За городской стеной
Шрифт:
Тогда можно остаться.
Но она дала ясно понять, что предпочитает одиночество.
Значит, и он может оставаться в одиночестве.
Только не было ему счастья в одиночестве, он хотел любви.
Полюбить другую.
Этого он не может.
Он любит Дженис.
Она сказала, что любит его.
И этого ему мало? Быть может, он так и не изжил жадности, которая обуяла его в Лондоне? Быть может, ему нужны непрестанные доказательства любви: охи, вздохи, заверения, взгляды, поцелуи, законные претензии к нему, которые приходилось бы утолять до полного изнеможения;
И так они лежали — разделенные несколькими футами. О чем это он размечтался? Разве мало лежать вот так, не касаясь друг друга, не занимаясь совместными гимнастическими упражнениями? Если для него «страсть» — это потные от старания бока, можно было развлекаться этим и не с ней. Весь этот вздор насчет таинства брака… Память услужливо подсовывала одну за другой давно оплеванные фразы, все эти «единая плоть и единый дух», «браки совершаются на небесах» — этого, что ли, он захотел? Одним махом он перечеркнул, разрушил все, что лишь недавно воздвиг.
Он так и не уснул. Его мозг был как сито, на которое память высыпала пригоршню пепла, и, успев выхватить из него несколько соринок покрупнее, он жонглировал ими. Снаружи начали доноситься звуки пробуждающегося города — топот башмаков по холодным тротуарам, гудок одинокой машины, шаги разносчика молока, позвякивающего бутылками.
А потом на него вдруг сошел покой. Что бы он там ни навоображал про себя и про других, порыв, приведший его к Дженис, был предельно искренним. Порыв да еще вера в добро, которая передалась ему от Эгнис. Эти находки — при всей кажущейся невозможности руководствоваться ими в жизни — игнорировать он не мог.
Глава 35
Завтрак был скуден а прошел в молчании, и они вышли из дома, ни словом не обмолвившись о минувшей ночи.
— Ты поедешь обратно скорым, чтобы поспеть в школу?
— Нет, я на него все равно уже опоздал.
— Мне пора на лекцию. Так что извини… Хочешь, пообедаем вместе?
— Я еще не знаю, что буду делать. Где ты обедаешь?
— В час я буду у ворот. Если тебя там не окажется, я пойду куда-нибудь сама.
— Отлично!
— Значит, договорились. — Она стояла перед нам в ситцевом платьице, с охапкой книг — образец ясноглазой студенточки, — и с обеих сторон их обтекал неторопливый поток молодежи, в меру целеустремленная толпа, готовая включиться в непонятный процесс, по ходу которого человеку вбивают в голову клинья всевозможных знаний, чтобы как-то его просветить, «вывести мысль» — откуда? И направить — куда? Ричард тряхнул головой, отгоняя бессвязные вопросы, без конца донимавшие его: в них ему скорее слышался плач по потемкам, чем плач в потемках. — Увидимся в субботу, — продолжала Дженис. — Я, наверное, успею на ранний автобус.
— Не приезжай, если тебе не хочется.
— Не говори глупостей, Ричард. — Она подняла на него глаза, ей хотелось расстаться на добром слове, но в его гнетущем присутствии ничего подходящего не
— Ладно! — Он продолжал стоять на месте. — Я думаю зайти к Дэвиду.
— Прекрасно! — Она сделала паузу. — Мы с Дэвидом довольно часто видимся.
— Да?
— Да. Но в этом ничего… ничего нет — да не смотри ты так сурово, Ричард. Просто для твоего сведения.
— Я уверен, что в этом ничего нет, — ответил он угрюмо.
Дженис рассмеялась. Рассмеялась так звонко и заразительно, что смех вмиг отмел и косвенный намек и невысказанный вопрос, повисшие между ними. Когда она смеялась вот так, все ее лицо, все тело приобретали, казалось, какую-то удивительную свободу. Ричард тоже рассмеялся.
— Нет, — сказала она грубовато, — ничего тут нет. До скорого! — Она вытянула губы и послала ему беззвучный воздушный поцелуй. — До скорого!
Он повернулся, чтобы не смотреть ей вслед, потому что мог бы простоять как вкопанный много дней, превратиться в дерево, согласный, чтобы ему обрубили ветки-руки.
Стояло жаркое весеннее утро, и, как только солнце нагрело ему немного голову, он словно налился свинцом. Плечи ныли, колени, ослабев, с трудом переставляли негнущиеся ноги, усталые мысли бесцельно разбегались. Ну что за дурацкое тело! Безо всякой причины оно могло изнемочь, впасть в прострацию и так же беспричинно трепетало от радостного возбуждения, и для того, чтобы держать его в повиновении, требовалось равновесие, которое исключало бы все чувства — иными словами, превращало человека в ходячую скуку, а потом и просто в болвана.
Город наслаждался утром. Яркие платья, пышная зелень бульваров и садов, розовато-лиловые входные двери, желтые калитки, растрескавшаяся белая линия посередине улицы, пронзительно-желтый ракитник на фоне синего неба, оставленный у обочины мотоцикл — кирпично-красное сиденье, голубой руль, белые сверкающие колеса; а на центральных улицах карнавальные краски витрин.
Дэвид был у себя в кабинете. Утренняя планерка только что закончилась, и он был — действительно или на словах — в восторге от перспективы «потрепаться». Возможно, Ричард ошибался, но ему показалось, что Дэвид держится с ним иначе, чем всегда, конечно, это могло быть просто мнительностью, но ему показалось, что Дэвид что-то скрывает, это могло быть воображением, но ему показалось…
— Дженис рассказывала мне, что вы довольно часто видитесь, — сказал он, поговорив о том о сем.
— Да ну? — Дэвид улыбнулся. — Это означает, что шансов у меня еще меньше, чем я думал. Шучу! Да, мы видимся. Насколько я заметил, она — единственное существо женского пола к северу от Хай Вайкума с мозгами в голове. Обедаем вместе. Затем она несется изучать подноготную Джордж (или не Джордж?) Элиот или чью-нибудь еще. Умница. Твоя жена.
— Да.
— Я пытаюсь убедить ее пойти на телевидение, как только она закончит это ритуальное забивание головы всякой трухой. Только представь себе ее на экране! Прохладна, как горный ручей, а язык остер как бритва. Могла бы стать среди женщин первой настоящей фигурой на телевидении.