Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
На фоне дискуссий, какой должна быть литературная лениниана, круг детского чтения во второй половине 1950-х годов разнообразится преимущественно переизданием старых текстов. Юная аудитория продолжала читать о маленьком Володе, а также о дедушке Ленине — любителе детских игр и развлечений, о которых можно было узнать из рассказов А. Т. Кононова «Елка в Сокольниках» и В. Д. Бонч-Бруевича («Кот-Васька», «Общество чистых тарелок» и «На елке в школе», составивших книжечку «Ленин и дети») [751] . Занятно, что общей темой в этих случаях оказывалась новогодняя елка, история которой — вопреки исторической действительности — также отныне связывается с Лениным [752] .
751
Кононов А. Елка в Сокольниках / Рис. Н. Жукова. М., 1955; Бонч-Бруевич В. Д. Ленин и дети. М., 1956.
752
Источником рассказов Кононова и Бонч-Бруевича о новогодней елке послужили воспоминания служащих и рабочих лесной школы в Сокольниках о посещении ее Лениным в декабре 1918 года. Одна из публикаций: Ленин в Сокольниках // О Ленине. 1924–1939. Литературно-художественный сборник к пятнадцатилетию со дня смерти В. И. Ленина. М., 1939. С. 495–508. См. также: Душечкина Е. В. Русская елка: История, мифология, литература. СПб., 2002. С. 296–316. Симптоматично, что истолкование новогодней елки в контексте советской ритуалистики служит в глазах православно ориентированных авторов достаточным поводом к интерпретации самого елочного ритуала как чуть ли не бесовского (Адоньева С. Б.
В книге Бонч-Бруевича Ленин выделяется особо игривым поведением: он без устали веселится с детьми, углубляется в их дела («да так, как будто бы всю жизнь только и делал, что занимался со школьниками»), принимает участие в детских разговорах («дети говорили с ним просто. Он уже был для них своим человеком. Они отбили его у взрослых»), обменивается с детьми сластями (дети «потащили его с собой пить чай и наперебой угощали, накладывая ему варенья», «а он раздавал для них грецкие орехи, наливал чай из горячих стаканов… всех оделяя сластями»), а попрощавшись с ними, — письмами («дети писали Владимиру Ильичу письма. А он, хотя был очень занят, всегда отвечал им немедленно»). «Новогодняя мифология» Ильича получает в эти же годы живописное разнообразие: в издании книги Кононова 1955 года одна из иллюстраций (Н. Н. Жукова) представляет радостных детишек у елки, окружающих Ленина в то время, как он поднимает на руках осчастливленную девочку с бантиком. В 1960 году этот рисунок послужит основной почтовой маркой (номинал 20 коп.), выпущенной к 90-летию со дня рождения Ленина.
В 1960-е годы дискуссии на тему, какой должна быть советская лениниана (призванная «по умолчанию» заместить или, лучше сказать, «вобрать в себя» медиальное засилье Сталина), придают ленинскому образу в целом несравнимо более монументальные и суровые черты, нежели это было в предшествующие десятилетия. Запоздало перестроившийся Кочетов, сменивший оголтелую приверженность Сталину на столь же воинственную верность Ленину, требовал отказаться от изображения Ленина — «добряка и всепрощенца, с полудетской наивной улыбочкой опускающегося на корточки перед каждым встречным парнишкой, дабы отечески вытереть ему нос или при полном серьезе выслушать чушь, какую парнишка понесет с экрана, со страниц книги по воле автора сценария, повести, рассказа», характерно перенося на образ Ленина особенности сталинской иконографии: «Ленин прежде всего был страстным борцом, которого ничто не могло остановить на избранном пути. Он шел через любые трудности — через вопли и клевету врагов, через неверие, трусость, отступничество иных из своих соратников, через непонимание, проявляемое другими, через колебание третьих, нежелание четвертых» [753] .
753
Кочетов Вс. Наш компас (1965) // Кочетов Вс. Эстафета поколений. М., 1979. С. 143, 144.
Доживи Кочетов до начала 1980-х годов, он, скорее всего, был бы удовлетворен реализацией своих пожеланий. Взрослая лениниана последних двух десятилетий советской власти акцентирует по преимуществу «мужественность» и героизм ленинского образа [754] . Появляющиеся с начала 1960-х годов и рассчитанные на юную аудиторию книги о Ленине — «Сквозь ледяную мглу» (1962), «Костры» (1964), «Сердце матери» (1965), «Утро» (1967), «Дорогое имя» (1970) З. И. Воскресенской, «Детство на Волге» (1966) А. И. Рутько, «Наедине с собою» А. И. Ваксберга (1966), «Удивительный год» (1967), «Три недели покоя» (1967), «Жизнь Ленина» (1970) М. П. Прилежаевой — придерживаются в целом той же тенденции, посильно сочетая стремление увлечь, просветить и идеологически воспитать читателя-школьника [755] .
754
Яковлев Б. Образ Ленина в советской прозе 1960-х годов. М., 1967; Потапов Н. Живее всех живых: Образ В. И. Ленина в советской драматургии. М., 1969; Огнев А. Черты великого образа. Новеллистическая Лениниана // Наш современник. 1969. № 5. С. 104–110; Образ Ленина в современной литературе // Вопросы литературы. 1969. № 6. С. 3–55; Пискунов В. Советская Лениниана (Образ В. И. Ленина в советской литературе). М., 1970; Позднякова Т. Войти в мир Ленина. Критико-библиографические очерки из истории советской Ленинианы. М., 1977; Шефов А. Н. Лениниана в советском изобразительном искусстве. Л.: Искусство, 1986; Морозова Э. Ф. Ленинская тема в современной советской прозе. Киев: Днтро, 1988.
755
Перелыгин Л. Литературная Лениниана в школе. М., 1970.
Идеологические новации в описании детства Ленина не прошли бесследно и для текстов, казалось бы, хрестоматийной ленинианы. Из новых изданий книжки Анны Ильиничны Ульяновой «Детские и школьные годы Ильича» исчезает пассаж (способный, по-видимому, по мнению цензоров, натолкнуть юных читателей на предосудительные раздумья) о рискованных падениях маленького Володи головой об пол и опасениях матери, как бы он не стал дурачком [756] . Литературному «осерьезниванию» маленького Володи (вполне выразившемуся уже в романе Мариэтты Шагинян «Семья Ульяновых», заключительный абзац которого напоминает если не о рождении Христа, то по меньшей мере о четвертой эклоге Вергилия) [757] сопутствует его институционально иконографическая канонизация: изображение четырехлетнего Володи, некогда подвигшее художника Пархоменко к созданию знаменитого портрета, становится в 1960-е годы скульптурно-рельефным центром значка — пятиконечной звездочки, вручавшейся октябрятам — учащимся первых трех классов школы перед их вступлением в пионеры. Маленький Володя Ульянов сопутствует отныне учебе младших школьников и заучиваемым наизусть «правилам октябрят»:
756
Включавшийся в издания 1930–1940-х годов (в частности, в изд.: Ульянова А. И. Детские и школьные годы Ильича. М., 1947) рассказ о падениях маленького Володи исчезает в изданиях начала 1960-х. В известном смысле опасения цензоров оправдались: в перестроечные годы изъятый пассаж цитировался в рассуждении о том, что хлопанье головой об пол не прошло для будущего вождя революции даром.
757
«Отец подошел и нагнулся. Перед ним лежал четвертый его ребенок. Крохотный Ильиченыш, старообразный, как все новорожденные, с огромным, глыбастым лбом в рыжем пуху и маленькими лукавыми глазенками из-под него, словно подмигивающими отцу на быстроту и непрошеность своего вторжения» (Шагинян М. Семья Ульяновых // Шагинян М. Собр. соч.: В 9 т. М., 1974. Т. 6. С. 131).
Октябрята — будущие пионеры.
Октябрята — прилежные ребята, любят школу, уважают старших.
Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут.
Октябрята — правдивые и смелые, ловкие и умелые.
Октябрята — дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут. [758]
Художники, иллюстраторы и скульпторы 1960–1970-х годов, специализирующиеся в ленинской тематике, подчеркивают недетскую принципиальность Ленина-юноши и несгибаемую решительность Ленина-вождя революции (одним из мастеров соответствующей иконографии в эти годы был сын Ивана Пархоменко — Авенир Пархоменко, фотографии с эстампов которого часто печатались на страницах газеты «Правда» под рубрикой «Лениниана»). Городская скульптура, характерно объединявшая в 1930–1940-е годы в рамках единого композиционного пространства «Ленина-ребенка» и «Сталина с детьми» [759] , сменяется новыми сюжетами, в которых Ленин стремительно мужает. Но потребитель и тех и других сюжетов подразумевается прежним — он в любом случае «моложе», чем охраняющая его власть.
758
«Правила октябрят» были утверждены ЦК ВЛКСМ: Документы ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС о работе Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина. М., 1970; О работе с октябрятами и их деятельности можно судить по многочисленным изданиям «Книги вожатого» (напр.: Приглашаем в Октябрятск! Книга вожатого звездочки. М., 1971; Книга вожатого. 6-е изд. М., 1972).
759
Например — в «Саду Пионера» по Садовой улице предвоенного Томска. В «характеристике монументальной скульптуры Томска», составленной в августе 1941 года начальником главреперткома Мочалиным по заданию Томского горисполкома, первая скульптура оценивается невысоко («в ней нет композиционного замысла, к тому же фигура изуродована весьма примитивной побелкой»), тогда как вторая — «очень хорошая работа, раскрывающая лирическо-интимные черты образа Вождя» (цит. по: Привалихина С. Мой Томск. Томск, 2000. С. 97).
О неусыпной власти
Образ счастливого дитяти традиционен для утопического проектирования счастливого будущего [760] . Известные строки песни Василия Лебедева-Кумача на музыку Исаака Дунаевского — «Мы будем петь и смеяться, как дети, / Среди всеобщей борьбы и труда» — могут служить здесь вполне символическим примером. Детский смех и детский сон равно выражают удовлетворение элементарных потребностей и торжество здоровой физиологии. Неравнодушие власти к соответствующей образности определяет, по сути, всю эстетику советского искусства, призванного демонстрировать красоту и здоровье советского народа. Колыбельная тематика здесь также не стала исключением: в 1943 году партийная критика обрушится на поэта Илью Сельвинского за стихотворение «Кого баюкала Россия» (1942). Стихотворение Сельвинского, напечатанное в журнале «Знамя», стало предметом обсуждения в секретариате ЦК ВКП(б), а поводом к этому обсуждению — строки:
760
«Итак, вот где истина, вот что нужно для того, чтобы осуществить вечное счастье на земле: нужно, чтобы люди стали подобны детям, ибо только дети могут быть счастливы» (Мережковский К. С., Рай земной, или Сон в зимнюю ночь. Сказка-утопия XXII века. М., 2001. С. 63).
Сельвинский, вспоминая позднее это обсуждение, негодующие вопросы Маленкова («Кто этот урод? Кого вы имели в виду») и раздражение Сталина, объяснял их тем, что в слове «урод» читатели могли увидеть намек на рябого и сухорукого вождя. Но едва ли это так. Скорее упоминание о неком уроде, которого «пригреет» душа русского народа, резко диссонировало с расхожими инвективами тогдашней пропаганды, называвшей уродами тех, кто почему-либо угрожал партийному и советскому благолепию [761] .
761
Громов Е. С. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 362. В постановлении Секретариата ЦК ВКП(б) «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» (3 декабря 1943 года) стихотворение «Кого баюкала Россия» было названо «политически вредным» («Литературный фронт»: История политической цензуры. 1932–1946 / Сост. Д. Л. Бабиченко. М., 1994. С. 81, 82). Сельвинский счастливо отделался: постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1944 года поэта освободили «от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа». Впрочем, к теме уродства Сталин, похоже, действительно не был равнодушен: известно письмо Сталина к А. Афиногенову, в прочитанной рукописи пьесы которого он усмотрел засилье уродов-коммунистов: «Почему-то партийцы у Вас уродами вышли, физическими, нравственными или политическими уродами <…>. Не думаете ли, что только физические уроды могут быть преданными членами партии?» (Громов Е. С. Сталин: власть и искусство. С. 140–141).
Насаждавшиеся советской пропагандой идеалы «красоты» и социального инфантилизма были при этом достаточно определенными, чтобы быть усвоенными даже теми, кто сочувствовал советской идеологии извне. Один из таких примеров — творчество американской поэтессы и общественной деятельницы Женевьевы Таггард (1894–1948). Побывав в 1935 году в СССР, Таггард спешит поделиться с читателями своими восторгами от поездки с упором на те же «детские радости» «красивого» советского человека и пробует себя, в частности, в жанре «советских колыбельных» («Soviet Lullaby») [762] . Литературно-музыкальные пристрастия, побуждавшие приверженцев «советского образа жизни» обращаться к колыбельным песням, хотя и приветствовались идеологически, обнаруживают вместе с тем достаточно универсальные тактики коллективной (само)защиты и (само)терапии, обеспечивающие то, что в терминологии Фуко следовало бы назвать «заботой (общества) о самом себе».
762
The Papers of Genevieve Taggard in Dartmouth College Library. July 1986. ML-60. Folder 132. — http://ead.darmouth.edu/html/ml60.html.
Идеальный слушатель колыбельных — искренен, внушаем и предсказуем, т. е. именно таков, каким советская идеология вплоть до перестройки и изображает «простого советского человека» [763] . Применительно к колыбельному жанру такая «простота» непосредственно коррелирует с языком психотерапии и психоанализа — с представлениями о защищенности, покое, ласке, regressum ad uterum и т. п. [764] Не случайно и то, что мотивам убаюкивания и сна в колыбельных песнях привычно сопутствуют мотивы бодрствования и бдительности тех, кто призван охранить спящего. В политической культуре и пропагандистских контекстах те же мотивы созвучны риторике властного патернализма — убеждению в обоснованности «родительских» взаимоотношений власти(теля) и его подданных. Метафоры неусыпной власти восходят по меньшей мере к Платону, рассуждавшему в «Законах» о «ночном бдении, надлежащем для тех, кто намерен с предельным тщанием охранять государство» и о том, что «правители, бодрствующие по ночам в государствах, страшны для дурных людей» (Nom. 807 е, 808 с). В эпоху Средневековья представление о неспящем властелине формализуется в понятии «rex exsomnis/insomnis», связавшем идеалы божественной и светской власти, — евангельский образ пастыря, стерегущего свое стадо, и образ воина, несущего ночной дозор [765] . На бодрствующих пастырей и монархов указывают, в частности, и титульные обращения, появившиеся на Руси из средневековой Византии [766] . Дальнейшее развитие образ «недремлющего» властителя получает в панегирической литературе XVII–XVIII веков. Так, например, Симеон Полоцкий изображал патриарха Никона:
763
Напр.: Смирнов Г. Л. Советский человек. М., 1971.
764
Добряков Г. О колыбельных песнях // Вестник воспитания. 1914. № 8. С. 145–156; Шушарджан С. В. Музыкотерапия и резервы человеческого организма. М., 1998; Петрушин В. И. Музыкальная психотерапия: Теория и практика. М., 2000; Новицкая Л. П. Влияние различных музыкальных жанров на психическое состояние человека // Психологический журнал. 1984. Т. 5. № 6; Карабулатова И. С. «Магия детства»: народная колыбельная песня как инновационная методика обучения толерантности в семье // Инновации в науке, технике, образовании и социальной сфере. Казань, 2003; Карабулатова И. С., Демина Л. В. Колыбельная песня Тюмени. Тюмень, 2004. Гл. 3.
765
Kantorowicz Е. Н. Die zwei K"orper des K"onigs. Eine Studie zur politischen Theologie des Mittelalters. M"unchen: DTV, 1990. S. 147, Fn. 131. См., напр., у Саксона-Грамматика (Gesta Danorum 14.25.17): «Noctu redeunte Absalone, rex adhuc insomnis diutinam eius moram angore et vigilia prosequebatur».
766
Фаль С., Харней Ю., Штурм Г. Адресат и отправитель в древнерусских письмах // ТОДРЛ. Т. L. СПб., 1997. С. 125, со ссылкой на: Памятники литературы Древней Руси. Т. 5. С. 522–536; Послания Иосифа Волоцкого / Подг. текста А. А. Зимина и Я. С. Лурье. М.; Л., 1959. С. 160–168. Ср.: Zilliakus Н. Anredeformen // Jahrbuch f"ur Antike und Christentum. 1964. Bd. 7. S. 175; Jerg E. Vir venerabilis. Untersuchungen zur Titulatur der Bisch"ofe in den ausserkirchlichen Texten der Sp"atantike als Beitrag zur Deutung ihrer "offentlichen Stellung. Wien, 1970 (Wiener Beitr"age zur Theologie. Bd. 26). S. 154.