Я - Янни
Шрифт:
Если бы она прямо сейчас спросила меня снова:
– Чего ты вечно за ним таскаешься?
Я бы ответил:
– Потому, что только рядом с ним я не чувствую себя пустым.
Когда папа вдруг уронил руку на стол, а Алла, остекленев, пролила весь чай из пиалы на скатерть, Янни монотонно отговорил необходимую ложь и вышел из комнаты, чтобы не увидеть, как она становится правдой. Я задержался, и до сих пор жалею. Их лица менялись, словно в замедленной съемке, этап за этапом отражая новую реальность. Я смотрел, пока они дробились и собирались набело, вытирал глаза, но через секунду
– Пойдем, - позвал Янни из темноты коридора.
– Нам пора.
Мы зашли слишком далеко. А надо еще дальше.
– Мы очень, очень вас любим, помните это, пожалуйста. Берегите себя...
– звучит жалко и глупо, я обрываю лепет, пячусь, зову невидимого Янни по имени, путаясь в старом и новых:
– ... слышишь? Я могу за себя постоять. Я сильный. Перестань волноваться за меня и за них. Делай все, чтобы спастись самому. Все будет хорошо.
Он не отвечает. Но это неважно. Главное, он слышал.
Мы выходим из квартиры. Поднявшись на пролет выше, садимся на холодные ступеньки. В парадной очень светло. Гудит, срываясь на вызов, лифт: вверх-вниз, лязгают двери, натужный рывок перед очередным стартом. Изредка мимо проходят соседи, огибая по широкой дуге. Я гляжу на стену перед собой так долго, что трещины и граффити отпечатываются на сетчатке.
Они должны собирать вещи, как мы велели.
Янни сидит, опустив голову на скрещенные руки. Резкий и острый, похожий на оборванца под неровным белым светом - мигает лампа в решетке над чьей-то дверью. На рассвете, когда за окном редеет тьма, хлопает наша. Брат вскакивает, будто его дернули вверх. Успеваю схватить и прижать к себе, спрятать лицо в русой макушке. Снизу уходят. Тяжело шаркает папа. Тарахтит чемодан на колесиках. Цокают мамины каблуки. Я не слышу легких шагов Алиши, пока она не сбегает по ступенькам, топая как маленький слон. Янни пытается вырваться. Мы боремся и едва не падаем, когда он вдруг издает этот звук - то ли рев, то ли вой, оседая. Я закрываю ему рот ладонью. Глазам горячо, а в груди ширится пустота, я задыхаюсь, зажмуриваюсь до чернильных клякс и цепляюсь за него, и я больше не...
– Я больше не могу, - говорит Янни, стоя на коленях в центре побледневшего узора. Мы стерли почти все, но рисунок еще угадывается, а щели полны черной крови.
– Серьезно, что за дерьмо она использовала?
Он помнит сестру только потому, что утром мы смотрели фотографии. Каждый день я достаю пять потрепанных альбомов и рассказываю, водя пальцем по снимкам:
– Это папин день рождения. Вот бабушка и дед. Помнишь, мы с ним ловили рыбу на лодке? Он сам сделал папе удочку, а папа потом передарил тебе, потому что никогда не любил рыбалку.
– Это твоя линейка в девятом классе. Тогда мама решила подровнять тебе челку перед выходом и случайно отрезала лишнего, вот ты и надутый. Похож на тифозного.
– Это Алла кормит твоих воробьев. Неуклюжая, все зерно рассыпала. Она хохотала, когда они ели с рук, говорила - щекотно. Всех распугала.
Янни всегда узнает воробьев и улыбается. И меня узнает. Теперь узнает:
– Это ты на даче, снимаешь Тишу с дерева. Он залез в гнездо, а слезть испугался, - говорит Янни, показывая на фото. Там я выглядываю из густой листвы, обнимая серого всклоченного кота. Мне лет десять, а выгляжу гораздо младше. У меня смешно длинные ресницы и пластырь на носу.
– Да, точно, - после ритуалов его память рушится, но мы с воробьями пока побеждаем подступающую тьму.
Один сейчас замер в большой клетке на подоконнике. Внимательно следит за нами глазками-бусинками. Я повторяю в тысячный раз:
– А вот папа и наша гостиная после ремонта. Он сам поклеил обои и побелил потолок, а мама запечатлела, как она сказала... его подвиг для потомков.
Обои давно побледнели. Коричневый диван сменился серым, старый огромный телевизор - тонким плазменным, а со стены исчезла бабушкина картина в тяжелой витой раме.
В ночь их отъезда мы стояли ровно там, где папа позирует в треуголке из газеты. Я держал Янни за руку.
Или он меня.
Пустые шкафчики с распахнутыми дверцами. Брошенные где попало вещи. Воздух шершавый и плотный, словно вата. Нам нечего здесь делать, так только больнее, но я брожу по комнатам, ни к чему не прикасаясь. Янни тенью следует по пятам.
Ушли налегке. Молодцы. Из стройных рядов Алишиных игрушек исчезли лишь две, самые любимые: желтый шуршащий мышь в зеленом комбинезоне и кукла с длинными розовыми волосами. Куклины платья она тоже забрала, до единого. Наверное, потому что свои не смогла: гора цветастых нарядов высится на полу возле кровати.
В родительском гардеробе болтаются пустые вешалки, но большая часть одежды осталась на своих местах. Красивый мамин сарафан - тонкий, струящийся, золотистый - валяется в углу. Поднимаю и возвращаю на плечики, расправляю прохладную ткань. Она надевала его на свадьбу тети, а еще в театр прошлым летом, когда папа достал билеты на кинофестиваль. Трогаю рукав праздничного отцовского пиджака. За спиной, раскалывая тишину, вздыхает Янни:
– Давай собираться. Пора уходить.
Мы запросим комнату в общежитии через неделю. Пока, чтобы дать им фору, придется проводить ночи в гулкой пустоте разоренных комнат.
Пусть у них хватит ума и удачи не оставить следов.
Поворачиваю ключ в замке. Сегодня я вернусь, а завтра заночую в библиотеке. И послезавтра, наверное.
Уходим вместе, но поедем в Университет по отдельности, как обычно. Еще совсем рано, но день уже ослепительно ярок - на ресницах переливаются солнечные блики. Свежий ветерок гоняет желтые листья по асфальту, топит в сверкающих лужах, полных осеннего неба и сочных битых каштанов. На улице людно. Дорога запружена сигналящими машинами. Янни жмется ко мне, шаря взглядом по толпе. Его ладонь скользкая от пота. На нас смотрят.
К остановке подъезжает автобус. Говорю:
– Едь ты, я на следующем.
– До вечера, - выдыхает брат, сжимая лямку рюкзака и ежась в огромном папином пуховике - болезненно-красном, шелестящем при малейшем движении. Когда и откуда достал? Я не видел. Немытые пряди лезут ему в глаза, но Янни не обращает внимания.
Отпускаю тонкую руку. Мне холодно. Кожа зудит и ноет. В голове вязко пульсирует собирающаяся мигрень. Киваю, прощаясь, отступая назад. Слов нет.
А вечером не стало и Янни.