Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Но он укрыл за неприступными стенами библиотеки не только себя, но и усики!
— Кафедральные революционные французские усики Золотца!
— Это расстрельное дело, какие тут розги. Он подрывает государственные устои.
— Что мы будем делать, если Ройш решит на старости лет податься в контрреволюцию?
— Бежать в Афстралию в одной рубашке, как Максим, который узнал тайну Ройша первым. Максим нашёлся? — поздоровались (будем считать) Охрович и Краснокаменный.
Ответил им Ларий, так и не подняв глаз от аскетичной обложки романа Габриэля Евгеньевича про Хуй:
— В Порту — не нашёлся.
Охрович и Краснокаменный одновременно заломили руки.
— И в Бедрограде не нашёлся!
— Не то чтобы мы обладали достаточной для поисков Максима властью в Бедрограде.
— Но мы сделали всё, что было в наших силах.
— Никакая власть не может сравниться с нашими силами.
— Особенно когда при нас табельные розги.
— На которых мы готовы поклясться, что Максим бежал из Бедрограда в Афстралию.
— Но мы питали надежду, что он воспользовался услугами Порта.
— Он не настолько суров, чтобы бежать в Афстралию при помощи ног.
Охрович и Краснокаменный пристально уставились на Гуанако как на ответственного за поиски Максима в Порту. Гуанако только сокрушенно покачал головой, подтверждая слова Лария. Охрович и Краснокаменный на это продемонстрировали пластический этюд «Габриэль Евгеньевич в печали». Попельдопель хмыкнул и тоже уставился на Гуанако:
— У них — то есть у нас, то есть у нашей гэбни — должен быть какой-то выход. Перенести эту несчастную встречу, прийти без Максима…
Гуанако ещё немного помолчал как идиот.
Идиот с идиотским планом действий.
— Это исключено, — отрезал Ларий. — Экстренная встреча, созванная по причине чрезвычайных обстоятельств, должна состояться в течение суток с момента подтверждения запроса. И будет считаться состоявшейся только при наличии на ней обеих гэбен в полном составе.
— Сколько там до истечения суток? — осведомился несгибаемо оптимистичный Попельдопель. — Ведь хватит же ещё времени, чтобы пристрелить кого-нибудь из Бедроградской гэбни. Я правильно понимаю, что тогда они тоже не смогут явиться?
— Нам определённо импонирует ваш ход мысли!
— Садитесь в гэбню вместо Максима! — оживились Охрович и Краснокаменный.
Они бы вылили на Попельдопеля ещё много восторгов, но Ларий слишком громко и убедительно опустил чайник на стол.
— Это моя вина, — гораздо тише чайника высказался он. — Я не должен был отправлять запрос так рано — до того, как Максим дал согласие. Он был в ярости. И он прав.
Все как-то очень нехорошо заткнулись.
Ларий, конечно, отправил запрос, но инициировал-то встречу Ройш. Ройш во всём виноват? А если бы ещё в субботу девочка-без-диктофона потрудилась нажимать кнопки поточнее, все бы вообще жили припеваючи! Девочка виновата?
Гуанако поморщился.
Всё это гнилые разборки: у кого в Университете, спрашивается, нет своей доли вины в сложившейся ситуации? Даже Попельдопель, не совавшийся в политику, — и тот отличился, проебал чуму (возможно) у Габриэля Евгеньевича. Ну и что, что всего через пару часов после того, как услышал о ней впервые. Ну и что, что стадия была (если была) ранняя, что сотрясение мозга тоже, скорее всего, было. Попельдопель-то всё равно сейчас постоянно косится в сторону завкафского кабинета, хоть и полон радужных надежд на то, что оно всё как-нибудь устаканится.
И сидят теперь все, пересчитывают молча свои грехи перед заранее похороненным Максимом.
Блядство, невыносимое блядство, которое невозможно терпеть.
— Во всем виноват я, — очень бодро и очень радостно провозгласил Гуанако. — Я придумал Университетскую гэбню!
Блядство, именно что.
— Зачем? — вылетело у Попельдопеля. — В смысле, я не это имел в виду, в смысле, глупый вообще-то вопрос, извини, я…
Гуанако едва не расхохотался.
— Да нормальный вопрос, — отмахнулся он. — Только поздновато уже такими вещами интересоваться. Предлагаю считать, что я просто поехал крышей на блядской Колошме.
Так что там говорил покойный профессор Гуанако про историографию?
Что она (в известной степени) является скорее искусством, нежели наукой?
Хуйню интеллигентскую он говорил, вот что. Потому что главное в историографии — кто из очевидцев дольше проживёт. Кто проживёт — тот и прав.
Университетскую гэбню придумал не Гуанако, а Гуанако и Хикеракли — живой (тогда) член Революционного Комитета со вторым уровнем доступа к информации, решивший навестить некоего безымянного заключённого после того, как последний «развалил Колошму». У Хикеракли с Колошмой своя история, вот ностальгия в жопе и заиграла, видимо.
Ностальгия Хикеракли принесла Гуанако приятного собеседника (о да, лакать самогон и задавать дурацкие вопросы о Революции!), печатную машинку Начальника Колошмы в камере (коснуться рефлекторно перстней из её выломанных кнопок) и постоянный приток алкоголя и сигарет через охранников впоследствии (почти пригодилось во время вспышки степной чумы).
О том, что ностальгия Хикеракли принесла Университету гэбню, Гуанако обычно предпочитал не вспоминать. Изначальный план был не таков, разговор вообще не об этом шёл, кто ж знал, как оно в результате получится —
И ещё много разных несостыковочек на любой вкус, цвет и размер.
А в результате — ну да, Университетская гэбня.
Возвращаясь к вопросу историографии, в которой Хикеракли понимал побольше многих (столько противоречащих друг другу мемуаров о Революции за всю жизнь накропал!), остаётся только напомнить, что прав тот, кто прожил дольше.
Поэтому — извиняй, мёртвый Хикеракли. Что правда, а что нет в истории учреждения гэбни Университета, самолично решает теперь несколько менее мёртвый Гуанако.