Западноевропейская поэзия XХ века. Антология

Коллектив авторов

КУРИЛЬЩИКИ БУМАГИ

Перевод Евг. Солоновича

Он меня затащил послушать свой оркестр. Он садится в углу и кларино подносит к губам. Начинается адское нечто. От безумного ветра снаружи и пощечин дождя гаснет свет то и дело. В темноте музыканты знай по памяти жарят, с волненьем борясь, танцевальный мотивчик. Мой бедный приятель из угла своего в рукавицах ежовых держит всех. А когда остальные смолкают, начинается соло: кларино в сухой тишине одинокой душою изливается, корчась. Эти бедные медные трубы частенько страдают от вмятин, — ведь крестьянские руки на клапаны давят, и упрямые лбы больше в землю глядят по привычке. Кровь бедняцкая, ставшая жидкой водицей от трудов непосильных,

хлюпает в нотах, и приятель с трудом управляет оркестром, он, чьи руки в борьбе за существованье огрубели от молота, от фуганка. Он им старый товарищ, хоть ему только стукнуло тридцать. Он из послевоенных, из тех, что росли, голодая. Этот тоже искателем жизни приехал в Турин, но нашел лишь неправду. Пришлось научиться без улыбки работать на фабриках. Он научился мерить собственной лямкою голод других. Попытался успокоиться было, бродя по ночам, полусонный, бесконечными улицами, но увидел лишь тысячи ярких фонарей, освещающих несправедливость: сиплых женщин, пьянчужек, заблудшие пугала. Он приехал в Турин зимой, среди грязного дыма и огней заводских, он знал, что такое работа, и ее принимал как мужскую нелегкую долю. Если б каждый вот так же ее принимал, на земле справедливость была бы. Завел он товарищей. Он страдал от пространных речей, но с речами пришлось смириться. И завел он товарищей. В каждом доме товарищи были. Были целые семьи товарищей. Город ими был окружен. И мира лицо ими было покрыто. И столько отчаянья ощущали в себе эти люди, что впору бы мир победить. Он играет сегодня сухо. А ведь этих людей он играть научил — одного за другим. Он не слышит дождя и мигающих лампочек не замечает. На суровом лице только боль. Он кусает мундштук. Я такие же в точности видел глаза, когда с братом его, что печальней, чем он, лет на десять, ночи мы коротали при свете неярком. Брат пытался освоить токарный станок-самоделку. А приятель мой бедный судьбу поносил, приковавшую к молоту их и к фуганку, чтоб непрошеных двух стариков прокормить. Неожиданно он заорал, что судьба непричастна к страданиям мира, непричастна к тому, что невзвидели света они: виноват человек. Было хоть бы куда податься, голодать на свободе, решительно бросить «нет!» этой жизни, пускающей в ход состраданье, и любовь, и семью, и клочок земли, чтобы нас по рукам связать.

* * *

«Ты не знаешь холмов…»

Перевод Евг. Солоновича

Ты не знаешь холмов, где кровь пролилась. Мы бежали, бросая имена и оружие. Мы бежали — и женщина смотрела нам вслед. Лишь один передумал и остановился, сжав кулак. Он увидел пустынное небо — и упал у стены. Там теперь его имя и кровавый лоскут. Не дождется нас женщина у подножья холмов.

* * *

«И тогда, малодушные…»

Перевод Евг. Солоновича

И тогда, малодушные, мы, что шепот вечерний любили, и дома, и тропинки над речкой, и сомнительный цвет абажуров в заведеньях особого толка, и подсахаренную боль, о которой молчали, — мы живую нарушили цепь, вырвав руки из рук, и умолкли, но сердце содрогнулось от крови. Больше не было нежности, и отчаянья не было на тропинке над речкой: пробудившись от рабства, мы узнали, что мы одиноки, и причислили к жизни себя.

* * *

«Нагрянет смерть с твоими глазами…»

Перевод М. Алигер

Нагрянет смерть с твоими глазами, смерть, что плетется за нами следом с утра до вечера, глаз не смыкая, глухая, как совести давний укор, как дурная

привычка. С твоими глазами. Твои глаза — как напрасное слово, как возглас без звука, безмолвие. Такими ты видишь их каждое утро, над одиноким своим отраженьем склоняясь. О дорогая надежда, в тот день наконец-то узнаем и мы: ты — жизнь и ты — пустота. На каждого смерть по-другому посмотрит. Моя — на меня — твоими глазами, и что-то случится, как будто расстался с дурною привычкой, как будто увидел, как в зеркале мертвое всплыло лицо, как будто услышал я сжатые плотно уста. Безмолвие. Мы погружаемся немо в пучину.

АЛЬФОНСО ГАТТО

Перевод Евг. Солоновича

Альфонсо Гатто(1909–1976). — Поэт, искусствовед, художник. В 1938–1939 гг. редактировал с Васко Пратолини «Кампо ди Марте», журнал флорентийских герметиков. В ранних стихах поэта, при всей их лексической изысканности, нередко слышатся фольклорные интонации. Эмоциональность живописной лирики Гатто, насыщенной емкими метафорами, подчеркивается исключительной напевностью поэтической речи, определяющей разнообразие стиха в границах традиционных ритмов.

В 1936 г. поэт был арестован по политическим мотивам и отбыл шесть месяцев тюремного заключения. В годы немецкой оккупации антифашистские стихи Гатто распространялись в списках и в виде листовок, составив после войны сборник «Голова на снегу».

Основные поэтические книги Гатто: «Остров», 1932; «Стихотворения», 1939; «Любовь к жизни», 1944; «Флегрейская остерия», 1962; «История жертв», 1966; «Любовные стихотворения», 1973.

На русском языке поэзия Гатто представлена в сборниках «Итальянская лирика, XX век» и «Ярость благородная».

ВЕЧЕР В ВЕРСИЛЬЕ

Когда пустынным морем на закате подчеркнут мол, лишь на железном скате одной из крыш еще мерцает вяло последний отблеск дня. Мало-помалу и голос умолкает монотонный. Смеркается. Прохладой напоенный, лежит простор нетронутой пустыней вдаль уходящих пастбищ, кроны пиний непроницаемы, внизу, под ними уже темно. Безмолвье все ранимей. И ночь не за горами: лето, чары, танцующие на верандах пары и невесомый месяц, льнущий к Альпам.

ВЕТЕР НАД ДЖУДЕККОЙ

Ветра, ветра срывают мокрый парус и, погружаясь в холод, умирают. Кто, кто расправит их в разгаре пылких отплытий, когда звучанье моря громче, громче и реет на высоких реях утро? Вся — женщина, вся — сила, вся — любовь, и ало яблоко и желт кулич апрельской Пасхи… Ты была огнем, огнем и солнцем, и за той кирпичной стеною — поле, а за полем — небо.

ЛЮБОВЬ К ЖИЗНИ

Кариатиды вечерних деревьев возносят небо бульваров, римские экипажи по Аппиевой дороге к катакомбам везут луну. Все мы долго ходили под смертью. Но жизнь не кончалась вечерами, отражаясь во взглядах, обращенных к домам. За пределами неба неужели на свет родниковый, на голос колоколен, на голубые имена, — неужели сердце отзываться уже не будет? О, среди мокрых веток на фоне домов и неба небо бульваров, прозрачное небо ласточек! О человечный вечер, собравший усталых людей, добрых людей за нашей приятной беседой в мире без страха! Неужели так и пребудет сердце в спячке, не обретет слова? Не окликнет предметы, свет, живых? Кто мертвых, кто побежденных разбудит?

СТРЕЛЯЛИ НОЧЬЮ

Стреляли ночью, в тишине, я слышал, как мальчик опрокинулся на снег и на снегу остался, безымянный. И снова городу смотреть на мертвых до посинения. Когда светает и хлопья снега падают с фронтонов и черных проводов, его руины на женщину, подавленные, смотрят, что ищет непослушными губами незрячие глаза-ледышки сына и волосы, подхваченные первым прозрачно голубым ручьем весны.