Цельное чувство

Цетлин Михаил Осипович

<9>. Смерть Николая I

На низкой походной кровати, На которой всегда он спал, Средь слез семьи и объятий Император умирал. Сбиваясь в знакомом напеве, Читал над ним духовник Отходную. Сын — Цесаревич К его руке приник. «Позвать Цесаревича — внука (Цесаревича с завтрашнего дня). Ну, Никс, по-военному, ну-ка, Не плачь, поцелуй меня. Дед будет всё видеть с неба, Так веди же себя молодцом. Учись, ничего не требуй И вырастешь славным царем. Пусть будет насколько прилично Краток траур по мне. Ты крепишься, Муффи, отлично! Нужно твердой быть царской жене. Молчите про Севастополь!.. А душа еще там, всё там… Редуты,

курганы, окопы, Я их строил когда-то сам. Камчатский редут Тотлебен По моим чертежам возвел. Обо всем дам отчет на небе»… Смолк, ослаб и в себя ушел. И готовясь к докладу, к приему Перед троном другого Царя, Вспомнил, может быть, сквозь полудрему Про далекий день Декабря…

В Сибири

1. Лепарский

Станислав Романыч Лепарский, Поседевший на службе царской, Конно-егерский, не гусарский, Генерал кавалерист. По-солдатски, а не по-барски Он тянул свою лямку, Лепарский, Поседел на службе на царской, А остался душою чист. Как прилизаны гладко височки, Как пачулево пахнут платочки, Фиолетово-дряблые щечки — Молодится еще генерал. Он, воспитанник езуитов, Обжился среди московитов, Было б гладко всё, шито да крыто, Да не вышел бы где скандал. Наклонившись над дамской рукою, Говорил с мольбой и тоскою (И мундир его слишком узкий Вот-вот, кажется, лопнет по швам): «Ну, браните меня, браните, Ну, браните, сколько хотите, Но браните меня по-французски Pour la grace de Dieu, Mesdames! А не то донесут, злодеи!» И, как будто он был в траншее, Багровела толстая шея, Как малиновый воротник. «Быть изруганным, как мальчишке. Ах, ты жизнь…» И он шел в картишки Дернуть вечером по мелочишке К госпоже-оберштейгерше Рик. И вот этот смешной старичишка, Изменивший своим полячишка Приоткрыл свинцовую крышку, Погребенных заживо спас. Без него не одна бы погасла Жизнь, как лампа, лишенная масла, Оборвалась, как нить без прясла, В роковой полуночный час. «Что карьер? Я уж стар для карьера, Хоть не русскому офицеру И не аннинскому кавалеру Быть игрушкою модных идей, Не боюсь осужденья людского, Не боюсь царя я земного И не буду — шляхетное слово! — Мучить сих благородных людей! Аккуратно пишу донесенья И инструкции, и представленья Я для Третьего шлю Отделенья, Каждый вью и точу параграф. Пусть читают их там, в Петербурге, Бенкендорфы, Солоны, Ликурги, Всё завесят сибирские пурги, Перед совестью буду я прав»… Был он прав! И средь благословенных, Средь имен, России священных, Ваше имя, спаситель пленных, Лепарский, Станислав!

2. Из дневника Камиллы

За окном мороз и снег. Тихо, словно в ночи вечной. Времени не слышен бег. Человеку человек Близок, близок бесконечно… В кресле дремлет Вася мой С книгою полураскрытой. Хочется ли мне домой? Дом ли это, дом ли мой? Этот скованный зимой Скудный берег ледовитый! Слиты мы и сплетены Нитями любви и боли. Делим всё: и жизнь и сны, Всё, что мы делить должны, Словно птицы две в неволе. Тих и горек день за днем — Кофе, завтрак, чай и ужин, — Греемся мы пред огнем, И средь холода кругом Нам очаг уютный нужен. Тихая, простая боль, Полуболь и полускука. Господи, доколь, доколь Эта скука, эта боль, Эта тьма и ночь без звука?..

3. Возвращенье

Басаргин возвращался из далекой Сибири, Басаргин возвращался и прощался, И мыслию к тем, кого в этом мире Не увидит уж больше, — обращался: Там в Иркутске лежит Трубецкая, Каташа (Этим ласковым именем звать я Смею Вас, утешенье и радость наша, Мы ведь были Вам близки, как братья!). Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы, Простоты, обаяния, воли… Бог ей не дал спокойно дойти до могилы И взыскал испытанием боли. Кюхельбекер, увы, не дождался славы, А желал ее с страстной тоскою. Снег зимою, а летом высокие травы… Не прочтешь,

кто лежит под доскою! И читатель тебя никогда не узнает, Бедный рыцарь словесности русской. Только друг с улыбкой порой вспоминает Этот профиль нелепый и узкий. И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер, Тоже немец и тоже — Божий, Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь, Бедный прах твой покоится тоже. А Ивашевы, близкие сердцу, родные, Те в Туринске спят непробудно. Оба милые, оба простые, земные, Обреченные жизни трудной. После родов в горячке скончалась Камилла И день в день через год мой Вася. С ними всё ушло, что мне было мило, Холостецкую жизнь мою крася. Над могилами долгие, долгие ночи, Над могилами белые зимы, Над могилами летние зори короче, Чем огнистые зимние дымы. И, как птица, душа и реет, и вьется Над гнездом, единственным в мире. И быстрее, чем тройка на запад несется, Мчится сердце к кладбищам Сибири.

Ключ свободы

Ключ свободы при Николае Застыл, но не вовсе замерз. Часто царь говорил: «я знаю — Се sont mes amis du Quatorze!» И когда через многие годы Вдруг народ свой выпрямил торс На одно мгновенье свободы — C’etaient ses amis du Quatorze! Сон иль явь? О, Боже великий! Или то океан отмерз? Толпы, площадь, цветы и лики, Се seront ses amis du Quatorze!

МАЛЫЙ ДАР

Капля сургуча (Рондель)

Капля сургуча, шипя, упала, Чуть ее расплавила свеча. Вспыхнула, с шипеньем просияла Капля сургуча. На письмо упала, горяча, Малою крупинкою коралла, Каплей крови с острия меча. Как мгновенно чувство: задрожало, Вспыхнуло, как в фокусе луча, Просияло и застыло алой Каплей сургуча!..

Паутинка

Это трепетный стих мне звенит, смеясь… Паутинка на солнце висит, золотясь. О, ты, тонкая, тайная, тихая связь, Ты вплетаешься в мира прозрачную вязь, Золотясь, серебрясь, то на миг таясь И темнея незримо, то явно виясь, А потом ниспадаешь на землю И, смешавшись с пыльной и серой землей, Покрываешься ею, как червь земляной… То не легкий ли образ судьбы людской? Золотись, гори, а потом на покой В серую, грязную землю!

После дождя

Как нежно весел мир сегодня, Недолгим ливнем освежен, Был, как дитя в корыто, он Весь погружен в купель Господню. И вышел чистым и омытым… Гори же, радуга, гори, Как мыльные те пузыри, Что нежно блещут над корытом!

Надпись на книге стихов

Ко мне приходят олени И стройные горные серны И мягкими губами Берут из рук моих хлеб. Не боятся прикосновений И говорят мне — глазами — «Ты на всех похожий и, верно, Робкий, как мы, человек». Стихи мои, легкие серны, Еле виден ваш след У вод, где бродит неверный, Серебристо-туманный свет.

«У Тютчева учась слагать свой стих…»

У Тютчева учась слагать свой стих И Баратынскому внимая чутким слухом, Я знал, что нелегко разведать тайны их И нелегко нечуждым стать им духом. Но если иногда с печальной простотой Песнь зазвучит на нетяжелой лире, То отраженною, заемной красотой Обязан я тому, что они были в мире. Что голос тот глухой, глубокий не затих С тех пор, как в сумраке средь скал дубровы финской Слова молитв своих, тяжелых и литых, Слагал угрюмый Баратынский. И Тютчев из волшебного ковша Пил ток ночной и звездной боли. И звук, которого уж боле Не будет в мире — издала душа.

Молодость

Молодость, по белой ты пороше Ускользаешь, и уже морозы Дышат ледяным дыханьем прозы, Стали жизни тяжелей мне ноши. Но я верю, что найду я прорубь, Подо льдом вода тепла, как прежде, И, омывшись в ней, душа, как голубь, Полетит в лазурь вослед надежде.

«Старость, крадучись, приходит…»