Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах, Берлин Исайя

Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах

на обложку

Берлин Исайя

Шрифт:

Ольгу Ивинскую арестовали и после допросов и пыток присудили к пяти годам

принудительных работ. "Ваш Борис, - сказал ей министр государственной безопасности

Абакумов, - презирает и ненавидит нас, не так ли?" "И это правда, - сказал мне Пастернак,

– ей нечего было возразить".

Я ехал в Переделкино с Нейгаузом и сыном Нейгауза и Зинаиды Николаевны, которая уже многие годы была женой Пастернака. Нейгауз повторял снова и снова, что

Пастернак -

святой человек, наивный до абсурда - верил в возможность разрешения

советскими властями публикации "Доктора Живаго", а между тем, этот роман мог стать

причиной большой трагедии. Нейгауз утверждал, что Пастернак, величайший русский

писатель за последние десятилетия, будет истреблен, уничтожен государством, унаследовавшим методы царского режима. Чем же отличается новая Россия от старой?

Преследования и подавления творческих личностей были и остаются. Нейгауз знал от

своей бывшей жены, что Пастернак решительно настроен опубликовать роман, и

отговорить его невозможно. Если поэт заговорит со мной об этом, не мог бы я постараться

убедить его отказаться от безумной затеи? Это вопрос жизни и смерти: ведь до сих пор

никто ни в чем не может быть уверен. Я решил, что Нейгауз прав: необходимо помочь

Пастернаку выйти из психологического кризиса, в который он сам себя загнал.

Тем временем мы подошли к дому поэта. Пастернак уже ждал нас в дверях. Он

горячо обнял меня и сказал, что счастлив вновь встретиться со мной после одиннадцати

лет, в течение которых произошло много событий, в том числе далеко не радостных... Тут

он прервал самого себя и спросил: "Вероятно, и вы хотите что-то мне сказать?" И тут не

знаю, что на меня нашло, но я проявил чрезвычайную бестактность. "Борис Леонидович, -

произнес я, - я тоже очень рад видеть вас, но больше всего рад тому, что вы выжили, это

просто чудо...". (При этом я имел в виду последнюю антисемитскую сталинскую

кампанию). Лицо поэта потемнело, его взгляд выразил неподдельный гнев. "Я знаю, что

вы думаете!" - сказал он. "Что, Борис Леонидович?" "Я знаю в точности, что вы имеете в

виду, - повторял он прерывающимся голосом, и это было очень страшно, - не увиливайте.

Мне ваши мысли известны сейчас лучше, чем мои собственные". "Что же я думаю?" -

спросил я, ужасно обеспокоенный. "Вы думаете, - я уверен в этом, - что я что-то сделал

для НИХ". "Уверяю вас, Борис Леонидович, у меня и мыслей таких не было! И никогда ни

от кого я не слышал подобного предположения, даже в виде злой шутки". В конце концов

Пастернак поверил мне, хотя был глубоко задет

и оскорблен. Только после моих

неоднократных заверений, что во всем мире его глубоко почитают не только как поэта, но

и как человека свободного и независимого, он наконец успокоился и взбодрился. "Во

всяком случае, - сказал он, - я могу повторить вслед за Гейне, что, возможно, и не заслужу

известности как поэт, но зато прославлюсь, как борец за свободу человечества".

Он пригласил меня в свой кабинет и там сунул мне в руки толстый конверт. "Моя

книга, - сказал он, - в ней все. В ней мое последнее слово. Пожалуйста, прочтите".

Вернувшись домой, я тут же приступил к чтению. В отличие от многих читателей, как в России, так и за рубежом, я нашел роман "Доктор Живаго" гениальным. Эта книга

открыла мне целую область человеческих переживаний, особый мир, хоть и населенный

одним-единственным жителем. А какой язык, полный неповторимой силы и воображения!

Но когда спустя несколько дней я снова встретился с Пастернаком, мне показалось

трудным передать ему на словах свои впечатления, и я лишь спросил о его дальнейших

планах относительно романа. Поэт рассказал мне, что отдал текст одному коммунисту из

Италии, который был сотрудником итальянского отдела советского радиовещания и в то

же время состоял агентом миланского коммунистического издателя Фельтринелли.

Последнему Пастернак и поручил все права по изданию романа в любой стране мира. Это

произведение поэт называл своим завещанием, своим наиболее совершенным и

достоверным творением, не идущем в сравнение с его стихами (правда, стихи, вошедшие

в роман, он считал своими лучшими). Он мечтал, что книга обойдет весь мир и будет, если повторить слова Пушкина, "глаголом жечь сердца людей".

Позже, в тот же день, когда приглашенный в числе других именитых гостей