Чума в Бедрограде
Шрифт:
Гуанако к придурку присмотрелся, зафиксировал бледность, замученность и отсутствующий взгляд, а ещё тонну макулатуры на столе. Думал — ну, результаты старательной подготовки к ответу, подхватил с собой и свалил в курилку, чтоб придурок остался один, расслабился и перестал психовать.
В курилке Гуанако натурально чуть не умер, подавившись дымом и хохотом.
Макулатура оказалась не экзаменационной, а художественной. Рукописью романа она оказалась. А роман оказался, простите за выражение, о духовных исканиях Набедренных времён образования Революционного Комитета.
Короче говоря, к концу своего четвёртого курса Габриэль Евгеньевич закончил эпическое полотно про Набедренных, который, мол, не Революции хотел и не идеологии переворачивания деревьев, а донести до широких народных масс истину скопнического учения.
Первый идеолог Всероссийского Соседства и блядские скопники!
Публика в экстазе.
А самое крутое заключалось в том, что полотно хоть и было сплошным искусством, а не наукой, но Гуанако ещё в курилке с одного взгляда разглядел, что материалов к полотну перекопана хуева туча. И (как бы это сказать, чтоб не святотатствовать?) при помощи определённых логических манипуляций на этой хуевой туче материалов действительно представлялось возможным доказать, что так оно всё и было у Набедренных с учением скопников.
Когда Гуанако вернулся в аудиторию к юному Габриэлю Евгеньевичу, ни о каком экзамене и речи уже быть не могло — только о роли скопников в деле Революции! В ведомость пошла какая-то там четвёрка, а Габриэль Евгеньевич в следующем году пошёл писать диплом к Гуанако. Про это самое, ага. Гуанако же его сдуру на том экзамене убедил, что романы — хуйня, а вот такое провокационное исследование, выполненное притом по всем правилам академически хорошего тона, — это да, это было бы охуительно. Габриэль Евгеньевич за лето созрел и припёрся с самыми серьёзными намерениями прямо к Гуанако, когда тот уже и думать забыл обо всяких там скопниках.
Так Гуанако получил своего первого дипломника, репутацию совратителя студентов и очень, очень много головной боли на всю оставшуюся жизнь.
Так Габриэль Евгеньевич бросил писать романы, по крайней мере — бросил показывать написанное кому бы то ни было. А ведь до Набедренных и скопников его даже издавали (даже нормальные издательства). Вот эту книжку, экземпляры которой сейчас спешно собирает по всем шкафам Ларий, Габриэлю Евгеньевичу заказали за приличные деньги, когда он был всего-то второкурсником. И на кафедре потом за курсовик засчитали, почему бы и нет — добротная же книжка вышла.
Задача от издательства — беллетризировать глубоко научные сведения об определённом историческом периоде. Чтоб было исторически достоверно, но с интригой, мистикой, духовностью и подходящим к случаю языком. Мистики, духовности и языка (здесь самое место безвкусной пошлой шутке про язык) у Габриэля Евгеньевича всегда было хоть отбавляй. Деньги свои он отработал честно, забабахал исторический роман с действием, развивающимся параллельно в четырёх временах (и ни в одном времени особо не облажался ни со стилистикой, ни с деталями).
А объединяла все четыре времени в тексте она, родимая, — загадка Падения Хуя.
Вот и пусть студенты почитают, мозги займут. Там и по делу много чего полезного есть, и традиционных габриэль-евгеньевических соплей тоже достаточно. Гуанако подозревал, что Габриэля Евгеньевича за сопли и выбрали из кучи претендентов на приличные деньги, он же как раз тогда начал со всякими малыми формами печататься в этой, как её — «Литературе Нового Бедрограда». Хороший был журнал, Гуанако так до скандального закрытия из-за плагиата в него вяленую рыбу и заворачивал — всё время кто-нибудь особо культурный приносил почитать.
Какая-то очень простая и очень очевидная недомысль зашевелилась у Гуанако в мозгу.
«Литература Нового Бедрограда», вчерашние вытряхнутые с полок номера на полу в квартире Габриэля Евгеньевича, он-то их не для вяленой рыбы держал, а для соплей. Сопли, сопли, традиционные габриэль-евгеньевические сопли, «Литература Нового Бедрограда», номера на полу, очередные всем прекрасно известные сопли, ну блядь, ну, ну —
— Читал я этот самый габриэль-евгеньевичевский роман про Хуй, — в тишине брякнул Дима, — там же соль не в исторических деталях, там всё время кто-нибудь с кем-нибудь не трахается, плачет от обиды и умирает. Или трахается, плачет от стыда и умирает. Или просто плачет от бренности бытия и умирает. И кругом сплошные открытые финалы, потому что непонятно, где плачут и умирают на самом деле, а где в мыслях, мечтах и прочих кошмарных снах, — Дима вдруг улыбнулся самому себе и стал в два раза громче. — Знаете, что? Пусть студенты в качестве эссе пишут продолжение. Ну типа что там на самом деле вышло, или как это воспринималось с другой стороны, или что потом с героями стало. Или альтернативное повествование — как кто-нибудь с кем-нибудь потрахался и неожиданно не заплакал. Или про Хуй в ещё каком-нибудь времени — хоть в будущем. В общем, зануды могут написать исторический обзор, остальные — хорошую порнографию. И весело, и трудоёмко, и на все вкусы, и художественная мускулатура ещё никому не мешала, — Дима задумался. — Отдельно одарю того, кто напишет убедительное произведение о том, как я давеча этот самый Хуй под Колошмой нашёл.
Ещё в начале сей прочувствованной речи гуанаковская недомысль (простая и очевидная, ну такая же очевидная!) сорвалась с крючка и ухнула в неведомые психические глубины. Гуанако потряс головой, но восстановлению недологической недоцепочки это не слишком помогло. Леший.
— Насколько убедительное? — на автомате переспросил Гуанако. — Думаешь, чьё-то больное воображение сможет дотянуть до эпического размаха реальных событий?
Недомысль, кажется, была потеряна навсегда.
— Вот и узнаем, есть ли в рядах наших студентов истинные провидцы.
— Если провидцы внезапно смогут прозреть морально-этическую составляющую нынешних событий, так и знай, мне будет неловко, — очень честно ляпнул зачем-то Гуанако. — Даже стыдно.
Дима бросил на него выразительный взгляд из-под не менее выразительно нахмуренных бровей, но всё-таки придвинулся чуть поближе. Совсем уж припадать не стал (не время и не место), но Гуанако и так понимал, что припал бы обязательно, если б время и место позволяли.
Стало спокойно и почти не стыдно.
Что ещё не означает, что майские подвиги не будут ещё долго терзать по ночам гуанаковскую совесть.
Дверь угрожающе распахнулась — и, кажется, всё-таки с ноги (с двух ног). Значит, не Ройш, хотя пора бы и ему явиться уже наконец.
Поговорить с Ройшем, поговорить уже наконец с Ройшем. Срочно.
— Его надо покарать!
— Наказать, отстегать и поставить на место!
— Поставить в угол на чечевицу. Его место в углу, а не в библиотеке.
— Ладно бы он просто манкировал приглашением на экстренный слёт штаба.
— Мы бы могли ему это простить после нескольких розог.