Западноевропейская поэзия XХ века. Антология

Коллектив авторов

КИСЛО-СЛАДКАЯ ПЕСЕНКА

Перевод Бенедикта Лившица

Ах, я люблю тебя! А ты, Ужель ты не в моих поэмах? Зима приводит сонм упрямых Скорбей чернее черноты. Акации дрожат сторожко, Лишь ветром тронет их слегка. Ты грелась, сидя без сорочки, Вся голая, у камелька. Холодный ливень бился в стекла; Дрова шипели, чуть горя… Я жду, чтоб мутная заря Опять в моем окне возникла!

ЧАС ПОЭТА

Перевод М. Кудинова

У нее в руке фиалки, Кончен праздник, и она На букет глядит свой жалкий, Подозрительно бледна. На дворе ни ночь, ни утро, Все покрыто полумглой, Бродят тощие собаки По парижской мостовой. Это горький час поэта, Час, когда охвачен он Беспокойством до рассвета, И растерян и смущен. От моей коптящей лампы Свет ложится на тетрадь, И забытые фантомы Оживают в ней опять.

НОЧИ ЗИМНИЕ

Перевод М. Кудинова

Ночи зимние… Зажегся Свет над дверью кабачка. С потолка свисает

лампа… До чего ж любовь горька! Эти губы и помада, Этот сладенький мотив… Сам не знаю, что мне надо, Что ищу я, загрустив? Вы танцуете, но счастья Вам не встретить на пути… Словно тех, кто мной потерян, Я пытаюсь вас найти. О погибшие созданья, Веселиться б вам всегда! Звуки вальса, бал в предместье, А за дверью ждет беда. Смотрит смерть с кривой ухмылкой, Смерть кривляется в ночи… Та, которую прирежут, «Не виновна я», — кричит. Не прислушивайтесь к стону Крови, пролитой на грязь. Ничего вы не слыхали, В танце весело кружась. Ночи зимние… Под ветром Фонаря трепещет свет. Сумасшедшие девчонки, Для которых счастья нет, Все вам сердце здесь пленяет; Звуки льются через край, Вальс вас кружит… И сливает Воедино грязь и рай.

ПОЛНОЧЬ

Перевод И. Озеровой

В переулке пустом, Занавешен дождем, Ждет гостей дом свиданий. Плач полночных часов, Словно скрипнул засов В глубине сонных зданий. Кто крадется тайком Здесь, в ненастье таком? Тени двух ожиданий… В переулке пустом В ночь небесных рыданий.

ПРОЩАЙ

Перевод И. Озеровой

Вот и старый кабак. Много лет Дождь осенний его убивает. Я пришел, но тебя уже нет, От страданья любовь убывает. Я страдаю. Когда ты ушла, Я смеяться учился искусно. Плачу я без любви, без тепла И живу с той поры только грустно. Ты хотя бы на память храни, Мое сердце, тоски неизбежность, Ты храни эту древнюю нежность И от ран почерневшие дни. Грудь чужую осыплет мой смех, Лаской губы чужие я встречу, Их зубами своими помечу… Все равно ты прекраснее всех.

БЛЭЗ САНДРАР

Перевод М. Кудинова

Блэз Сандрар(наст. имя — Фредерик-Луи Север; 1887–1961). — Сын швейцарского коммерсанта, он еще в юности бежал из дому, исколесил весь свет, переменил множество профессий, был свидетелем первой русской революции 1905–1907 гг., событиям которой посвящены его поэма «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» (1913) и роман «Мораважин» (1926). Участник первой мировой войны, он был тяжело ранен, лишился руки. Наряду с Аполлинером был крупнейшим реформатором французской поэзии XX в. Убежденный в том, что она должна избавиться от тяготевших над ней традиционных форм, он смело пользуется жаргоном городского дна, языком афиш и газет, приемами «кадрировки», заимствованными у кинематографа, стремясь слить весь этот разнородный материал в некое подобие современного лирического эпоса. С середины 20-х годов перестает писать стихи.

В 1974 г. в издательстве «Наука» (серия «Литературные памятники») вышел сборник стихов Б. Сандрара «По всему миру и вглубь мира» в переводе М. П. Кудинова.

ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ

(Фрагмент)

Посвящается музыкантам

В ту пору я только что с детством простился. Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве стремился. Я был в шестнадцати тысячах лье от места, в котором родился. Я был в Москве, в этом городе тысячи трех колоколен и семи железнодорожных вокзалов. Но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи трех колоколен, Потому что юность моя безумной и пылкой была, И сердце в груди у меня Пылало, как храм в Эфесе или как Красная площадь в Москве, Когда солнце садится; И глаза мои светом своим озаряли сплетения древних путей, И таким я был скверным поэтом, Что не смел идти до конца. На огромный татарский пирог с золотистою коркой Кремль походил, Громоздились миндалины белых соборов, На колокольнях сверкало медовое золото, Старый монах мне читал новгородскую быль. Меня мучила жажда. С трудом разбирал я клинообразные буквы, А затем, неожиданно, голуби Духа Святого над площадью взмыли, И руки мои тоже ввысь устремились, как альбатросы, И все это было воспоминаньем о дне последнем, О последнем странствии И о море. Однако я был очень скверным поэтом И не смел идти до конца. Голод мучил меня, И все дни, и всех женщин в кафе, и все чаши Хотел я испить и разбить, Все витрины, все улицы, Судьбы людские, дома, Все колеса пролеток, что вихрем неслись по плохим мостовым, Я в горнило хотел погрузить И все кости смолоть, Вырвать все языки, Все расплавить тела, обнаженные под шелестящей одеждой, Тела, от которых мутился мой разум… Я предчувствовал, что приближается красный Христос революции русской… А солнце было тяжелою раной, Раскрывшейся, словно костер. В ту пору я только что с детством простился. Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве стремился. Я был в Москве, где хотел, чтобы пламя меня насыщало, И мне не хватало ни церквей, ни вокзалов, озаренных моими глазами. Грохотала пушка в Сибири, была там война, Голод, холод, холера, чума, Плыли тысячи трупов животных по илистым водам Амура. На всех вокзалах я видел, как уходили Последние поезда, И никто уже больше уехать не мог, потому что не продавали билетов, И солдаты, которые в путь отправлялись, хотели бы дома остаться… Старый монах мне пел новгородскую быль. Я, скверный поэт, никуда уезжать не желавший, я мог уехать, куда мне угодно; У купцов еще было достаточно денег, И они могли попытаться сколотить состоянье. Их поезд отправлялся каждую пятницу утром. Говорили, что много убитых. У одного из купцов сто ящиков было с будильниками и со стенными часами. Другой вез шляпы в коробках, цилиндры, английские штопоры разных размеров, Вез третий из Мальме гробы, в которых консервы хранились, И ехали женщины, было их много, Женщин, чье лоно сдавалось в наем и могло бы стать гробом, У каждой был желтый билет. Говорили, что много убитых. Эти женщины ездили по железной дороге со скидкой, Хоть имелся счет в банке у каждой из них. Однажды, в пятницу утром, наступил наконец мой черед. Был декабрь на дворе, И я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий: он направлялся в Харбин. Два купе у нас было в экспрессе и тридцать четыре ларца с драгоценностями из Пфорцгейма, Третьесортный немецкий товар, «Made in Germany» [219] , Но одет во все новое был я торговцем и, поднимаясь в вагон, потерял неожиданно пуговицу. — Помню, я все это помню, потом я не раз еще думал об этом. — Я спал

на ларцах и был счастлив, сжимая в руке никелированный браунинг, который вручил мне торговец. Я был беззаботен и счастлив, и верилось мне, Что мы играем в разбойников в этой стране, Что мы украли сокровище в Индии, и на другой конец света В Транссибирском экспрессе летим, чтобы спрятать сокровище это. Я должен его охранять от уральских бандитов, напавших когда-то на акробатов Жюль Верна, От хунхузов его охранять, От боксерских повстанцев Китая, От низкорослых свирепых монголов великого Ламы; Али-баба мне мерещился, сорок разбойников, Телохранители горного Старца [220] , а также Современные взломщики И специалисты По международным экспрессам. И все же, и все же, Несмотря на весь этот пыл, Как несчастный ребенок, печален я был. Ритмы поезда, Шум голосов, стук дверей и колес, На замерзающих рельсах несущийся вдаль паровоз, Моего грядущего свернутый парус, Никелированный браунинг, ругань играющих в карты в соседнем купе, Образ Жанны, Мужчина в защитных очках, слонявшийся нервно в проходе вагона и взгляд на меня мимоходом бросавший, Шуршание платьев, Свист пара, Стук вечный колес, обезумевших на колеях поднебесья, Замерзшие окна, Не видно природы, А позади Равнины сибирские, низкое небо, огромные тени Безмолвья, которые то поднимаются, то опускаются вниз. Я лежу, укутавшись в плед, Пестрый, Как моя жизнь, И жизнь меня согревает не больше, чем плед Шотландский, И вся Европа за ветроломом экспресса Не богаче жизни моей, Бедной жизни моей, Что похожа на плед, Весь потертый ларцами, набитыми золотом, Вместе с которыми еду я вдаль, Мечтаю, Курю, И одна только бедная мысль Меня согревает в дороге.

219

Сделано в Германии ( англ.).

220

Горный Старец (Шейх-эль-Джебель) — руководитель шиитской секты, основанной в XI в.; ее первоначальной целью была борьба с крестоносцами.

СЕН-ЖОН ПЕРС

Сен-Жон Перс(наст. имя — Алексис Леже; 1887–1975). — Родился на острове Гваделупа, изучал литературу и право в Бордоском университете. С1914 по 1940 г. состоял на дипломатической службе; посетил Китай, Японию, Монголию. Впечатления от странствий по Востоку отразились в сборнике стихов «Анабасис» (1924). Разжалованный и лишенный вишистским правительством французского гражданства, в 1940 г. эмигрировал в США, где прожил до 1958 г. Творчество Сен-Жон Перса в годы изгнания — крупнейшее явление не только во французской, но и мировой литературе. Его «Изгнанье» (1942) — это и поэтический дневник эмигранта Алексиса Леже, и философские раздумья поэта Сен-Жон Перса о трагической участи человека, «вброшенного в бытие»; в его «Ветрах» (1946) вихри реальных исторических катастроф неотделимы от пронизывающих планету космических потоков; его «Ориентиры» (1957) — это и призывный свет маяков родного берега, и незримые, находящиеся вне пространства и времени, путеводные вехи, по которым ориентируется человек в «поисках абсолюта». Усложненная, нередко трудная для восприятия поэтическая манера Сен-Жон Перса сродни манере Клоделя; ее можно определить как богатую внутренними рифмами и ассонансами ритмизированную прозу. В 1960 г. творчество Сен-Жон Перса было отмечено Нобелевской премией.

АНАБАСИС

(Фрагмент)

Перевод В. Козового

Все долгое время, покамест мы уходили на запад, что знали мы о вещах смертных?.. И вот под собою первые видим дымы. — Юные женщины! и в природе страны разливается благоуханье: «…Я возвещаю тебе великую пагубу зноя и стенания вдовьи над разметаемым прахом. Те, кто стареет в сени и власти безмолвья, воссев на холмах, созерцают пески и дневное сияние в гаванях дальних; но сладостью полнятся женские бедра, а в телах наших женских словно темная бродит лоза, и от самих себя нет нам спасенья. …Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу листвы в сновидениях наших. Те, кто вскрывает ключи, вместе с нами в этом изгнании, те, кто вскрывает ключи, скажут ли нам ввечеру, под чьими руками, давящими гроздь наших бедер, влагой полнятся наши тела? (И женщина в зелень с мужчиной легла; она поднимается, тело свое расправляет, и голубокрылый уносится дальше сверчок.) …Я возвещаю тебе великую пагубу зноя, а ночь между тем средь собачьего лая доит наслажденье у женщин из бедер. Но Чужестранец живет под шатром, где подносят ему молоко и плоды. И приносят ему ключевой воды, чтобы рот и лицо омывал он и чресла. К ночи рослых служанок приводят ему (о бесплодные, ночь в них пылает!). И наслажденье, быть может, примет он и от меня. (Я не знаю привычек его в обращении с женщиной.) …Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу ключей в сновидениях наших. Открой же мой рот на свету, как медовый тайник между скал, и если во мне обнаружишь изъян, да буду я изгнана! если же нет, пусть войду под шатер, пусть нагая войду, прижимая кувшин, под шатер, и долго, сородич могильному камню, будешь ты видеть безгласной меня под деревом — порослью вен моих… Ложе тайных речей под шатром, и в кувшине сырая звезда, и пусть же я буду во власти твоей! ни единой служанки — для нас под шатром лишь кувшин с родниковой водой! (Я умею уйти до зари, не пробудив ни звезды сырой, ни сверчка на пороге, ни собачьего лая в пределах земных.) Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу заката на смертных наших ресницах… но пока еще тянется день!»

ДОЖДИ

(Фрагмент)

Перевод В. Козового

Пускай же слово мне предшествует в пути! И мы еще раз пропоем для проходящих — песнь народов, для стерегущих — песнь простора:

VII

«Неисчислимы наши тропы, и обиталища непрочны. Уста, рожденные во прахе, божественную чашу пьют. Вы, омывающие мертвых рукою матери-лазури, о струи утренние — в мире, где тернии войны царят, — омойте и живых, пока заря восходит; омойте, о Дожди, лицо ожесточенных — и горечь на лице их, и нежность на лице их… ибо узки их тропы и обиталища непрочны. Омойте же, Дожди, для сильных сих твердыню! И вдоль больших столов, под сенью своей силы они воссядут — те, кого не пьянило вино людское, те, кого не осквернил напиток слез или забвенья, все те, чье имя трубный глас разносит без ответа… воссядут вдоль больших столов, под сенью своей силы, в твердыне, что для сильных сих. Омойте у черты деянья оглядку и неторопливость, омойте на путях вниманья оглядку и учтивость. Так смойте же, Дожди, бельмо благопристойных, бельмо благоразумных; бельмо в глазу людей с достоинством, со вкусом, в глазу у столь достойных и в меру одаренных; так смойте же и пелену с глаз Мудреца и Мецената, с глаз Праведника и Вельможи… с глаз тех, кто соблюдает свято неторопливость и учтивость. Омойте же благоговенье у Вдохновителей на лицах, благорасположенье у Покровителей в сердцах и скверну велеречья на гстах публичных. Омойте руку тех, кто судит, кто карает, и ту, то саван шьет, и ту, которая младенца пеленает; увечных и слепых, Дожди, омойте стертые ладони и длань нечистую, что, подперев чело, как прежде грезит о поводьях и хлысте… с благословенья Вдохновителей своих и Покровителей своих. Омойте памяти скрижали, где вся история народов: официальных актов своды, и своды хроник монастырских, и многотомные анналы. Омойте хартии и буллы, Наказы третьего сословья; статьи Союзов, тексты Пактов и манифесты лиг и партий; омойте, о Дожди, листы пергамента, велени и дести цвета стен больниц и богаделен, под цвет скелетам птиц или окаменелой кости… Омойте, о Дожди! омойте памяти скрижали. Омойте же в душе людской живого слова дар людской: литые изреченья, святые песнопенья, прекраснейшие строки, изящнейшие трофы. Омойте же в душе людей все упоение элегий, кантилен; все упоение рондо и вилланел; и радость речи вдохновенной, омойте крылья Афоризма и ожерелья Эвфуизма [221] ; и жесткое науки ложе, и ложе царское мечты: в душе открытой, неуемной, в душе вовек непресыщённой омойте, о Дожди! высокий дар людской… в душе у тех, кто дарит миру творенья духа и ума».

221

Эвфуизм — искусственность, вычурность языка.