Волжское затмение
Шрифт:
Приказ, переданный Николаю и Витьке от самого коменданта Верёвкина, был прост и понятен. Отвезти на лодке хлеб бывшим красным активистам, что томились сейчас на утлой дровяной барже посреди Волги напротив Стрелки. Вон она, баржа, болтается на якорях. Раньше она тут же, у башни, и стояла. А теперь таскают её туда-сюда, чёрт разберёт. Большое, грубое, полупритопленное деревянное корыто. А на нём люди. Около сотни человек. Вторую неделю голодные. Помирают.
И, когда на верхней набережной раздался грохот колёс и перестук копыт, Николай неожиданно для себя облегчённо вздохнул и вскочил. Встрепенулся и Витька. Но это была не подвода, а извозчичья пролётка. На её подножке стоял офицер с бело-сине-красной, в цвет флага, повязкой на левом рукаве. Непонимающе переглядываясь, Николай и Витька взбежали по крутой лестнице на набережную и застыли по стойке “смирно” перед пролёткой. Офицер соскочил и галантно, бережно свёл с пролётки изящную даму в длинном летнем салатовом платье с воланчиками, широким – во все плечи – вырезом и пелеринкой. Аристократическая белизна её кожи, тяжёлые, густые, медные волосы, хрупкие косточки ключиц и маленькие пухлые ладошки под кружевными манжетами бросились в глаза, ослепили, пошатнули. Лица добровольцев ошеломлённо вытянулись. Знаков отличия на офицере не было, и он представился первым.
– Подпоручик Гунар Аболиньш, – и небрежно взял под козырёк. – Доложите обстановку.
Был он молод. Лет двадцать пять, не больше. Широкое, тяжеловатое в скулах, доброе и открытое, чуть задумчивое лицо. Короткие светло-русые волосы под фуражкой. Оценивающий и чуть ленивый прищур голубоватых глаз.
Николай по праву старшего доложил, что обстрела реки нет, лодка готова, хлеб не привезли. Назвался сам, представил офицеру Витьку и замолк.
– Мне приказано сопровождать вас, – кивнув, сказал подпоручик. – Вас и… – он покосился в сторону дамы, – госпожу Барковскую. Она изъявила желание ехать с нами. А хлеб здесь.
Говорил он бегло и быстро, но слишком старательно выговаривал окончания слов.
– Ну, пойдёмте же, Яблочко, – смешливо проговорила звонким, чистым и глубоким голосом госпожа Барковская и коснулась плеча подпоручика. – Мальчики справятся, правда? – и шаловливо подмигнула Николаю. Мягкие, серые, бархатные, лучистые глаза сузились в игривой улыбке.
Аболиньш, чуть волнуясь и суетясь, повёл её по ступеням к реке. Барковская, невысокая, но видная, ладная и соразмерная, осторожно придерживая подол и постукивая каблучками, переставляла ноги по ступеням и без умолку кокетливо щебетала с офицером. И лёгкий ветерок развевал за её спиной ленивые длинные волосы.
Николай, конечно же, узнал её. Валентина Барковская, известная в городе актриса, возглавляла труппу со смелым названием “Эротический театр”. Рослые, стройные, грудастые девицы выступали в кафе, ресторанах, в фойе синематографа и имели большой успех. Под тягучую музыку рояля, в коротких туниках и босиком, они грациозно извивались в пластических танцах, воздушно порхали в гимнастических номерах. Барковскую Николай видел мельком несколько раз в кабаках, где выступала её труппа. Это была виртуозная обольстительница с томной поволокой в вечно смеющихся глазах, с мягкими, кошачьими повадками и лёгкой, пружинящей походкой гимнастки или циркачки. Самому Арефьеву не доводилось общаться с ней. Не вышел ни рангом, ни статью.
Хлеба было мало. Всего-то пять тощих мешков. Был он несвеж, твёрд и пах вовсе не хлебом, а пылью, опилками и плесенью. Изголодавшейся, полумёртвой ораве в сто человек это было на один зуб. “Издеваются, что ли… – зло подумалось Николаю. – Подачки кидают, благодетели. Позорище… А впрочем, не всё ли равно!”
Хлеб уже лежал на носу лодки, Николай с Витькой сидели на вёслах, а подпоручик, расплываясь в невольной улыбке, стоял на мостках и глазел на Барковскую, которой вздумалось помочить ноги в Волге.
– Мадам Валентина! Время, время! – потрясал Аболиньш часами-луковицей. – Пора! Садитесь скорее в лодку!
– Ах, бросьте! Какой вы скучный, Яблочко! Вы садитесь, я сейчас… – отмахнулась Барковская.
Аболиньш улыбнулся ещё шире, пожал плечами и, то и дело озираясь, сошёл в лодку.
– Ваше благородие, а чего это она вас “Яблочком” обзывает? – с лёгким негодованием спросил Витька. – С какой стати?
– Отставить титулы, Коробов. Я тебе не благородие. А “Яблочко” – это Аболиньш по-русски. Перевёл ей… На свою голову. Ничего. Ей простительно, – и снова улыбнулся. Светло и мечтательно.
– Валентина Николаевна! – умоляюще крикнул он. – Ну, скорее же! Вы нас погубите!
– Яблочко, вы несносны! Бегу, бегу! – мадам Валентина, шлёпая босыми ногами, взбежала на мостки, оглянулась на берег, где оставила туфельки, махнула рукой и, сверкнув белыми коленями, прыгнула в лодку. Опешивший от её смелости Аболиньш не успел даже подать руку. Подтянув подол, Барковская села напротив Николая и Витьки. Аболиньш примостился на корме у руля.
– Отходим! – неловко прокашлявшись, скомандовал подпоручик.
Николай отвязал верёвку, оттолкнулся от мостков, и они с Витькой налегли на вёсла.
– Р-раз - два-а! Р-раз - два-а! – командовал, отмахивая рукой, Аболиньш, придерживая рулевой румпель.
Лодка, рыская носом, несмело двинулась вдоль берега. Потянулись баржи, порушенные причалы, изрытая снарядами земля. Николай с Витькой приноровились к вёслам, а подпоручик – к рулю. Лодка пошла веселее. Показалось на берегу унылое, обугленное, длинное здание Демидовского лицея. Оно полностью выгорело, и из оконных проёмов глядела чёрная смертная пустота. Николай вздрогнул и натянуто улыбнулся.
– Фу, какая же всё-таки гадость – война! – вздохнула Барковская. – И что только вы, Яблочко, такой милый человек, во всём этом нашли? Это же грязь, мерзость, кровь, разруха… Не понимаю!
– Я привык, – пожал плечами Аболиньш. – Другого и не видел. Отец меня мальчишкой ещё в кадетский корпус пристроил, в Двинске. Учись, говорит, надо и нам в люди выходить, не всё крестьянствовать… Вот и выучился. А тут война… Так и воюю.
Набережная кончилась, и за бортом лодки зажелтел длинный песчаный мыс. Это и была Стрелка. За этим мысом в Волгу впадала Которосль. Дровяная баржа была слева по борту, и с воды расстояние до неё виделось гораздо большим, чем с берега. Подпоручик перекрестился по-католически и налёг на румпель. Лодка круто повернула влево, к стремнине Волги.
– Налечь на вёсла, не отвлекаться, – скомандовал гребцам Аболиньш. – Р-раз – два-а! Р-раз – два-а!
Преодолевая мягкую, но могучую силу течения, лодка резво заспешила к барже. Здесь, на открытой воде, слышнее были раскатистые взрывы тяжёлых снарядов в городе и их страшный, надсадный рёв на излёте. Город отсюда виден был, как на ладони. То тут, то там вздымались яростные, чудовищные султаны дыма, пыли и огня. Город горел со всех концов. В стороне Всполья не видно было горизонта – сплошная дымно-огненная стена. Сумеречное облако стояло во всё небо и застило солнце. Уцелевшие золотые купола церквей отражали теперь не его, а огонь пожаров. И мерцали красно, болезненно и страшно.