Западноевропейская поэзия XХ века. Антология

Коллектив авторов

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Перевод Л. Лихачевой

День стоял сумрачный. Никто ничего не решал. Дул ветерок. «Это не грегос, это — сирокко», — кто-то промолвил. Торчали воткнутые в склоны тонкие кипарисы, за ними серое море с озерами света там, вдали. Брызнул дождь, и солдаты взяли ружья на караул. «Это не грегос, это — сирокко», — единственное решение, которое можно было услышать. Но все мы знали — на новой заре у нас ничего не останется, ничего — ни женщины, пьющей сон рядом с нами, ни воспоминанья о том, что когда-то мы были мужчинами, — ничего не останется на новой заре. «Этот ветер напоминает весну, — глядя вдаль, сказала подруга, шагавшая рядом, — весну, которая вдруг средь зимы налетела на берег залива так неожиданно. Помнишь? Столько лет пронеслось. Как-то теперь умирать доведется?» Марш похоронный блуждал под мелким дождем. Как умирает мужчина? Странно, никто не думал об этом. А если думал, то вспоминал давние, давние времена, крестоносцев походы или битву при Саламине. Но смерть, вот та, что приходит сейчас? Как умирает мужчина? Своя достается каждому смерть, своя собственная и ничья другая. И эта игра есть жизнь. Свет угасал над сумрачным днем. Никто ничего не решил. На новой заре у нас ничего не останется, все будет предано — даже наши руки. И жены наши в чужие дома будут воду носить из горных ключей, и дети наши погибнут в

каменоломнях. Подруга моя, шагая рядом, напевала обрывки песни: «Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя…» [90] Кто-то вспомнил о старцах-учителях, оставивших нас. Мимо прошла пара, беседуя: «Надоели они, эти сумерки. Пойдем-ка домой. Пойдем-ка домой и зажжем свет».

90

Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя… — Строка из греческой народной песни периода турецкого владычества. Райя — стадо ( арабск.), собирательное имя, обозначавшее все немусульманское население Оттоманской империи.

РАССКАЗ

Перевод Э. Ананиашвили

Заливаясь слезами, идет по улице человек. О чем он плачет? Никому не известно! Иные думают — об утраченной любви, Об угасших страстях, что владеют нами С такою силой в летнюю пору, На пляже, под музыку граммофонов. У других — житейские заботы, Незавершенные дела, недописанные бумаги, Дети — как они быстро растут! И женщины — как они трудно старятся! А у него глаза — как пылающие маки, Два мака с зеленого весеннего поля, А под веками — два маленьких родничка. Он бродит и бродит, он никогда не спит, Он шагает по мостовой, по лицу земли, Покрытому узором из маленьких квадратов: Живая машина, беспредельное страданье — О, в конце концов оно теряет значенье И со временем становится неважным… Люди слышали: он разговаривал на ходу Сам с собой, ни к кому не обращаясь, О зеркалах, расколотых давным-давно, О лицах, разбившихся в глубине зеркал, Об осколках, которых уже не склеить. Другие слышали, как он горевал о снах, Об ужасных видениях на пороге сна, О лицах, полных невыразимой нежности… Мы привыкли к нему. Он спокоен и корректен. Он только ходит и плачет, не переставая, Как плакучие ивы на берегу ручья, Что уносятся вдаль, мелькнув за окном вагона, Хмурым утром, в тоскливый час пробужденья. Мы привыкли к нему — он ничего не значит, Как все, что пригляделось и вошло в привычку. И я рассказываю о нем лишь потому, Что не знаю ничего, ничего на свете, Непривычного для вас. Мое почтенье!

ЛИК СУДЬБЫ

Перевод Л. Лихачевой

Лик судьбы, склоненный над колыбелью ребенка, ветер, и звезд круги, и февральская темная ночь, мудрые старицы-повитухи, ступеньки скрипучие, и сухие, голые плети виноградной лозы во дворе. Над колыбелью ребенка — лик судьбы в черном, повязанном низко платке. Улыбка неизъяснимая, опущенные ресницы, грудь, белая, как молоко. Открывается дверь, и исхлестанный морем рыбак, войдя, утомленно бросает на сундук вымокшую фуражку. Эти лица и эти картины были с тобой, когда свою сеть ты плел на морском берегу или когда уходил от встречного ветра, глядя в провалы черные волн; на всех морях, всех заливах были они с тобой — тяготы жизни твоей и счастье твое. А дальше я не могу читать — тебя связали цепями, подгоняют штыком, в лесу, среди ночи оторвали от женщины, корда она, счастливая, смотрела тебе в глаза, не в силах вымолвить слова, лишили тебя света, и моря, и хлеба. Как могли мы упасть, товарищ, в эту смрадную яму страха? Разве такая судьба у тебя, и мне разве это писано на роду? Кто это смеет командовать и убивать за нашей спиной? Не спрашивай. На току кружатся, кружатся три красные лошади с завязанными глазами, топчут и топчут они человечьи кости. Не спрашивай. Время придет — эта кровь, эта кровь поднимется, как Георгий, всадник святой, и копьем пригвоздит к земле кровавого змея. Октябрь 1941 г.

КОШКИ СВ. НИКОЛАЯ

Перевод С. Ильинской

Почему же радость отдается

Песнею безлирною эриний [91] ?

Почему в слезах душа моя?

Безнадежная тоска

Страх и боль родит в груди.

Эсхил. Агамемнон [92]

«А вот и Каво Гата [93] , — молвил капитан и показал на низкий голый берег, едва видневшийся за пеленой тумана. — Сегодня рождество. Вон там, вдали, в порывах веста из морской волны явилась Афродита. Камнем Грека зовется это место. Лево руля!» Мне помнится, глазами Саломеи смотрела кошка, год спустя ее не стало, а Рамазан, как он смотрел на смерть в снегах Востока, день за днем под леденящим солнцем, малютка-бог, хранитель очага. Не медли, путник… «Лево руля», — ответил рулевой. …сейчас, быть может, друг мой один и взаперти, среди картин, за рамами напрасно ищет окна. Ударил корабельный колокол, как будто упала гулко древняя монета давно исчезнувшего государства, будя воспоминанья и преданья. «Как странно, — оборвал молчанье капитан, — но этот колокол сегодня, в рождество, напомнил мне о колоколе монастырском. Историю о нем мне рассказал монах, чудак, мечтатель и немножко не в себе. Так вот, когда-то страшное несчастье постигло этот край. За сорок с лишним лет — ни одного дождя, и остров разорился, и гибли люди, и рождались змеи. Мильоны змей покрыли этот мыс, большие, толще человеческой ноги, и ядовитые. И бедные монахи монастыря святого Николая ни в поле не осмеливались выйти, ни к пастбищам стада свои погнать. От верной гибели спасли их кошки, взращенные и вскормленные ими. Лишь колокол ударит на заре, как кошки выходили за ворота монастыря и устремлялись в бой. Весь день они сражались и на отдых недолгий возвращались лишь тогда, когда к вечерне колокол сзывал, а ночью снова начиналась битва. Рассказывают, это было чудо: калеки — кто без носа, кто без уха, хромые, одноглазые, худые, шерсть клочьями, и все же неустанно по зову колокола шли они сражаться. Так пролетали месяцы и годы. С упорством диким, несмотря на раны, в конце концов они убили змей, однако вскоре умерли и сами, не выдержав смертельной дозы яда. Исчезли, как корабль в морской пучине, бесследно… Так держать! …Могло ли быть иначе, коль день и ночь им приходилось пить пропитанную ядом кровь врага. Из поколенья в поколенье яд…» «…держать!» — откликнулся, как эхо, рулевой.

91

Эринии — богини мщения.

92

Перевод С. Апта.

93

Каво Гата — мыс Кошка на южном берегу Кипра.

«ПО ШИПАМ КОЛЮЧЕГО ДРОКА…» [94]

(Государство, 616)

Перевод С. Ильинской

Был

восхитителен Суний [95] в этот день благовещенья с новым приходом весны. Редкая зелень вокруг заржавевших камней, красное тело земли и колючий кустарник: дрок — цветки желтоватые и большие шипы наготове. Поодаль — колонны, звучащие струны арфы… Покой. Так что же напомнило мне о том Ардиее? Пожалуй, словечко одно из Платона, застрявшее в складках памяти, желтый кустарник — с тех самых далеких времен название не изменилось. Вечером я отыскал это место: «Связали его по рукам и ногам, — говорит Платон, — наземь его повалили и кожу содрали, и поволокли по земле, по шипам колючего дрока, и после бросили в Тартар его, как тряпку». Так на том свете платил за свои злодеяния Ардией из Памфилии, жалкий тиран.

94

«По шипам колючего дрока…» — Фраза из диалога Платона «Государство». Сеферис ссылается на рассказ Платона о судьбе тирана Ардиея.

95

Суний — мыс в Аттике с храмом Посейдона (V в. до н. э.).

ЯННИС РИЦОС

Яннис Рицос(род. в 1909 г.). — Родился в городе Монемвасия, в семье разорившегося землевладельца. Начал публиковать свои стихи в начале 30-х годов, в 1934 г. вышел в свет его первый поэтический c6opник «Тракторы», затем появились сборник «Пирамиды» (1935) и поэма «Эпитафии» (1936) — произведения новаторской, революционной образности, исполненные социального оптимизма и гражданственности. В годы второй мировой войны поэт принял участие в движении Сопротивления, а во второй половине 40-х годов, разделяя участь многих борцов Сопротивления, подвергся преследованиям и прошел через концлагеря Макронисос и Ай-Стратис. После военного переворота 1967 г. был вновь арестован, заключен в концлагерь на острове Лерос, а затем сослан на остров Самос. Паденне военной диктатуры в 1974 г. принесло свободу и поэту, и его книгам.

Рицос выпустил в свет более пятидесяти поэтических книг, среди которых «Песнь моей сестре» (1937), «Испытание» (1943), «Лунная соната» (1956), «Свидетельства», том I (1963) и том II (1966), «Филоктет» (1965), «Орест» 1966), «Камни. Повторения. Решетка» (1972), «Четвертое измерение» (1972), «Из бумаги» (1974) и др. Перевел на греческий язык поэму А. Блока «Двенадцать» и стихотворения В. Маяковского.

В жанровом многообразии поэзии Рицоса — от афористически чеканных миниатюр до философских поэм-монологов — широчайший диапазон художественного познания и поэтического освоения эпохи.

ОТСУТСТВУЮЩИЕ

Перевод Юнны Мориц

За них говорили другие, решали другие. Они, как будто их не было рядом, как будто они вне закона (и так оно есть, вне закона), слушали из репродукторов свои имена, обвинения судей и текст приговоров, видели груды табличек — груды болтливых угроз и запретов — металлических серых табличек, не читанных ими. Далеко, далеко, изгнанники, чужие в своем отечестве, отчужденные от себя, ко всему безразличные, — это они, те, кто некогда верил в силы своей ответственности и вообще в ответственность граждан, они, средоточцы огромных знаний (заученных в древности), такие прекрасные, такие доверчивые. А теперь — нет ни единого храма Амфиарая [96] , и на холмике, маленьком, каменистом, асфоделью поросшем, нет барана черного цвета, чтобы жертву богам принести, чтобы после прилечь на теплую шкуру животного и прободрствовать долгую ночь, ожидая хотя бы в галлюцинациях увидеть искру спасения, выход, целебную травку, которая будет одна панацеей для этой отчизны и целого мира (как говорили в те времена), и бросить потом золотые большие монеты в родник, — в благодарность за чудо. Но, впрочем, всегда, насколько мы помним, служители Амфиарая находили в своем роднике только медную мелочь. И нет ничего удивительного — люди забывчивы, а золото было им нужно всегда.

96

Амфиарай — аргосский царь, знаменитый прорицатель. В Древней Греции существовал культ Амфиарая, и в посвященных ему храмах были оракулы.

ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ

Перевод Юнны Мориц

Когда афинское войско потерпело поражение при Эгоспотамах [97] и чуть погодя, когда мы потерпели окончательное свое поражение, — прекратились наши вольные речи, блеск Перикла, расцвет античных искусств, гимнастические уроки, собеседы пирующих мудрецов. Сегодня на Агоре — гнетущая тишь, и угрюмство, и произвол Тридцати. Все, и в том числе самое сокровенное, происходит в наше отсутствие, без нашего спроса, и это не подлежит никогда никакому обжалованию, и обвиняемый беззащитен — ни адвокатов, нп скромного права даже на мелочь: на формальный протест. В огонь — наши рукописи и книги, и честь омраченной родины — в грязь. И если когда-нибудь, предположим, нам разрешили бы как свидетеля привести с собою старого друга, он отказался бы только из страха: как бы ему самому не пришлось нахлебаться наших несчастий, — и был бы он прав. Поэтому здесь нам хорошо — вполне вероятно, что мы набрели на какой-то новый контакт с природой, из-за колючейпроволоки разглядывая кусочек моря, траву и камни или случайное облако на закате, лиловое, мрачное, неспокойное. И между тем, вполне вероятно, что еще возникнет когда-нибудь дух Кимона [98] , управляемый тайно все тем же орлом, и вместе они откопают и обнаружат железное острие, которое некогда было нашим копьем, — оно тоже стало тупым и ржавым, и вполне вероятно, что его принесут однажды в Афины в триумфальном и траурном шествии, при венках и торжественной музыке.

97

… поражение при Эгоспотамах… — Поражение Афин в битве на реке Эгоспотамы решило исход Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) в пользу Спарты. Афинская рабовладельческая демократия пала, к власти пришла реакционная олигархия — Тридцать тиранов.

98

Кимон — выдающийся афинский полководец V в. до н. э.

И ПОВЕСТВУЯ ОБ ЭТОМ… [99]

Перевод Юнны Мориц

Люди, идеи, слова измельчали настолько, что нас теперь не волнует нисколько ни старая слава, ни новая, ни благородная биография Аристида; и если кто-нибудь иногда пытается вспомнить доблести Трехсот или Двухсот [100] , другие немедленно его обрывают с презрением или в лучшем случае с иронией и скептицизмом. Но порой, как сейчас, например, когда погода светла и прозрачна — в день воскресный на стуле под эвкалиптами среди этой безжалостной ясности на нас нападает сокровенная скорбь и тоска о блеске, испытанном прежде, хотя сегодня мы называем его дешевым. Шествие трогалось на заре — трубач впереди, а за ним — повозки с венками и грудами веток душистого мирта, за ними вышагивал аспидный бык, а следом — юноши шли и кувшины несли с молоком и вином для возлияния мертвым; в благовонных фиалах качались масла и ароматные смеси. Но всего ослепительней — в самом конце процессии шел архонт, одетый в пурпурное, архонт, которому целый год не позволяли касаться железа и надевать на себя хоть что-нибудь, кроме белого, — теперь он — в пурпурном и с длинным мечом на поясе величественно пересекает город, держа прекрасную вазу, извлеченную из общественной утвари, и направляясь к могилам героев. И когда — после того как бывали омыты надгробные стелы и роскошные жертвоприношения завершены, — он поднимал свою чашу с вином и, выливая его на могилы, провозглашал: «Я подношу эту чашу самым доблестным, тем, кто пал за свободу греков», — пробирала великая дрожь все окрестные лавровые рощи, дрожь, которая даже теперь пробирает эту листву эвкалиптов и эти залатанные пестрые тряпки, после стирки развешанные на этой веревке.

99

И повествуя об этом… — Слова из «Гимна свободе» Дионисиоса Соломоса, из строфы, где говорится о том, что в годину рабства удел Свободы — вспоминать о былом величии и, «повествуя, лить слезы».

100

Доблести Трехсот или Двухсот… — Имеются в виду триста спартанцев, павших в битве при Фермопильском ущелье (480 г. до н. э.), и двести греческих патриотов, казненных фашистскими оккупантами 1 мая 1944 г. в тире Кесарьяни.