Цельное чувство

Цетлин Михаил Осипович

Ван-Гог

Н.С. Гончаровой

О, бедный безумец Ван-Гог, Ван-Гог! Как гонг печальный звучит твое имя… Сновидец небывалых снов, Ван-Гог! Стою захвачен вихрями-холстами. Кто показать с такою силой мог, Как жадными несытыми устами Подсолнечники желтые, как пламя, Пьют солнца раскаленно-белый ток? Порою ты, как буйный демагог, Вопишь с холста, и краски — бунт и знамя. О, красные и синие фанфары, О, этот крик, сияющий и ярый, О, желтые и алые снопы! И это рядом с «комнатой» убогой, Где дышит всё гармониею строгой, Где тихо всё и всё — не для толпы.

В пушкинском музее А.Ф. Онегина

I. «Какое странное виденье!..»

Какое странное виденье! Кругом живет, бурлит Париж, Моторов резкое гуденье Прорезывает улиц тишь; В

ушах еще слова чужие И блеск толпы чужой в глазах, А здесь — не дальняя ль Россия И не в тридцатых ли годах?

II. «Рисунки, и книги, и вещи…»

Рисунки, и книги, и вещи… Ах, то, что мертво — то мертво! Но голос не шепчет ли вещий Здесь светлое имя его? Лица столь знакомого очерк, Исчерченный им манускрипт, Всё, всё и не самый ли почерк — Ключи от таинственных крипт, Где мрак чуть зазубрили свечи, Где дух его веет и вот Бесплотную руку на плечи Мне тихо и строго кладет.

Продавец картин

Умный, грустный, с большим лбом и кожей В складках иронических — вот так. Флегматично сильный, не тревожа Мир чрез мир идущий, чуть похожий На больших, худых, не злых собак. Был и анархистом… Надоело! — Голодать. Статьи писать. Мечтать. Может быть и будет — что за дело! Только нет: упорной, черствой, целой Жизни не сломать ведь, не сломать. Книги брось, пройдись-ка по Парижу, Громко проклинай иль зло шепчи Городу глухое «ненавижу». Он в ответ: «Людей, как бисер, нижу В ожерелья. Покорись! Молчи!» Покорился. Мускулы упруги, Гибок ум. На ум здесь есть цена. Дни и годы — круги, круги, круги. Так женился. Ласковой подруги Принял ношу он на рамена. Опьянялся книгами, стихами, Красками сияющих картин, Сладкими прекрасными грехами, Пьяными и острыми духами. Но порой вставал в нем мутный сплин. И когда в гостях у принципала Шелестел нарядов пышный шелк И сияли нежных плеч опалы, Просыпалось то, что тайно спало: В добром псе — свободный, злобный волк. И тогда вдруг становилось жутко Томной собеседнице его. «Что я — дама или проститутка? Он влюблен иль это только шутка? Злая шутка, больше ничего!» И жена, ребенок, парижанка, Элегантно-милое дитя, Думала (а в сердце ныла ранка): «Для него я словно иностранка». И звала домой его, шутя. И в auto ему слегка ласкала Руку гантированной рукой. И пугалась вдруг зубов оскала, Пламени, которое сверкало В глуби глаз его глухой тоской. Дома же огромными шагами Он ходил, как в клетке, по ковру. О борьбе с какими-то врагами Грезил. И топтал врагов ногами! Так всю ночь. И шел в бюро к утру…

Париж

Париж суровый, темный, черный. Как ночь темна, но как звездна! Как четко в небе видны зерна — Звезд золотые семена. Туманно-пыльный, дымно-белый Рефлектора молочный луч Пантерой вкрадчивой и смелой Бросается на груды туч. Тупым концом большого клина Обшаривает небосклон: Не видно ль призмы Цеппелина, Не тут ли вражий авион? Иду и пью холодный воздух. Какая тьма, какая тишь! Какой прекрасный строгий роздых Средь бурь и битв твоих, Париж!

Памяти Яковлева [1]

Он твердо жил и твердо умер, Из материалов крепких сбит. Чужой мундир. На кэпи нумер Чужого счета. Он убит! Убит так быстро, так мгновенно. Он умер, а не умирал. Как будто силой сокровенной По сердцу смерть себе избрал: Такую быструю, простую, Бесхитростную. Умер вдруг. Не сожалея, не тоскуя. Без долгой агонии мук. Как будто в жизнь его иную За руку твердо вывел друг.

1

С. — р, эмигрант, погибший волонтером во французской армии.

Пленные

Пленные вяло шли, Серые, обыкновенные, Дети тяжелой земли, Пленные. Словно каждый их шаг Делал возврат безнадежнее, Глубже окутывал в мрак Прежнее. Только один офицер В позе искусственной гордости Дать им старался пример Твердости. Чтоб аккуратно шаги Землю французскую мерили, Чтобы в мощь немцев враги Верили! Шаг был уныл у солдат, Лица ж их грустными не были… Жизни ли каждый был рад? Хлебу ли? О покоренной

земле Греза исчезла ль их смутная, Чадно зачатая в мгле, Мутная? Рок уж не будет всегда Смертью грозить им иль раною. Радости смесь и стыда Странная — В них… Чистота и покой Душ, где уж бой еле помнится, Тихо безбольной тоской Полнится. Жадно смотрела толпа: «Те, кто к войне нас принудили, Те, чья жестокость слепа, Люди ли? Люди, как мы, лишь полней, Плотные, белокурые, Только грубей и грустней, Хмурые. Только мундиров покрой Странный, да длинные бороды». … Пленные шли как сквозь города Города!

Марат

Кутается в теплый халат Марат От жара и от озноба. Глаза горят и руки дрожат, Он людям брат, он не злой — Марат! Но он проклял мир, как проклятый ад, И в душе — горящая злоба. Он пишет, и пишет, и пишет — Марат. Каждый день листки корректуры. Глаза болят, ночники чадят, Он тяжко дышит и пишет — Марат, В промежутках глотая микстуры. На лице, на руках, на теле — сыпь. Словно сердца горячая лава Прорвалась, как фурункулов гнойная сыпь. Ночью мучат сны — страсти мертвая зыбь, И встает он, как птица ночная, как выпь, И строчит фельетон кровавый. Это боль и грязь, это стыд и грязь Всей неправды земной, окаянной, Что веками копилась и вот прорвалась. Он пишет и кровью дышит, смеясь… И пахнет удушливо ртутью мазь, И стынет горячая ванна…

Принцесса Луиза

«Vite, vite, au paradis, au trot, au galop!» Это Перед смертью в бреду говорила принцесса Луиза. О, галопом в рай! Кто смеет остановить карету Дочери короля? Или Дю-Барри, или маркиза И в рай посмеет пробраться интригами И будет на выходах Бога ближе к нему, чем она?! И там в раю посмеются над ее власяницей, над ее веригами, И будет даже в раю она не нужна! Или напрасно она променяла весь блеск Версаля На крохотную келью монастыря? Она не могла смотреть на эти нравы сераля Людовика Пятнадцатого, ее отца, короля. Сколько раз она мечтала о подвигах Баярда, Александра, Вобана. Но, увы, для принцессы Суждены только выходы, танцы, приемы и карты, Интриги, и сплетни, и сухие бездушные мессы!.. И она постриглась. И ей удивлялась Европа. «Кучер, прямо в рай, поскорее, рысью, галопом!»

Кавалер

Ночь, и тишь, и имя «Мэри» В тихом сердце. Завтра бой. Эти люди, эти звери Там за дымкой голубой. Близок час борьбы и гнева, Уж недолго до зари. Нынче имя королевы Будет лозунг наш: «Marie!» Это имя, имя «Мэри», Светлой девушки моей. Ждут, быть может, нас потери, В грозный час я буду с ней. Песни гордости и славы Будем петь пред битвой мы, А враги тянуть гнусаво Хриплым голосом — псалмы. Затрещат вблизи мушкеты, Наши души веселя. Вспомним мы свои обеты Умереть за короля. Наша истинная вера Даст мне мужество в бою. Я, быть может, Оливера В схватке встречу и убью. Иль, кто знает, в миг опасный Королевского коня Под уздцы рукою властной Я из вражьего огня Увлеку. И будет в гневе Мне король грозить мечом. Но, простивши, к королеве Он пошлет меня гонцом. Возвещу я ей победу, Сообщу, что жив король, И с почетом с нею въеду Я пажом ее в Вайтголь. Мне с тех пор, как я из школы Убежал — не жизнь, а рай! Стану ль я твердить глаголы, Коль в беде родимый край? Прочь пандекты и трактаты И проклятую латынь! Одевай, как воин, латы, Жизнь в игру, как ставку, кинь! Пусть отец грозится высечь И проклясть, как Хама — Ной. Нас здесь юных много тысяч, Он в душе гордится мной. И гордится мною Мэри… Помню, помню старый сад, Молоток у милой двери, Розы, плющ и буков ряд. Парк, где так красиво ивы Отражаются в воде. Я хотел бы знать, всё ль живы Те же утки на пруде? В расставанья миг последний Помню слезы синих глаз, Помню, как я за обедней Видел Мэри в первый раз. В белых туфлях помню ножки, Белизну прелестных рук, Тихо гладивших застежки Старой Common Prayer Book… [2] Но уж поздно, в росах травы, Бога я пред сном молю: Мэри счастья дать, мне — славу, И победу королю!

2

Комон прэер бук — английский молитвенник.