За городской стеной
Шрифт:
— Весь в прохвоста отца, — сказала миссис Кэсс, будто последний мстительный огонек порхнул над остывшим пеплом, подернувшим ее сознание. — Поганый, никчемный подонок! Тоже мне вообразил, будто станет большим человеком. Не станет! Помяните мое слово. Кишка тонка. Он еще сядет в лужу — вот увидите!
— Не смей так говорить! Не смей!
— Я отведу ее домой.
— Ведите. Деньте ее куда-нибудь! Делайте с вей что хотите!
Очутившись на улице, где как будто сильно похолодало за несколько минут, с усилием волоча миссис Кэсс, Ричард попробовал было разобраться в причинах своего столкновения с Эдвином, но мысли его разбегались. Судить о том, что произошло, было трудно, да и не к чему: оба были по-своему правы, оба неправы, потому что даже не попытались смирить себя и договориться; ну и потом, какое ему, в конце концов, до всего этого дело; он испытывал лишь омерзение, оно комом лежало у него в желудке — тупая жалость, чем-то схожая с раковой опухолью.
Миссис Кэсс крепко ухватила его под руку. Вот оно, цепляние за жизнь. Женщина, которая никому не была нужна, которая вызывала одно-единственное искреннее чувство в одном-единственном человеке — и то презрение, чьи дни были лабиринтом попрошайничества, грязи, пьянства, мерзкого хныканья, которая думала лишь о том, где бы разжиться несколькими шиллингами на свои нужды (мысль, стучавшая в ее голове с той же настойчивостью, с какой дятел долбит мертвую кору). Ноги носили ее по привычке, ее глаза были открыты, но едва ли видели что-нибудь и загорались, лишь когда какое-нибудь случайное воспоминание попадало в фокус ее мыслей, чтобы тут же исчезнуть, словно акробат, подлетающий на батуте. И тем не менее эта женщина со всем пылом, со всей хитростью, на какую была способна, упорно гнала от себя смерть. Если бы не существовало ни инстинктов, ни разума, ни учений, ни религии, ни стремления к идеалу, тогда, пожалуй, следовало бы обратиться к силам, направленным на сопротивление смерти, — может, с их помощью и удалось бы чего-то добиться.
Только кому, чего и как?
Их нагнал автомобиль и, замедлив ход, остановился. Свежий лак холодно посверкивал под уличным фонарем. Из окна высунулся Эдвин.
— Я дам вам машину, чтобы доехать до Каркастера, — сказал он. — Это все, что я могу.
— Я не умею водить машину, — ответил Ричард с такой поспешностью, что сам рассмеялся, — не умею.
— Не умеете водить машину, — без выражения повторил Эдвин.
— Да.
— Ну что ж, ничего не поделаешь. Сам я вас отвезти туда не могу. Нет, этого не могу.
— Понимаю. Во всяком случае, спасибо за предложение. — Ричард решил воспользоваться обстановкой. — Может, вы отвезете домой вашу мать, раз уж вы все равно здесь. Роуэн живет недалеко. Пойду спрошу, может, он согласится отвезти меня в кредит. Спокойной ночи, миссис Кэсс.
Он поспешно зашагал прочь, не оглядываясь, не желая знать, что происходит позади.
Роуэн еще не вернулся с работы, раздраженно сообщила его жена, вышедшая на стук в кое-как накинутой поверх комбинации вязаной кофте, — поспешность, с какой она захлопнула дверь в кухню из небольшой передней, невольно наводила на подозрение, — еще не вернулся и не вернется до одиннадцати, это ей доподлинно известно, и, уж конечно, никого он сегодня никуда не повезет.
На вокзале иногда бывают такси. Их не было.
Хотя решение увидеть Дженис уже тяготило его, хотя он понимал, что его появление среди ночи или на рассвете едва ли будет встречено с восторгом, хотя он знал, что Эгнис будет беспокоиться о нем — по крайней мере это слабое утешение будет поддерживать его в пути, — он чувствовал, что должен идти, и пошел к шоссе, уводившему из города, в надежде, что кто-нибудь подберет его по дороге.
Глава 33
Зная, что так и так доберется до места слишком поздно, он не делал попыток остановить какую-нибудь машину, пока город не остался далеко позади. Тротуары горестным, созвучным его настроению эхом вторили стуку его твердых подошв. Нужно было отделяться от этого настроения.
Ему не хотелось думать об Эгнис или Маргарет, об Эдвине или миссис Кэсс, и, чтобы не увлечься постройкой дурацких воздушных замков, размечтавшись о Дженис, он стал размышлять, почему в течение этого года печаль постоянно присутствовала в его мыслях и поступках, и его вдруг царапнула догадка — не слишком ли он нянчится с этим чувством. А почему бы, собственно, и не нянчиться? Названное «печалью», оно уже переставало отдавать меланхоличным самолюбованием, как, скажем, «жалость к себе». Оды в честь жалости к себе? Нет таких.
Самое трогательное поэтическое произведение на тему печали из всех известных ему было теннисоновское «In Memoriam» — в нем так ясно говорилось об упоительности печали, о чувственном ее восприятия; утрату любви, говорит поэт, можно перенести, любя воспоминания и воспевая утраченное. Поэма, отрывки которой приходили на память, — признание самим поэтом суетности этого чувства. И действительно, что это, как не унизительное потворство собственной слабости рядом с мировыми проблемами или хотя бы с потенциальными возможностями внутреннего мира самого поэта? Если обратиться к таким сравнениям, печаль представляется неярким мерцанием, и тем не менее она обладает достаточной силой, чтобы жечь, воспламенять, изгонять из мыслей все, кроме собственного гнета. Отказывать печали в силе воздействия было бы передержкой в отношении эмоций, не бурно проявляющихся, но, без сомнения, свойственных человеку.
Было время, когда он испытывал неприятное чувство, наткнувшись в литературе на мысли, имеющие сходство — пусть отдаленное — с его собственными, словно он обнаруживал в себе самом что-то потустороннее, словно было что-то предосудительное в этом сходстве: недостаток Инициативности, Изобретательности, Самостоятельности. И оглушительная барабанная дробь этих общепризнанных добродетелей не умолкала в его сознании, чурающемся всего общепризнанного. Но теперь его больше не коробило, когда он встречал в книгах свои мысли. Что-то связывает всех людей: есть связи семейные, церковные, социальные, связь с современными героями, современными событиями — и в этом смысле литература просто добавочная магнитная стрелка, указывающая, с кого стоит брать пример. Ну а если подойти с практической точки зрения — весьма принятой в наше время, будто практичность, как таковая, уже есть добродетель, — литература имеет перед другими видами искусства то преимущество, что она более открыта в своих чувствах, более доступна — зеркало человеческих страстей в ходе истории. В этом она неизменна. Итак, он шел и думал о Теннисоне, о годах, проведенных им в печальных скитаниях после смерти его друга Халлама: с одной стороны, к поэту подступало горе, с другой — мысли о небытии, и от их постоянного соприкосновения родилась особая форма, стиль. Следствие утраты.
И он тоже понес утрату — потерпел поражение, домогаясь любви, только ему не хватило ни ума, ни уверенности в себе, чтобы честно признать это. Он тоже видел печаль в своей душе, и потому ему было нетрудно поверить, что ею проникнут весь мир, как было с Теннисоном, в чьих стихах дни черны, свет сер, улицы бесцветны, люди — призраки, чувства — химеры. И, подобравшись исподтишка к отбросам, оставленным отхлынувшей любовью, действительность легко отбирала что ей нужно, смотря по обстоятельствам; и в основе такого мироощущения лежала черная трясина, в которую утекала жизнь, и каждый день был последним днем.
Но ведь это было так давно! Теперь существуют средства излечения или по крайней мере рецепты. Погрузить, например, в трясину глубинную бомбу науки, и блокирующие отбросы разлетятся во все стороны, открывая путь свободе. Только вот свобода, добытая таким способом, может лишь утишить, боль — аннулировать такие факты, как утрата, она бессильна.
«Рассудка не теряй из-за своей утраты!» И теперь он действительно чувствовал ясность мысли, пока шел странно спокойный и присмиревший по окаймленным канавами городским улицам, и люминесцентные шары близоруко светились, и дорога была похожа на поблескивающий след улитки; где-то хлопала дверь, с грохотом пролетал мимо мотоцикл — сценические эффекты ночной жизни, — а он все шел я шел, поеживаясь, вжимаясь в свою одежду.