Цельное чувство

Цетлин Михаил Осипович

Николай I

1. «Как медленно течет по жилам кровь…»

Как медленно течет по жилам кровь, Как холодно-неторопливо. Не высекала искр в душе твоей любовь: Ты как кремень, и нет огнива! Как вяло тянутся холодной прозой дни: Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти. Душа полна одним, знакомым искони, Холодным сладострастьем власти. Повсюду в зеркалах красивое лицо И стан величественно стройный. Упругой воли узкое кольцо Смиряет нервов трепет беспокойный. Но всё ж порою сон медлительной души Прорежет их внезапный скрежет, Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши Иль кто-то по стеклу визгливо режет.

2. «Помнит он те недели…»

Помнит он те недели, Когда они вместе сидели, Невеста с женихом. Помнит он те недели, Когда Малек Аделя Они читали вдвоем. Читать ему было скучно, Вздыхать ему было скучно, Какой забавой докучной Казалась любовь ему! Но он знал, что это надо: Поцелуи и нежные взгляды, Воздыхания и наряды, — Он не знает сам почему, Но он твердо знает, что надо. Есть ученья и есть парады, Представленья и маскарады, Панихиды,

разводы, награды, И любви есть также обряды, Нужно знать добросовестно их. Вот назначен он батальонным, Будет после и дивизионным, А теперь быть должен влюбленным, Как прилежный и нежный жених.

3. В Государственном Совете

На кафедре высокий молодой человек Громко, не подымая тяжелых век, Читает. На бумагу падает бледный свет, И вокруг Государственный Совет Благоговейно внимает Всей своей верной лягавой душой, Как хозяину преданный пес большой, В слуховые трубки И в трубочки рук Впитывая, как губки, Каждый звук. Устами, глазами Пьют слова. Лысыми и блестящими лбами, От краски зелеными волосами, Порами явных и тайных морщин Внемлют, слышат, Дышат едва, И громкий голос, Благодатный ветр высочайших слов, Еле колышет Перезрелый колос Старческих отяжелевших голов. Слились все: Лопухин, в своей пышной красе, Великолепный вельможа, И мумия юноши, вставшая с ложа, — Оленин с мальчишеским древним лицом, Граф Литта с мальтийским крестом, Наивный и седокудрый Карамзин, и Сперанский мудрый, Князь Куракин и Кочубей, И маленький буффа — Голицын. Не разберешь, хоть убей, Где виги, где тори — Все лица Слились в одно. И оно С блаженством во взоре В некое светоносное море Погружено. «Ангелом я покойным дышу, Пусть он мне предводительствует, Но можем ли мы рисковать Положением государства, Этого обожаемого отечества? Я исполняю свой долг. Присягну как первый верноподданный Брату и моему Государю». И вот Старцы его обступили в волненьи. «О, самоотверженье!.. Подвиг!.. Царственный род!..» И мокрыми поцелуями Целуя его в рот, В грудь, в плечи, в живот, Протестуя всеми подаграми, ревматизмами, почечуями, В ответ На слов превыспренних ворох С блаженной тоскою во взорах Шептали ему верноподданно-слабое «нет!».

14-ое декабря

1. Бунт

Буйность воскликновений, Звоны копыт о лед; Гуды и гул борений, Камней разгульный лёт. Это свободы Гений Толпы мутит, мятет. Всюду водовороты, Лопнул упругий кран. В весе полен — полеты, В грузе бревна — таран. Богом был царь. Но что-то Сдвинулось. Он — тиран! Зверь, отхлебнувший крови, И захлебнется в ней. Гончую ль остановишь Свору ночных страстей? Вихорь безумья, внове Веяньем вольным вей! Миг — и в щепах плотина, Вал все препоны снес. Вот ниспадет лавина, Вот запоет хаос. Миг… Вдруг хлыст господина! Зверь заскулил, как пес. Тщетно борись с волнами, Дно нащупывай, шарь… Ничего под ногами, — Тонешь ты, русский царь! Вдруг барабан и знамя, Твердо идут, как встарь. Преображенский, первый Близится батальон. Царские крепнут нервы, Выпрямляется трон. О, воистину первый В мире всем батальон! Словно Урала скалы Или Невы гранит, Синяя сталь сверкала. Что за волшебный вид! Щерится зверь; оскалы Морды; визжит; бежит. Громче «ура», солдаты, Слуги, друзья, рабы! Самодержавье свято И тяжелей судьбы. Дружно «ура», ребята. Шире крестите лбы. Вам же года неволи Ваши несут штыки. Бунту безумной голи Окрик, прицел, клыки! В буйном ты, Русь, камзоле Цепи тоски влеки. Вашим же детям цепи И подневольный труд. Эх, широки вы, степи, Буйных разгулов гуд! Против себя же крепи Выстрой, о, русский люд!

2. Барон Розен

Розен вел свою роту Стройно, как на параде Раз-два, раз-два — (В сердце забота, Тоска во взгляде, Тяжела голова) Через Фурштатскую И по Галерной На площадь Сенатскую, Иль к Императору? Всюду беда! Ни черту, ни Богу, Ни «нет», ни «да»! В ногу, в ногу, Быть беде: Поп дорогу Пересек. Ждут потери, Пасть в борьбе И не верить Ни судьбе, Ни звезде, Бедный, убогий Человек… Царь — тиран. Но он ли изменит, Сын поколений Эстляндских дворян? Столько верных Царских слуг Слышало мерный Ног солдатских Топот и стук… О, кому же Ныне служить?! Уже, уже Тонкая нить. За кого сложить Свою голову? И как олово Тяжела голова, И в ушах стучат — Раз-два, раз-два — Топоты невеселого Мерного и тяжелого Шага солдат…

3. Бегство

Бежали… Дул сырой, морской Ветер с такой тоской… Стреляли. Неслась картечь, Как порывы сырого ветра, И пушек извергали черные недра Смерти смерч… Чрез полыньи и крови лужи Вел по Неве свой нестройный взвод Бестужев. Ядра ломали лед. Рылеев, В серой толпе затерявшись, бежал, Звал, рукой безнадежно махал: «Смелее!..» И Кюхельбекер, бедная Кюхля, Рыхлая рохля, шлепал по снегу Ногами, обутыми в слишком широкие туфли, И еще верил в победу. Юный Одоевский Тоже кричал и тоже бежал. Боже, не праздник, не светлый бал… Где скроешься?! На перекрестке Булатов Думал: «не с ними ли светлая смерть, Близкое

небо, ясная твердь, Твердая смерть солдата?..» И слыша, как бухают пушки, Князь Трубецкой С смертной тоской Зарылся лицом в подушки. И ежась от боли И нервно смеясь, Бедный Князь, Вождь поневоле, Как будто попавши во фраке в грязь, Морщился, корчился, весь виясь, Брезгливо, бессильно и думал: «доколе, доколе, доколе?..» И серые, сирые, Пошедшие вслед командирам, Вслед офицерам, С слепою верой Солдаты Бежали, как стадо, Ибо не знали, Что делать им надо, За что умирать? Они, прогнавшие Наполеона, Бежали с воем, визгом и стоном, Русской свободы бессильная рать. «Эй, Фадеич, Дай тебе подсоблю, У тебя колено в крови!» Нет, не избегнуть смерти иль плена… Кто там, — враги иль свои?..

Искупление

1. Утро ареста

Эта утренне хмурая Непроглядная тьма — Полуосень понурая Иль двойная зима? Утро бедное, бледное, Утро робких калек (Душ их радость победная Не коснется вовек!). Город встал без желания Для ненужного зла, Как игрок, состояние Проигравший дотла, На мгновенье забывшийся И проснувшийся вновь, Чтобы вспомнить приснившийся Сон про свет и любовь, С неушедшей дремотою В воспаленных глазах И с унылой ломотою В омертвевших костях! Был я проданный, преданный Привезен во дворец На конец неизведанный, На бесславный конец. Без шинели, как ветка я Не от страха дрожал, Когда руки салфеткою Адъютант мне вязал. По паркету блестящему Тихо вел он меня К офицеру, стоящему У стола близ огня. Перед мутные, жесткие, Перед очи Царя Как на плахи подмостки я Шел, молитву творя. И в мундире расстегнутом Он, казалось, во мгле Предо мной, полусогнутым, Был один на земле. Весь прямой (Боже, смилуйся), Тихо пальцем грозя… И тогда изменилася Бедной жизни стезя…

2. Ночное посещение

Тесная камера. Часовой у двери как столб Замер. Узник, опершись рукою о стол, Медленно пишет. Вдруг он зябко шеей повел И чувствует весь, что кто-то вошел, Стоит за спиною, сердито дышит. Чувствует и не может встать, перестать! И сердитое слышит: «Встань, здесь твой царь! Что ты писал там? дай, достань!» — Вот, Государь! Прочитал, наморщил лоб, Оглядел камеру — тесный гроб. «Не жалуешься, не плохо? Нужно, чтоб ты искупил свой грех Перед царем и Богом, Или не знал ты их всех?! Им захотелось Править наместо меня. Им не терпелось Одеться в красивую тогу, Речи парламентские говорить. Но не угодно было Богу Этот позор допустить! Английские завести палаты, В лорды угодить… А не угодно ли будет Погодить?! И ты с ними шел, С мальчишками в мерзких фрачишках! Или забыл ты пушки Бородина? Иль побрякушки Твои ордена? Ведь в волосах твоих — видишь нити? — Седина видна! Что ж ты молчишь?!» — Государь, простите! «Простить тебя! В душе давно уж простил Как человек человека. Знаю, что ты из малых сих, Пойманных сетью умных и злых Исчадий гнусного века! За себя не трудно простить, Но за Россию простить нельзя! Что наделали! На кого вы подняли руку, Бесстыдно-смелую? На меня, потомка великих царей. С дерзостью мерзкой преступных детей… …Ну не плачь, не нужно, зачем? Я говорил с тобой строго, Но хочу не страха — доверья. Не отходи, я тебя не съем!» Подошел, поцеловал в лоб, Оглядел камеру — тесный гроб И ушел, наклонившись слегка у порога, Слишком высокий для тюремной двери.

3. Письмо Каховского императору

Не о себе хочу говорить я, но о моем отечестве. Пока не остановится биение сердца, оно будет мне дороже всех благ мира и самого себя. Я за первое благо считал не только жизнью — честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения — не всё ли равно. Но что может быть слаще, как умереть принеся пользу? Человек, исполненный чистотой, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, Но творить добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал. Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе, Я не видал преступления для блага общего, Согрет пламенной любовью к отечеству: Одна мысль о пользе оного питает мою душу. Я прихожу в раздражение, когда воображаю себе все беды, Терзающие мое отечество. Конституция — жена Константина… забавная выдумка! О, мы очень бы знали заменить конституцию законом! И имели слово, потрясающее сердца всех сословий: «Свобода». Мы не можем жить, подобно предкам, ни варварами, ни рабами: Ведь чувство свободы прирождено человеку. Во имя чего звать к восстанию? Во имя свободы. Свобода — вот лозунг, который подхватят все. Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни. Свобода обольстительна, и я, распаленный ею, увлек других. Жить и умереть для меня — одно и то же. Мы все на земле не вечны — на престоле и в цепях. Человек с возвышенной душою живет не роскошью, а мыслями — Их отнять никто не в силах. Тот силен, кто познал в себе силу человечества. Я и в цепях буду вечно свободен. О, свобода, светоч ума, теплотвор жизни!..

4. Сперанский

«Лишь дерево непрочное барьера, Теперь я здесь, а мог быть там! Их движет политическая вера, Которую я разделял и сам. Да, та же вера, но другие люди И дух другой. И ближе мне Вот эти в золоте и лентах груди Всех тех голов в горячечном огне. Дозирую с умом несчастных вины, Как конституции точил бы параграф. Но не на мне ли вин их половина? Иль перед Богом и людьми я прав? Я не рожден для доли страстотерпца, Когда б фортуна улыбнулась им, Я от всего бы поздравлял их сердца, Служил бы им так, как служу другим. Но не могло быть, не бывает чуда, И я сужу их, справедлив, но строг. Что ж! Верен я себе, я не Иуда. Так хочет Рок: им — казнь, тюрьма, острог, А я — домой, на кресла! Славный повар Сготовит завтрак. Высплюсь. А потом На именины, на раут, на сговор Поеду… Вечером же толстый том Открою Монтескье иль Филанджера — Забвение и отдых от забот»… И пухлою рукой с фуляром у барьера С блестящей лысины Сперанский вытер пот.