Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
Новая песня не делится на такие же четкие тематические рубрики, какие были в старой <…> Мотивы повседневных, бытовых, личных эмоций неразрывно слиты в ней с мотивами и темами общественно-политической жизни страны: лирическое обращение к вождю советского народа — Коммунистической партии Советского Союза — соединяется с темой прославления родных краев; тема советского патриотизма — с любовной лирикой <…> В мир прежних, более или менее замкнутых индивидуальных эмоций теперь входит тема более глубокого общественного значения [684] .
684
Колпакова Н. М. Народная песня советской эпохи // Русский фоьклор. М.; Л., 1964. Т. IX. С. 101–102.
Примеры, которые могли бы проиллюстрировать выводы Колпаковой (если отвлечься от того, насколько они соответствуют народной традиции песенного репертуара), обнаруживаются в СССР и помимо песенных жанров. Однако музыкальная составляющая советской культуры способна поразить экстраординарным сочетанием всеприсутствия и назойливости. Старый тезис Иоганна Дройзена о том, что музыка служит пониманию истории лучше, чем письменные хроники, не кажется при этом ни экстравагантным, ни устаревшим. События советской истории озвучивались музыкальными произведениями и песенными текстами, которые искушают пониманием именно того «духовного содержания истории», о котором писал Дройзен (а вслед за ним — «музыковедствующие» интеллектуалы, увидевшие в музыке плодотворный объект социологических, философско-герменевтических и антропологических интерпретаций исторического процесса [685] ). В терминах «массовой культуры» повседневную жизнь советского человека и в самом деле легче представить без книги, чем без звучащего слова — хотя бы потому, что музыка и песня составляли «слуховой» фон, игнорировать который было несопоставимо сложнее, чем призывы к чтению. Советский человек попросту не мог не слышать советские песни: они звучали по радио, со сцены, с киноэкрана, из уличных громкоговорителей. Пропагандистский статус песни на протяжении всех лет советской власти был исключительно высок. Все сколь-либо значимые события официальной истории СССР находили для себя музыкально-песенное выражение: революция, Гражданская война, стахановское движение, сталинская Конституция, борьба с «врагами народа», Отечественная война, послевоенное восстановление страны, освоение целины, партийные съезды, запуск первых спутников, полеты советских космонавтов и т. д. [686] В постепенном наращении песенного контекста повторение и варьирование тех или иных мотивов можно считать родственным и во всяком случае вторичным по отношению к повторяющимся мотивам советской пропаганды. Однако в музыкально-песенной индустрии такие повторения задавали не столько рациональные, сколько эмоциональные акценты в восприятии тех или иных исторических событий. Музыкальная специфика в этих случаях соотносилась с эмоциональным разнообразием самой советской культуры, по-разному санкционировавшей «права и обязанности» советской аудитории на патетику, трагедию, сентиментальность, юмор и т. д. Именно песенные жанры, как никакие другие, демонстрируют в этих случаях масштабы медиальной среды, в которой частная жизнь советского человека непосредственно и в буквальном смысле гласно соотносилась с жизнью всего советского народа. Субъективный опыт предстает при этом не просто социализированным, но и предельно идеологизированным, заставляя считаться с тем, что жизнь со всеми ее радостями и горестями — это лишь то, что санкционируется коллективом и олицетворяющей его властью.
685
Droysert J. G. Historik (1851). M"unchen, 1958. S. 96. Классический пример социологической интерпретации музыки как исторического свидетельства — работы Теодора В. Адорно (на рус. яз. собранные в: Теодор А. В. Избранное: Социология музыки. СПб.; М., 1999). Применительно к культурной истории России наиболее важными представляются работы Ричарда Тарускина (прежде всего: Taruskin R. Defining Russia Musically. Princeton, 1997) и Татьяны Чередниченко. Последней принадлежит, в частности, и одна из немногих обобщающих работ, посвященных музыкально-песенной культуре СССР: Чередниченко Т. В. Типология советской массовой культуры. Между «Брежневым» и «Пугачевой». Москва: «РИК Культура», 1994.
686
См. обширнейшее собрание аудиозаписей и текстов песен советской поры на сайте: SovMusic.ru.
Замечательным примером на этот счет может служить сталинское высказывание 1935 года о том, что «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». Слова Сталина (сказанные в связи с отменой в стране карточной системы и заявленного увеличения снабжения населения хлебом, мукой и крупами, создающего «благоприятные условия для дальнейшего роста благосостояния рабочих и крестьянских масс») были незамедлительно восприняты в перформативном и санкционирующем смысле. «Количество» радости, захлестнувшей страну после сталинского резюме, демонстрируется стремительным нарастанием песенного веселья, кинематографического смеха и изобразительного юмора. Основные медиа массовой культуры второй половины 1930-х годов — кино, радио и газета — изобретательно показывают готовность советского человека не только к труду и обороне, но и политически поощряемому задору [687] . Гимном такого задора в 1936 году стала песня В. И. Лебедева-Кумача на музыку А. В. Александрова, в которой слова Сталина зазвучали музыкально-восторженным рефреном:
687
Юренев Р. Советская кинокомедия. М., 1964; Черненко М. «Мы будем петь и смеяться как дети», или Типология, идеология и мифология фильма-концерта в советском кино // Искусство кино. 1990. № 11. С. 94–103; Петрушанская Е. Эхо радиовещания в 1920–1930-е годы. Музыкальная гальванизация социального оптимизма // Советская власть и медиа / Ред. X. Гюнтер и С. Хэнсген. СПб., 2006. С. 128–131. См. также каталог выставки: Агитация за счастье. Советское искусство сталинского времени / Под ред. X. Гасснера и А. Б. Любимовой. Бремен: Edition Temmen, 1993. Об использовании в языке советской эпохи категории «счастье» для описания «постоянного состояния общества»: Сарнов Б. Наш советский новояз. М., 2002. С. 392.
688
Аудиозапись песни на сайте:Отметим здесь же, что в мелодическом отношении песня «Жить стало лучше» послужила основой «гимна партии большевиков» (1939) и Гимна СССР (аудиозапись этих песен в исполнении Краснознаменного ансамбля Красноармейской песни и пляски СССР п/у проф. А. В. Александрова на сайте:.
Из фольклорных жанров веселье советского человека второй половины 1930-х годов лучше других выражают частушки. Частушка, игравшая заметную роль в крестьянском досуге, привлекла к себе предсказуемое внимание советских фольклористов уже в 1920-е годы. Интенсивность этого интереса не в последнюю очередь определялась задачами идеологической цензуры, оправданной уже в том отношении, что именно частушка в наибольшей степени выражала протестные настроения сельского населения до- и послереволюционной России [689] . В начале 1930-х годов фольклористическая работа в деревне подразумевает не только запись частушек, но и пропагандистскую работу с их исполнителями. Среди примеров такой работы — учебный план 1935 года для занятий со словесниками на конференции-семинаре частушечников, специально посвященный «принципам художественного и идеологического отбора словесных текстов частушек». Главная цель такого отбора заключается в умении отсеить из репертуара «кулацкую частушку» со свойственной для нее «злостной критикой социалистического строительства вообще и в частности процесса коллективизации». Распознание в частушке признаков «открытой и замаскированной антисоветской агитации» предполагает при этом бдительное внимание к тому обстоятельству, что «в кулацких частушках могут быть использованы самокритические советские частушки в клеветнических целях, где отдельные неполадки истолковываются как явления типичные для социалистического строительства в целом». Помимо «кулацкой частушки» проявления «антисоветских и несознательных» настроений содержат «мещанская», «блатная» и «хулиганская» частушки, исполнение которых должно отслеживаться так же бдительно, как и любые формы «кулацкой агитации» («здесь, — поясняется в скобках, — следует использовать наблюдения местных партийных органов») [690] .
689
Семеновский Д. Современная частушка // Красная новь. 1921. № 1. С. 53–61; Иеропольский И. Революция в частушке // Новая жизнь. [Псков]. 1922. № 4; Князев В. Современные частушки. 1917–1922. М.; Л.: Госиздат, 1924; Князев В. Частушки красноармейские и Красной Армии. М.: Воениздат, 1925.
690
Фольклор России в документах советского периода 1933–1941 гг. Сборник документов. М., 1984.
Во второй половине 1930-х годов предосторожности на предмет надлежащего «классово-идеологического состава частушечного репертуара деревни» теряют свою очевидную злободневность — за резким поредением тех, кто отважился бы сочувствовать «кулацкой агитации» публично. Частушки, свидетельствующие о протестном умонастроении их исполнителей и предполагаемой ими аудитории, выпадают из сферы идеологически подконтрольного досуга (и, в свою очередь, исследовательского внимания) вплоть до эпохи перестройки, а образцами частушечного творчества объявляются произведения, сочетающие тематику текущей пропаганды с мотивами интимных переживаний и коллективных радостей [691] .
691
См., напр.: Артем Веселый. Частушки колхозных деревень. М.: ГИХЛ, 1936; раздел «Частушки» в: Творчество народов СССР / Под ред. М. Горького, Л. З. Мехлиса, А. И. Стецкого. М., 1937; Блинова Е М. Сказы, песни, частушки. Челябинск, 1937; Частушки / Сост. А. Тищенко. Воениздат, 1957; Частушка в записях советского времени / Изд. подгот. З. И. Власова, А. А. Горелов. М., 1965.
В пропагандистском исчислении пространство народного ликования безгранично — или, точнее, географически соразмерно пространству СССР. Идеологическая «общепонятность» этой истины остается неизменной и в послевоенные годы, позволяя Михаилу Калинину в 1945 году удовлетворенно заявлять о том, что «нигде так не любят жить, как в Советской стране» [692] , а слушателям второй половины 1950-х воодушевленно внимать песне Эдуарда Колмановского на загадочные слова Константина Ваншенкина «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно» (1956). Об искренности чувств, вкладывавшихся в такие тексты, судить трудно, но отказывать им в терапевтическом эффекте во всяком случае нельзя. Тем же эффектом объясняется и социальная востребованность советской частушки: даже в тенденциозно идеологизированном виде она сохраняла свою прагматическую и жанровую привлекательность для широкой аудитории. Колыбельные песни демонстрируют эффективность социальной терапии иначе, но не менее эффективно.
692
Калинин М. О моральном облике нашего народа // Калинин М. О коммунистическом воспитании. Избранные речи и статьи. Л., 1947. С. 236.
Вторжение детской тематики в мир большой политики обратно вмешательству политики и политиков в мир детства [693] . Дети и политики «понимают друг друга», но условия для этого понимания устанавливаются не детьми, но теми, кто несет за них «взрослую» ответственность. Указания на такую ответственность рассеяны повсюду — от детской литературы (с первых лет революции оказавшейся под исключительно бдительным вниманием властей) до педагогических наставлений, тиражирующих основополагающие истины идеологической дидактики (главным образом — на страницах издававшегося с 1937 года журнала «Советская педагогика» и складывающегося свода «советской педагогической классики» — сочинений Н. К. Крупской, А. С. Макаренко, М. И. Калинина, В. А. Сухомлинского). Рекомендации к надлежащему (самовоспитанию советского общества доходчиво иллюстрировались при этом примерами, которые — в напоминание о роли риторических, церковно-учительных и фольклорных exempla — адресовывались советскому человеку на протяжении всей его жизни. В советской культуре безальтернативным примером такого рода являлась биография основателя самого Советского государства В. И. Ульянова-Ленина.
693
Kirschenbaum L. Small Comrades: Revolutionizing Childhood in Soviet Russia, 1917–1932. New York: RoutledgeFalmer, 2001; Kelly C. Comrade Pavlik. The Rise and Fall of a Soviet Boy Hero. London: Granta Books, 2005.
О Ленине
Советская лениниана богата иконографическим и дискурсивным разнообразием — в ней соседствуют образы великого вождя, несгибаемого революционера, гениального стратега, хитроумного политика, красноречивого оратора и вместе с тем «самого простого» и «самого человечного человека», как назвал Ленина Владимир Маяковский [694] , — располагающе доверительного, добродушно отзывчивого, часто ребячливого и даже в чем-то комичного. Важно помнить, однако, что представление о Ленине в советской культуре изначально варьировало не только в характерологическом, но и возрастном отношении: Ленин «в расцвете сил» дополнял собою образ «Ленина в детстве» и, в свою очередь, соотносился с образом «Ленина-дедушки», соответствуя возрастному разнообразию самого советского общества. Советский ребенок знакомился с героической биографией Ленина-революционера, но знал при этом и Ленина-сверстника и Ленина-дедушку — образы, занимательно осложнявшие представление о творце революции и основателе Советского государства [695] . История последнего оказывалась при этом нетривиально динамичной: советский ребенок не только взрослел вместе с Лениным — он становился наблюдателем биографических событий, сопутствовавших превращению маленького Володи Ульянова во Владимира Ильича Ленина, а отсталой и унылой дореволюционной России — в великий и могучий Советский Союз.
694
«Что он сделал, / кто он / и откуда — Этот / самый человечный человек? Коротка / и до последних мгновений нам / известна / жизнь Ульянова. Но долгую жизнь / товарища Ленина надо писать / и описывать заново» (Маяковский В. В. Владимир Ильич Ленин (1924) // Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1957. Т. 6. С. 241).
695
Об изображении Ленина в детской литературе: O’Dell F. A. Socialization through Children’s Literature. The Soviet Example. Cambridge (MA), 1978. P. 101–105; Морозова H. Детские книжки о Ленине // Детская литература. 1986. № 2. С. 7–10; Липовецкий М.…и о «дедушке Ленине»: полемические заметки о «детской Лениниане» //Урал. 1989. № 1. С. 183–187; Мамедова Д. Персонажи власти в литературе для детей советского времени // Культура и власть в условиях коммуникационной революции XX века. М., 2002. С. 131–157 (электронная публикация: www.ruthenla.ru/folklore/mamedoval.htm); Леонтьева С. Г., Лурье М. Л., Сенькина А. А. Два великих дедушки // «От… и до…» Юбилейный альманах в честь Е В. Душечкиной и А. Ф. Белоусова / Сост. С. Г. Леонтьева, К. А. Маслинский. СПб., 2006. С. 11–36.
Появлением первых историй о Ленине-ребенке советские читатели обязаны вышедшей в год смерти вождя книге Зинаиды (Златы Ионовны) Лилиной «Наш учитель Ленин». Лилина, известная в 1920-е годы партийная работница, жена председателя Исполкома Коминтерна и члена Политбюро ЦК Г. Е. Зиновьева и одна из главных фигур в Наркомпросе, специализировавшаяся в области детского образования и детской литературы, писала книжку, решавшую непростую задачу — сделать образ Ленина максимально близким, понятным и симпатичным для детей. Решение этой задачи было ею найдено на сквозном для всей ее книги мотиве игры. Революционная сознательность, присущая уже маленькому Володе, не мешала ему, как узнавал из книги Лилиной юный читатель, возиться с детьми и разделять их забавы. Ленин, как теперь выяснялось, не только любил детей, но и сам был большим охотником до детских развлечений, не упускавшим возможности поиграть и пошалить даже в пожилые годы. Так что и сама ленинская жизнь в глазах юных читателей представала как череда занимательных мероприятий: