Волжское затмение
Шрифт:
– Потерпите ещё, родные… Скоро уже. Скоро…
– Чего скоро-то, сынок? Подохнем? Это – да… Скоро, – отозвался ему слабый старческий голос.
И опять в тесноте, вони, смутных тенях и полусвете зашелестели вздохи, стоны, сдавленные рыдания и жалобы.
Спирька будто и не видел, и не слышал ничего этого. Перед ним лежала лишь невидная в ворохе тряпья, с бледным пятном заострённого лица Ладушка. Он не хотел её отпускать. Туда. Одну. Перестилая нехитрую постель, подкладывая под лёгкое, как тростинка, тельце жестяную лоханку, когда Ладушке невмоготу было уже добраться до угла за выступом, он чувствовал себя сильным и едва ли не всемогущим. Это не давало отчаяться, ослабеть, хоть он и шатался уже от истощения и обезвоживания. И выгоняло страх. Липкий, холодный, безнадёжный страх смерти. И будущей жизни. Он не знал, что хуже и страшнее.
– Лада! Ладушка, ты спишь? – звал он её, затихшую.
– А? – подала она слабый голос. Нет. Писк. Голоса у неё, кажется, уже не было. – Так… Чуточку. Море видела… И яблоки. Много… Большие… Спелые. Там хорошо… Солнышко… Мама там. И папа… И ты. И тётя Маруся… Так бы там и осталась! А тут… Так плохо… И один ты. Один ты и остался… у меня.
– Ничего, Ладушка, – дрожащим голосом, слезясь глазами, обнадёживал её Спирька. – Ты держись. Вот кончат стрелять, выберемся на солнышко… А там… – вздохнул, не то всхлипнул он. – Там и заживём…
Ладушка лишь коротко простонала в ответ.
– Спиря… Я пить хочу. Очень… Ведро бы целое… Сухо… Горю…
– Да нельзя ж её пить-то, воду эту… Видишь, что от неё делается, заразная она!
– А мне, Спиря… всё равно… уже… – выговорила она и затихла.
“Сейчас! – мелькнуло в голове у Спирьки, как молнией прожгло. – Сейчас она умрёт… И что мне… И что я…” Перепуганный, ошарашенный, он вскочил, покачнулся на негнущихся, бесчувственных ногах, схватил забытый кем-то жестяной умывальный кувшин и бросился к выходу. За водой по слабости люди уже не ходили. Силы были только у него. Но откуда их столько?
Вскарабкавшись по лестнице, он прислушался. Пушки по-прежнему стреляли, но дом не содрогался, не сыпалось с потолка, не глушило. Снаряды рвались далеко. А значит, можно рискнуть добежать через квартал до Которосли и обратно. Если бы он мог бежать. Протиснувшись в перекошенную дверь и сделав первые шаги по задымлённой, в гари и пыли, Срубной улице, он понял, что даже и с пустым кувшином дойти до реки будет непросто. Исхудавшие, ослабшие ноги не гнулись, кувшин оттягивал руку, а проклятые брюшные спазмы то и дело сгибали его пополам. Но он шёл. Брёл. Едва дыша от гари и жаркой духоты бушующего неподалёку пожара. Надо успеть. Успеть… Пока всё не кончилось. Без него.
Но вот она, река. Вон, внизу, под обрывом сверкает тускло, свинцово. Надо ж ещё как-то спуститься… Сидел Спирька на земле, привалясь к изодранному, изрытому осколками клёну и с ужасом прикидывал этот спуск, а потом подъём по узкой тропке. Стоял оглушительный грохот. За Которослью, на том берегу, то и дело взвивалась перемешанная с седым дымом пыль: это стреляли по городу пушки. Справа невдалеке поднимался столб чёрного дыма: горела мельница Вахрамеева. А в городе, где-то близко, раздавались хлопки ленивой перестрелки.
Мелкими шажками, боком осторожно спускался Спирька к воде. А где и тихонько съезжал на заду. У самого берега в воде лежал человек. Был он уже давно мёртв и раздулся. Речная рябь еле заметно покачивала его. На рукаве штатского пиджака белела замызганная повязка.
– Отвоевался, – досадливо пробормотал Спирька, зажимая нос от нестерпимого трупного запаха и, оскользаясь, побрёл выше по течению, высматривая, где набрать воды. И вдруг наткнулся на чудом уцелевшие мостки. Обычные, бельевые, в три доски. Ну, сейчас! Только бы кувшин не упустить!
Согнулся в три погибели, на колени встал, зачерпнул. Потянул на себя – и руки сыграли мелкой дрожью. Не вытащить! Никак не вытащить, хоть ты что… Крепко держа – не упустить бы! – он ещё и ещё попытался вытянуть кувшин. Но руки тут же слабли и опадали. И – самое страшное – бессильно разжимались уже пальцы, грозя отпустить и утопить проклятый кувшин. Спирька чуть не плакал. Ведь даже слить эту неподъёмную воду хотя бы до половины он уже не сможет! Хоть ныряй и топись вместе с этой чёртовой жестянкой!
Мысли терялись и мутились, разжимались руки, а голова свешивалась всё ниже и ниже к воде. Ещё немного – и всё кончится. Так внезапно. И так нелепо.
– Эй, парень, ты чего это? Сейчас нырнёшь! – раздался над самой головой нездоровый, хриплый мужской голос. Спирька вздрогнул и выронил кувшин. Из последних сил выпрямился и с колен взглянул на подошедшего. Невысокий, костлявый, сильно исхудавший мужчина с жёлтым лицом и бледными губами, опасливо озираясь на отдалённые взрывы и выстрелы, с ведром в руке подходил к нему по мосткам.
– Упустил… – одними губами пролепетал Спирька. Слёзы уже стояли в глазах, но что-то мешало ему в голос расплакаться.
– Чего? – глянул в воду измождённый дядька. – А, кувшин… Вон он, на дне… Сейчас достанем.
Кряхтя, пыхтя, кашляя и отдуваясь, он медленно встал на колени, запустил руки в воду и медленно, с натугой, вытянул кувшин на мостки.
– У-уфф! Я-то еле выволок, а уж ты… Ох, уморил… – тяжело дыша и отирая крупный пот, бормотал дядька.
– Спасибо… – еле слышно отозвался Спирька.
– Нет… Ещё не спасибо. Вот я сейчас…твоим кувшином ведро начерпаю… С ведром-то, глядишь, и я не справлюсь. А так – в самый раз. Вот и спасибо будет. Взаимное… – тихо и глухо приговаривал дядька, с усилием переливая кувшин в ведро. Спирька незаметно вытер набежавшие слёзы.
Поднялись, отдышались у старой толстой ивы на обрыве.
– Во как… – покачал головой дядька, всё ещё тяжело дыша и предобморочно поводя глазами. – Вот дожили-то… Вы где сидите?