Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Мне открыла Даша. Негромко звучало фортепиано. Маша разу­чивала Шопена к выпускному экзамену в музыкальной школе.

– Папа, что с тобой? Ты очень бледный, – испугалась Даша.

– Устал, дочура. Сейчас ободримся немного, и все пройдет.

Я вошел в ванную и в зеркале увидел обросшего и постаревшего сразу на десять лет мужика с тоскливыми покрасневшими глазами. "Так не пойдет, – сказал я себе. – Будь же мужествен, наконец!" Сейчас же нужно тщательно выбриться... Вот так. Теперь после горячей во­ды – ледяную на лицо, на грудь, на спину. Как следует растереться по­лотенцем. И непременно белую рубашку, самую свежую... Ничего, что ужин придется готовить. Подкатать элегантненько рукава и одеть пе­редник. И никогда не показывать

детям горя и огорчения на лице. Но непростая это оказалась материя – быть мужественным. Ох, какая не­простая!

Ночью я проснулся от сильной боли в груди слева. Не тогда ли я подумал о митральном стенозе у себя самого?.. Нет, проснувшись, я был весь захвачен нелепостью того, что произошло: меня фактически выкинули из дела, которое я сам начал! Разумеется, Стаднюку не ну­жен конкурент. Он не хочет ни с кем делиться большим успехом. К фи­нишу он должен прийти один. Ведь он спит и видит себя, как это он называет, Герсоцем... Давно, со времен злосчастного "Эха".

А что, если пойти и пожаловаться Бердышеву? Я скажу директо­ру: "Не нужны мне никакие награды и почести. Хочу одного, успешно завершить то, что начал... Ведь это я сам, до Сандерса, разглядел воз­можность "эффекта кнута"! Ведь это я придумал циркотрон и впервые зажег чистую реакция синтеза в водородно-литиевой плазме! Разве я виноват, что эти явления превзошли по сложности наши ожидания? Даже у больничной койки гибнущей жены я находил силы думать над тем, как подчинить нашей воле "реактивный" уип-эффект... Я преодо­лею теперешний свой кризис, Владислав Петрович, я смогу подняться над своим горем и верну свою былую способность к продуктивной жи­вой работе..."

Но я вспомнил, как встречал Бердышев жалобы Пересветова на того же Стаднюка. Он скажет: "Идите и работайте, Величко, нечего тут склочничать. Вам поручили важное дело. Георгий Иванович прав, комплексная увязка энергетической установки только вашей лабора­тории и по плечу!" И после этого станет мне очень и очень стыдно... Нет, жаловаться и канючить я не пойду!..

А ведь зря не пошел, потому что результат был самым неожидан­ным для меня самого: в ближайшие недели я возненавидел не только Стаднюка, но и свою работу... Никому и никогда, даже и детям своим, я не признавался в этом. Но это было. Я ненавидел работу, которой отдал пятнадцать самых лучших лет своей единственной и неповтори­мой жизни. Ненавидел люто, до скрипа зубов, в те бессонные ночи... За что же? За то, что эта работа отбирала у меня столько времени. От­бирала его у нашей любви, у нашей нежности, у жизни нашей. Сколько Жениных улыбок, света глаз, нежных ее объятий и просто ее присутст­вия рядом отдано мною только за то, чтобы на "кредит" в 3 киловатта получить жалкий "дебет" в 400 ватт!..

О, я прекрасно понимал, что чувствую и думаю несправедливо, нехорошо, нечестно... Ведь это она, мой прекрасный "домовой", тор­мошила меня, заставляя поверить в свое предназначение, требовала свято любить дело, которое я теперь ненавидел. Не будь у меня этого дела, быть может, не было бы у нас с Женей того, что было... Все это я понимал. И ничего не мог с собой поделать.

Приближалась пора цветения черемухи. По ночам у самого, каза­лось, моего изголовья пели соловьи. Жили они здесь, неприметные и тихие днем, или налетали ¹ночью в березняк над речкой?.. Иначе, как разбойником и не назовешь эту беспощадную птаху, которая бьет тос­кующую душу звонкими и томительными своими трелями в кромеш­ной мгле, нависающей сразу же над цепочкой фонарей вдоль прибреж­ной дороги. Я вставал, поднятый ими в самый глубокий час ночи, выходил на балкон и слушал, и пытался понять и осмыслить свою судьбу, и тоску, и эту странную ночь и свою ненависть к работе. Как жить в мире, где уже невозможны ни любовь, ни творчество, потому что не стало той, кому все это посвящалось?.. В такую ночь и решился я наконец выполнить ее последнюю

волю, хотя Надежда слышать об этом не хотела, считала это бредом и дикостью и "пробивала" захоро­нение праха на Ваганьковском, в колумбарии.

...Серое облачко, подхваченное ветром, полетело над поляной и медленно, как легкий шелк, легло на цветы и траву. Как легкий шелк, который она так любила, и который так ласково обтекал ее загорелые плечи, руки и стан. Я поразился тогда своему спокойствию и двинулся по тропинке обратно с поляны. Но не пройдя и сотни шагов, рухнул, как подкошенный, рыдая и кусая руки от пришедшего наконец осоз­нания того, что сделал минуту назад... Вот тут и пришла та свирепая сердечная боль, которая утвердила меня в мысли, что митральный сте­ноз – есть и моя злая участь. Бедные мои дети, они ведь такие еще бес­помощные!..

В то время Машенька уже ездила два раза в неделю в Москву на Садово-Триумфальную к своей репетиторше Наталье Савельевне, муж которой на самом деле оказался профессором консерватории, только по классу скрипки. Иногда он тоже занимался с Машей, подменяя же­ну. Самостоятельная моя акселераточка со светлыми косами не позво­ляла мне себя сопровождать в этих поездках в Москву. Гордо ездила одна. Я же подгадывал встречать в сумерках весенних вечеров ер элек­тричку, чтобы хоть тяжеленную сумку с нотами донести до дому.

– Как ты тяжело дышишь, папка, – испуганно говорила Маша.
– Совсем ты замучался с нами.

– Как сегодня твой урок? – спрашивал я, невольно прислушиваясь к боли слева в груди и немея от мысли о своем страшном недуге. – Кто с тобой занимался сегодня?

– Опять Гришаня. Все стонал: "Какие пальчики! Таким бы паль­чикам смычек да гриф".

– А что, может быть, и правда следует тебе переучиться на скрип­ку? Тогда отложим поступление в Гнесинское до окончания десятилет­ки.

И сам тут же ужасался легкомысленности своего предложения. Нет, нет! Нужно поступать на фортепиано и немедленно. Если я умру, будет у девчонки хоть какое-то ремесло в жизни... А Маша улыбалась, не подозревая о моих мыслях.

– Что ты, пап, я же без фортепиано загнусь! Ты не волнуйся. На­талья Савельевна тоже нахваливает мои руки, особенно растяжку. А вот игру, как ни бьюсь, ни тот ни другой не хвалят. Одни придирки. В чем дело? Даже обидно. Стараешься, стараешься...

– Хвалить вредно, Машенька, в этом все и дело. Ты стараться пе­рестанешь. Они этого и опасаются.

– Ну, пусть бы хоть капельку похвалили, а то я уже трусить начи­наю. Вдруг у меня и талантов только что хорошая растяжка!

Женечка моя, Женечка! Какая бы это ни была для тебя радость! Дочь наша третьей пройдет по конкурсу... Но радость эта придет только в конце июля.

А тогда в конце мая, призрак митрального стеноза все крепче сжимал мне горло. Одышка останавливала меня порой даже на ровном месте. По ночам изводила тахикардия, сердце часами колотилось о ребра, не давая уснуть. Я ловил собственный пульс и старательно при­слушивался к нему, с ужасом угадывая на вершине систолы типичное для митрального стеноза раздвоение. Не эти ли симптомы уловила ко­гда-то спортивный врач Г.В. Сытина?.. Когда же и сухой кашель, сви­детель легочного застоя, стал донимать меня, я позвонил Сергею Юрь­евичу и попросил меня осмотреть.

Сначала он мне назначил обследование... Он посмотрел ЭКГ, долго прикладывался рыльцем стетоскопа к моей груди и ребрам. По­том решительно сложил и сунул в карман халата свой инструмент.

– Чепуха, – сказал он. – Никакого порока сердца нет и в помине. Есть небольшой невроз, что в вашей ситуации вполне объяснимо. Жи­вите смело, Александр Николаевич, поменьше прислушивайтесь к своему сердцу, и все пройдет. Таблеточки все же поглотайте. Вот вам ре­цепт.

Жить смело... Женя учила меня ежедневной отваге жить. Без нее я лишился этого... А дальше у нас с Сергеем Юрьевичем вот какой разговор вышел.