Базар житейской суеты. Часть 3
Шрифт:
— Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первомъ удобномъ случа,— не будьте ко мн такъ строги. Я… я не думала… это лишь такъ сорвалось съ языка… я хотла только сказать, мама; какъ бы не вышло отъ этого хуже… и только…
— Ну, да, ничего, мой свтъ: ты сказала только, что я отравительница и, какъ отравительницу, меня слдуетъ вести въ уголовный судъ (Old Bailey), посадить въ тюрьму — ничего больше! А вдь вотъ, мой ангелъ, не отравила же я тебя, когда ты была ребенкомъ. Совсмъ напротивъ. Я вспоила тебя, вскормила, дала теб самое лучшее воспитаніе, нанимала для тебя самыхъ лучшихъ гувернантокъ и учителей, какихъ только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро дтей, и троихъ я схоронила. Остались дочь и сынъ, и любила я эту дочь, какъ ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорзывались у нея зубки, и когда были у нея крупъ, и корь, и коклюшъ, и нанимала я для нея иностранныхъ учителей, не щадя никакихъ издержекъ, и отдала я ее въ благородную академію, въ домъ Минервы… всего этого не видала я въ своемъ дтств — по просту воспитали меня — я уважала своихъ родителей-любила мать и отца — старалась угождать имъ — не сидла мъ цлымъ днямъ въ своей комнат склавши руки, какъ какая-нибудь чопорная леди: все я для нихъ длала — и едимственная дочь называетъ меня отравительницею!! Ахъ, мистриссъ Осборнъ! Дай Богъ, чтобъ никогда не пришлось вамъ отогрвать змю на своей груди:
— Маменька! маменька! кричала отуманенная Эмми.
И ребенокъ на ея рукахъ затянулъ отчаянную псню.
— Отравительница — да! Становись на колни, несчастная, и моли Бога, чтобъ Онъ очистилъ твое неблагодарное сердце — и да проститъ тебя Всевышній, такъ, какъ я тебя прощаю!..
Съ этими словами, мистриссъ Седли вышла изъ дтской, и, спускаясь внизъ, безпрестанно называла себя отравительницей, пойманной съ ядомъ въ рукахъ.
Этотъ мнимый ядъ сдлался пунктомъ помшательсчгва для старой леди, и она уже никогда, до конца своей жизни, не могла вполн забыть такъ-называемой «ужасной сцены» изъ-за маленькаго Джорджа. Ужасная сцена представила старушк безчисленныя выгоды, которыми, при всякомъ случа, она пользовалась мастерски, съ женской проницательностью и остроуміемъ. Началось тмъ, что нсколько недль она почти совсмъ не говорила съ своей дочерью. Она предостерегала слугъ, чтобъ т не осмливались прикасаться къ ребенку, изъ опасенія нанести чувствительное оскорбленіе мистриссъ Осборнъ. Она просила дочь посмотрть и удостовриться самой, не было ли яду въ арарут или кашк, которую ежедневно приготовляли для малютки. Когда гости спрашивали о здоровь Джорджа, она рекомендовала имъ обращаться съ этимъ вопросомъ не иначе, какъ къ самой мистриссъ Осборнъ. Ей, говорила она, ужь не позволено больше распрашивать, здоровъ ли малютка или нтъ. Она не смла больше дотрогиваться до ребенка, хотя былъ онъ внукъ ей и любимецъ ея души — потому не смла, что еще, пожалуй, по непривычк обращаться съ дтьми, какъ-нибудь отравитъ его. И когда мистеръ Пестлеръ длалъ свои врачебные визиты, мистриссъ Седли принимала его съ такимъ саркастическимъ видомъ, что докторъ иной разъ становился втупикъ, и недоумвалъ, оставаться ему, или идти назадъ. Онъ объявилъ, что даже леди Систельвудъ, у которой имлъ онъ счастье быть домашнимъ врачомъ, никогда не обходилась съ нимъ такъ величаво и надменно, какъ мистриссъ Седли, хотя онъ и не думалъ брать съ нея деньги за свои частые визиты. Эмми, въ свою очередь, продолжала ревновать малютку ко всмъ окружающимъ особамъ, и ей становилось очень неловко, когда кто-нибудь бралъ его на руки. Никому въ мір она не позволила бы одть маленькаго Джорджа; еслибъ кто вздумалъ самъ принять на себя этотъ трудъ, мистриссъ Эмми могла бы почувствовать такое же оскорбленіе, какъ еслибъ чья-нибудь дерзновенная рука уничтожила миньятюрный портретъ покойнаго супруга, висвшій надъ ея постелью, — это была таже скромная постель, съ которой перешла она въ брачную спальню, и куда теперь воротилась она опять на многіе грустные, печальные и вмст счастливые годы.
Въ этой комнат хранилось сердце и сокровище мистриссъ Эмми. Здсь впервые она прижала къ своей груди новорожденнаго младенца, и затмъ, впродолженіе всхъ дтскихъ болзней, берегла его и леляла съ постоянной страстью любви. Въ немъ, нкоторымъ образомъ, возвратился для нея Джорджъ-старшій, только въ исправленномъ и улучшенномъ вид, какимъ и слдовало ему воротиться съ неба на землю. Цлыми сотнями неуловимыхъ тоновъ, взглядовъ и движеній, ребенокъ былъ такъ похожъ на своего отца, что сердце вдовы трепетало отъ восторга, когда она производила интересныя сравненія между миньятюрнымъ портретомъ на стн и живымъ его оригиналомъ на ея рукахъ. Часто малютка спрашивалъ: «Зачмъ это плачетъ милая мама?» — «Какъ же ей не плакать, когда былъ онъ истиннымъ образомъ и подобіемъ своего отца?» не запинаясь отвчала мистриссъ Эмми. Безпрестанно говорила она объ этомъ умершемъ отц, и расказывала по тысяч разъ въ день, какъ она любила и обожала его. Ребенокъ слушалъ разиня ротъ, удивлялся, и съ наивнымъ любопытствомъ смотрлъ въ глаза плачущей мама. Никому изъ друзей своей юности, ни даже самому Джорджу, когда былъ онъ живъ, Амелія не говорила съ такимъ краснорчіемъ о своей нжной страсти. Съ матерью и отцомъ она вовсе не разсуждала объ этомъ предмет, и сердце дочери было для нихъ закрыто. Очень вроятно, что малютка Джорджъ совсмъ не понималъ, о чемъ это твердитъ безпрестанно плаксивая мамаша; но въ его только уши, цликомъ и безъ малйшаго остатка, мистриссъ Эмми изливала вс свои сантиментальныя тайны. Самая радость этой женщины принимала видъ задушевной грусти, и это чувство неизмнно и неизбжно обнаруживалось у ней слезами. Нервы ея были столько слабы; чувствительны и раздражительны, что намъ даже не слдуетъ и распространяться о нихъ въ этой книг. Докторъ Пестлеръ — теперь онъ модный дамскій докторъ во всемъ Вест-Энд: у него превосходная темно-зеленая карета, и свои собственный домъ на Манчестерскомъ Сквер; но тогда онъ только-что пробивался въ люди — докторъ Пестлеръ говорилъ мн, что когда ребенка отнимали отъ материнской груди, Амелія растосковалась до такой степени, что даже каменное сердце, при взгляд на нее, невольно обливалось кровью. Но мистеръ Пестлеръ былъ въ ту пору джентльменъ съ весьма сантиментальнымъ сердцемъ, и я нахожу, что докторская супруга имла основательныя причины смертельно ненавидть мистриссъ Эмми.
Впрочемъ, не одна докторская леди ревновала Амелію къ своему супругу: вс женщины, составлявшія между собою небольшой кружокъ на Аделаидиныхъ виллахъ, раздляли это чувство, и вс бсились въ равной степени при вид энтузіазма, съ какимъ грубый мужской полъ смотрлъ на молодую вдову. Дло въ томъ, что почти вс мужчины любили мистриссъ Эмми; хотя быть-можетъ никто бы изъ нихъ не сказалъ, за что. Амелія была вовсе не блистательная леди, и не было въ ней ни большого ума, ни проницательности, ни остроумія, ни даже красоты. При всемъ томъ, куда бы она ни появилась, мужчины были отъ нея въ восторг, и этотъ восторгъ неизбжно пробуждалъ чувства презрнія и недоврчивости во всхъ ея сестрицахъ. Думать надобно, что слабость мистриссъ Эмми главнйшимъ образомъ служила для нея чарующею силой: кроткое, нжное и совершенно беззащитное созданіе, она обращалась, повидимому, ко всмъ мужчинамъ, испрашивая ихъ покровительства и симпатіи. Введенная въ общество Трильйоннаго полка, она почти вовсе не разговаривала съ товарищами своего мужа; но мы видли, что вс эти молодые люди готовы были, при малйшей опасности, вытащить изъ ноженъ свои шпаги на защиту мистриссъ Эмми. Такое же, если еще не больше, впечатлніе произвела она и здсь, въ Фольгем, на виллахъ Аделаиды, гд, казалось, каждый согласился бы, вслуча надобности, отдать за нее свою душу. Еслибъ она была сама мистриссъ Манго, изъ великаго дома Манго, Плетнемъ и Компаніи, еслибъ у ней, какъ у этой Манго, была въ Фольгем великолпная дача, посщаемая, по поводу роскошныхъ завтраковъ и обдовъ, герцогами, графами и князьями; еслибъ она разъзжала по окрестностямъ въ блистательной коляск на четверк вороныхъ, съ ливрейными лакеями на запяткахъ… я хочу сказать: будь Амелія хоть сама мистриссъ Манго, или супруга ея сына, леди Мери Манго (дочь графа Кастельмаульди, благоволившаго
Такимъ-образомъ, нетолько докторъ Пестлеръ, но и молодой ассистентъ его; мистеръ Линтонъ, врачевавшій недуги всхъ горничныхъ и кухарокъ на Аделаидиныхъ Виллахъ, и читавшій, отъ нечего длать, газету «Times», открыто объявилъ себя невольникомъ мистриссъ Эмми. Это былъ презентабельный молодой человкъ, принимаемый въ квартир мистриссъ Седіи съ большимъ радушіемъ, чмъ его принципалъ, и какъ-скоро юный Джорджъ длался немножко нездоровымъ, мистеръ Линтонъ забгалъ къ нему по два или по три раза въ день, не думая, разумется, о плат за визиты. Щедрою рукою извлекалъ онъ тамаринды, леденцы и другіе продукты изъ ящиковъ докторской аптеки, и сочинялъ для юнаго Джорджа такія сладчайшія микстуры, что время болзни казалось для него безпрерывной перспективой праздниковъ и наслажденій. Мистеръ Линтонъ и докторъ Пестлеръ просидли дв ночи сряду при постели этого удивительнаго мальчика въ ту страшную недлю, когда страдалъ онъ корью, и вы подумали бы тогда, взглянувъ на бдную мать, что еще не было такой болзни отъ начала міра. Но такъ-ли эти господа поступали съ другими паціентами? Случалось ли имъ проводить безсонныя ночи въ дом леди Манго, когда эта же самая болзнь постигла первенца ея, Ральфа, и Гвендолину, и Гиневра Манго? сидли ли они при постели малютки Мери Клеппъ, хозяйской дочери, заразившейся корью отъ маленькаго Джорджа? Нтъ, нтъ, и нтъ. Когда Мери захворала, господа Пестлеръ и Линтонъ объявили съ невозмутимымъ спокойствіемъ, что это, собственно говоря, ничтожная болзнь, которая пройдетъ сама-собою, безъ леченія; впрочемъ, два или три раза они присылали ей какую-то микстуру для проформы, и даже не навдались, какъ тамъ у ней идетъ эта болзнь.
И еще. — Жилъ насупротивъ амеліиной дачи маленькій французъ, chevalier d'industrie, дававшій по днямъ уроки своего отечественнаго языка въ различныхъ школахъ, женскихъ и мужскихъ, и упражнявшійся по ночамъ въ своей комнат на чахлой и дряхлой скрипк, выдлывая съ разительнымъ искуствомъ старинные менуэты и гавотты. Этотъ господинъ, прославившійся своими добрыми и безъукоризненными нравами на всемъ пространств Аделаидиныхъ Виллъ, ни въ какомъ отношеніи не былъ похожъ на брадатыхъ дикарей своей отчизны, которые, по обыкновенію, проклинаютъ на чемъ свтъ стоитъ вроломный Альбіонъ, и посматриваютъ на васъ не иначе какъ съ ршительнымъ презрніемъ, сквозь дымъ своихъ сигаръ. Былъ онъ старый человкъ, и слылъ онъ подъ именемъ Chevalier de Talonrouge. Очень хорошо. Собираясь говорить о мистриссъ Осборнъ, Chevalier de Talonrouge разнюхивалъ напередъ понюшку табаку, стряхивалъ остальныя частички пыли граціознымъ движеніемъ своей руки; длалъ изъ своихъ пальцовъ подобіе букета, и потомъ, поднося ихъ къ носу, восклицалъ съ необыкновеннымъ эффектомъ: Ah, la divine cr'eature! — причемъ сыпалась даже пудра съ головы господина Chevalier de Talonrouge. Онъ божился и клялся, что, когда Амелія гуляетъ по лугу, цвты въ изобиліи вырастаютъ подъ ея ногами. Онъ называлъ маленькаго Джорджа купидономъ, и спрашивалъ у него, какъ поживаетъ Madame Венера, его прекрасная мама. Двушк-ирландк онъ присвоилъ титулъ граціи; и Бетти Фленегемъ съ изумленіемъ услышала отъ напудреннаго старика, что она иметъ счастье исправлять должность наперсницы у Reine des Amours.
Случаевъ такой громкой популярности было безчисленное множество, и мы, если угодно, укажемъ еще на г. Бинни, кроткаго, честнаго и великодушнаго викарія приходской капеллы. Онъ весьма часто навщалъ молодую вдову, няньчилъ, съ ея позволенія, маленькаго Джорджа на колняхъ, и вызывался учить его даромъ по латыни къ великому огорченію и гнву пожилой двственницы, сестры викарія, управлявшей его домомъ.
— Не придумаю, право, что ты нашелъ въ ней, Бильби, говорила двственница своему брату. По моему, въ ней ршительно ничего нтъ. Въ цлый вечеръ не добьешься отъ нея ни одного слова, когда она пьетъ у насъ чай. Я даже сомнваюсь, есть ли въ ней душа. Всмъ вамъ приглянулось только ея смазливое личико, и больше ничего. Миссъ Гритсъ, на мой вкусъ, въ тысячу разъ пріятне этой бездушной статуэтки. Миссъ Гритсъ двушка съ характеромъ, и притомъ у ней пять тысячь фунтовъ и блистательныя ожиданія впереди. Будь она немножко посмазливе, я знаю; ты провозгласилъ бы ее чудомъ совершенства.
И миссъ Бинни, если разсудить хорошенько, высказывала глубокую истину въ строжайшемъ смысл этого слова. Такъ-точно, хорошенькое личико неизбжно пробуждаетъ симпатію въ сердц каждаго мужчины. Пусть женщина обладаетъ премудростью Минервы и мужествомъ Паллады, мы не обратимъ на нее ни малйшаго вниманія, если при этихъ совершенствахъ не будетъ на плечахъ ея хорошенькой головки. Какая глупость не покажется намъ извинительною изъ-за пары чорныхъ и свтлыхъ глазокъ? Какое тупоуміе не смягчится подъ вліяніемъ розовыхъ губокъ и мелодическихъ звуковъ? Вотъ почему вс старыя двы разсуждаютъ съ удивительнымъ единодушіемъ, что всякая хорошенькая женщина непремнно глупа какъ кукла. О, женщины; женщины! Сколько между вами такихъ отрицательныхъ существъ, у которыхъ, съ позволенія сказать, нтъ ни ума, ни красоты.
Вс эти факты въ жизни нашей героини слишкомъ мелочны и пошлы. Біографія ея не изобилуетъ чудесами, какъ, безъ-сомннія, замтилъ уже благосклонный читатель, и если бы она вела поденную записку о происшествіяхъ, случившихся съ нею впродолженіе послднихъ семи лтъ посл рожденія малютки, мы нашли бы въ ней весьма не много событій заычательне дтской болзни, о которой уже было упомянуто на предъидущей страниц. Мы обязаны однакожь сообщить объ одномъ изъ такихъ событій. Въ одинъ прекрасный вечеръ, достопочтенный господинъ Бинни, къ великому изумленію Амеліи, предложилъ ей перемнить фамилію Осборнъ на мистриссъ Бинни, и это предложеніе, какъ слдовало ожидать, неизмнно вызвало слезы на ея глаза, и окрасило ея щеки самымъ яркимъ румянцемъ. Амелія поблагодарила за лестное вниманіе къ ея особ, и за участіе въ судьб маленькаго Джорджа; но сказала наотрзъ, что она никогда, никогда не думала ни о комъ изъ мужчинъ, кром лишь… о своемъ вчно-незабвенномъ супруг, который теперь на небесахъ. — Тмъ дло и кончилось.
Двадцать-пятое апрля и восемьнадцатое іюня, день свадьбы и день вдовства, Амелія безвыходно сидла въ своей комнат, предаваясь размышленіямъ о своемъ отшедшемъ друг. Мы не распространяемся здсь о безконечныхъ часахъ ночи, когда погружалась она въ такую же думу подл кроватки своего сына. Но впродолженіе дня мистриссъ Эмми вела вообще дятельную жизнь. Она учила Джорджа читать, писать и немножко рисовать. Свободная отъ этихъ занятій, она сама читала безпрестанно книги, чтобы потомъ расказывать ихъ содержаніе своему сыну. Когда мало-по-малу глаза его открылись и умственный взоръ прояснился подъ вліяніемъ вседневныхъ явленій окружающей природы, Амелія, по мр возможности и силъ, учила сына обращаться мыслію къ Творцу Вселенной… Каждый вечеръ и каждое утро, онъ и она — случалось ли вамъ быть свидтелемъ такой картины? мать и маленькій свнъ ея, молились вмст Небесному Отцу, мать произносила вслухъ свою пламенную молитву; дитя лепетало за ней произнесенныя слова. И взаключеніе каждой молитвы, они просили Бога благословить милаго папа, какъ-будто онъ былъ живъ, и находился съ ними въ одной комнат.