Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

Совершенно по-детски, зато работает.

Конечно же, преодолевая последний перед библиотекой пролёт бегом, Гуанако едва не вписался в какого-то очень не вовремя возникшего на лестнице человека.

— Простите, — на автомате бросил он и почти уже побежал дальше, но тут разглядел свою несостоявшуюся жертву. — Ёбаный стыд, здравствуйте, Писарь!

Чуть постаревший, но всё такой же забавный, броский, дружелюбнейший Писарь.

Нихуя себе кольцевая композиция!

— Здравствуйте… 66563, — ошалело протянул руку Писарь.

Гуанако, конечно, ещё по возвращении в Бедроград рассказали, что Писарь (Стас

Никитич из блядской гэбни блядской Колошмы) числится теперь в Университете, но одно дело услышать, а другое — увидеть.

Столкнуться на истфаковской парадной лестнице.

Писарю повезло меньше. У него поперёк рожи было написано (огромными такими буквами), что правдой о судьбе Гуанако (подохшего от степной чумы в 76-м) с ним никто не делился.

— Ну вот как-то так, — крайне внятно пояснил своё явление Гуанако и улыбнулся. — Леший, столько лет знакомы, а я только сейчас узнал, какого вы роста.

Рост — чуть выше среднего, комплекция худощавая, волосы светло-каштановые, удлинённая стрижка. Тонкие, правильные черты лица. Держится неагрессивно, движения плавные, чуть замедленные (годы и годы курения савьюра). Впрочем, в досье, наверное, пишут поточнее.

Писарь тоже улыбнулся. Растерянно, но дружелюбно. Прям как на допросе.

Они виделись-то всего раз шесть, наверное — по числу допросов в том составе гэбни. Отсюда и рост — головы гэбни при допросе обвиняемого и/или заключённого не встают из-за гэбенного стола, протокол не велит. Гуанако, конечно, вместе с той самой гэбней Колошмы протокол куда только ни ебал, но вот из-за стола при нём поднимался, кажется, всего один из голов гэбни. И то на последнем в своей жизни протокольном мероприятии.

Начальник Колошмы, Юр Саввович.

Савьюр.

(Почудилось, что перстни из клавиш печатной машинки легонько кольнули пальцы.)

Писарь уставился на непроизвольно дёрнувшуюся руку Гуанако. Он недаром Писарь, у него годами тренированная зрительная память — опознал клавиши (поди их не опознай, модель-то была дореволюционная, с выебонами). Чуть усмехнулся, прочитав складывающийся из них «хуй».

— Прихватил, сбегая от степной чумы, — пробормотал Гуанако, — машинку-то прихватить не мог. А её мне широким жестом ссудил Хикеракли, когда на Колошму заезжал. Я вообще-то потом его личный заказ вроде как выполнял, а руками-то я долго строчить не люблю, особенно после «писем из экспедиции». Ну вот он и велел новой гэбне отдать мне савьюровскую машинку. Для подрочить, наверное, — Гуанако рефлекторно принял стойку понаглее. О навеки отпечатавшийся опыт допросов! — Для подрочить лучше б наплечник савьюровский подарил.

Писарь так же рефлекторно приподнял левое плечо (на котором носят наплечник) и машинально возразил:

— Было бы надругательство над элементами символики государственного аппарата. Плюс ещё пара лет к вашему пожизненному заключению, — и тихо-тихо добавил: — Это ведь я ваши с Савьюром записи из камеры расшифровывал.

Тут, наверное, уж точно полагалось возрыдать, но Гуанако не нашёл в себе сил ни на что, кроме очередного глупого комментария:

— А. Ну, наверное, на это я бы мог у вас спросить, как же всё-таки полагается фиксировать в расшифровках процесс ебли, но увы. Очевидцы блядских расшифровок давным-давно поведали мне все существенные детали, — Гуанако задумался. — Зато теперь,

вооружённый знанием протокольных формулировок, я могу спросить о другом. Как вы разобрались, кто кого: по окрестным репликам или таки прям по «неразборчивым звукосочетаниям»?

Писарь махнул рукой, демонстрируя равнодушие к скрытым комплиментам своим профессиональным навыкам:

— Это уж точно не сложнее, чем разбирать какую-нибудь руническую вязь. Наполовину истёртую, поросшую мхом, которой я к тому же не понимаю.

Писарь, говорят, теперь научный сотрудник на лингвистическом факультете. Он же талант и профессионал высокого класса — ну и что, что рун не знает. На Колошме в промышленных масштабах ваял фальшивые письма чужим почерком, что ему какие-то замшелые письмена.

Хорошо устроился, ещё и полуслужащим Университета заодно. Переманили когда-то там.

— Слушайте, 66563, ну вы-то хоть знаете, что здесь творится? — перешёл на бессмысленный в полупустом здании шёпот Писарь. — Я только ночью вернулся из экспедиции к очередным рунам, а сейчас меня зовёт Ройш, даёт странные совсем распоряжения, голова кругом. Университетская гэбня сошла с ума?

— Мы все сошли, Писарь. И вы присоединяйтесь, раз уж вы полуслужащий. Сейчас лишних рук быть не может, а у вас руки и вовсе на вес золота. Мой вам совет: если Ройшевы распоряжения не горят, найдите прямо сейчас Лария Базальда, он вас тут же и припашет, дела найдутся. Может, даже объяснит что-нибудь. Я бы и сам объяснил, но уровня доступа и права на распространение информации не имею никакого как почётный покойник. А ещё сам спешу к Ройшу, — Гуанако обернулся, уже почти добравшись до верхней площадки. — Свидимся, Писарь. Я сколько лет уже хочу с вами савьюра курнуть!

— 66563, — окликнул его Писарь, — вы теперь вообще никогда не умрёте?

— Вероятно, — пожал плечами Гуанако и юркнул в узкий коридор под самой крышей, где и ютилось хранилище факультетской библиотеки.

Ройш даёт распоряжения Писарю?

Ройш жив и деятелен?

— Сергей Корнеевич, вы очень удачно зашли, — откуда-то из темноты, полной нескончаемых стеллажей, поприветствовал его Ройш.

Правы Охрович и Краснокаменный: Ройш — рептилия.

Отлёживается в пещере. Линяет, сбрасывая прежние убеждения?

— Я по делу, — пошёл на звук Гуанако. — Хочу взрывать юбилей Первого Большого. В течение ближайшего часа. Нуждаюсь в юридической консультации.

— Давайте повременим со взрывами, — отозвался Ройш.

Вот он, зарылся в какие-то кодексы при тусклом свете крохотной лампы. Мрачный, усталый, но — вопреки всем ожиданиям — живой.

Гуанако с сомнением оглядел логово Ройша, не обнаружил там Максима, который только и мог бы избавить тут всех от необходимости взрывов своим внезапным возвращением, и уточнил:

— Ройш, ты сейчас будешь отговаривать меня от совершения теракта, за который меня, собственно, десять лет назад и посадили?

— Я не поклонник Фрайда, и, следовательно, не вижу такой уж большой необходимости кому бы то ни было по своей воле проходить на новом этапе старые вехи развития, — Ройш невозмутимо пялился в какую-то бумажку. — Да. Буду отговаривать.

Справа от Ройша, возвышаясь над макулатурой, стояла бутылка твиревой настойки с трогательно надетым на горлышко стаканом. Бутылка была нераспечатанная.