Чужие грехи
Шрифт:
— Ну, слушайте же, прервала его она и продолжала:
— Взялъ царь у большого сына рубашку и сказалъ: «Въ черной изб ее носить!» Разошлись царскія дти; двое то и судятъ между собою…
Софья взглянула на лицо мальчика: онъ закрылъ глазки и лежалъ неподвижно съ мягкою улыбкою на лиц.
— Судятъ между собою, продолжала она, понижая голосъ:- «Нтъ, видно, мы напрасно смялись надъ женой Ивана-царевича, она не лягушка, должно быть», уже совсмъ тихо и протяжно закончила Софья и смолкла.
Больной спалъ…
Она поднялась съ мста и на цыпочкахъ пошла къ ламп, чтобы еще убавить огонь. Въ эту минуту неслышно отворилась дверь и на порог появилась неуклюжая фигура Олимпіады Платоновны.
— Тссъ! прошептала Софья, длая знакъ рукою.
— Ну, что? шопотомъ спросила старуха-барыня.
— Уснулъ! также шопотомъ отвтила служанка. — Плакалъ сейчасъ!
— О чемъ? Хуже стало? тревожно спросила барыня.
— Богъ его знаетъ! Мысли у него такія! проговорила Софья.
— Какія мысли? спросила Олимпіада Платоновна.
— Говоритъ: «И папа, и мама не любятъ. Только ma tante да ты любите»…
Въ голос Софьи слышались слезы. Старуха-барыня слушала молча, въ глубокомъ раздумья опустившись въ кресло.
— Папа, говоритъ, все бранился, мама ухала, не простившись. Никто, говоритъ, не приходилъ къ постельк во время болзни, только ma tante да ты, Софочка, по ночамъ сидли. А самъ плачетъ, плачетъ, тихо такъ; жалобно, точно вся его душенька изнываетъ. И откуда у него
Об женщины были уже у постели больного: старуха тетка сидла на кресл, Софья стояла около нея, склонивъ къ ея уху свое лицо, чтобы имть возможность быть услышанной, даже говоря шопотомъ. Все ихъ вниманіе сосредоточено было на ребенк, вс ихъ мысли вертлись около вопроса: «откуда у него явились такія мысли? Кто ихъ пробудилъ въ его голов? Когда он зародились»? И ни та, ни другая не знали, что эти мысли зародили въ его голов он сами, проводя у его постели, какъ и теперь, безсонныя ночи, почти боясь пошевельнуться, прислушиваясь къ его дыханію, всматриваясь въ его исхудалое личико.
Эти дв женщины даже и не подозрвали, что пережилъ этотъ ребенокъ за послднее время, когда въ его жизни совершился такой рзкій переломъ и произошли такія крупныя событія, пробудившія впервые его дтскій мозгъ. Когда онъ жилъ въ дом своего отца и своей матери, онъ, повидимому, ни о чемъ не думалъ серьезно. По цлымъ днямъ отсутствовала его мать, часто онъ не видалъ ее и пяти минутъ въ день, иногда она тономъ капризной двочки говорила дтямъ, что «они ей надоли,» чтобы они ей не мшали, чтобы они шли въ дтскую, но ему и въ голову не приходилъ вопросъ: «любитъ ли его мать?» Другихъ отношеній матери къ дтямъ онъ не видалъ и не зналъ и потому эти отношенія, существовавшія въ ихъ семь, онъ считалъ естественными. Отецъ, когда онъ не былъ въ разъздахъ по служб за границей, раздражался, кричалъ, сердился на дтей, придирался къ нимъ за каждую мелочь, почти никогда не ласкалъ ихъ, но это было тоже такимъ будничнымъ, такимъ постояннымъ явленіемъ, что дти почти привыкли къ этому и нисколько не огорчались обращеніемъ съ ними отца. Правда, иногда дти мелькомъ слышали неосторожные разговоры прислуги о томъ, что господа на ножахъ между собою, о томъ, что баринъ только шпыняетъ дтей, о томъ, что барыня только по баламъ да по театрамъ рыщетъ, о томъ, что инымъ дтямъ у мачихи да у отчима слаще живется. Но это были отдльныя фразы, пролетавшія мимо дтскихъ ушей почти безслдно, рядомъ съ этими фразами шли прописныя наставленія той же прислуги на счетъ того, что папашу и мамашу слушаться надо, что ихъ любить надо, что имъ досаждать не слдуетъ. Сама эта прислуга, жалвшая дтей въ т минуты, когда ей нужно было «посудачить» между собою о господахъ, при первой шалости дтей не упускала случая пригрозить имъ: «а вотъ я папаш пожалуюсь,» «а вотъ я мамаш все разскажу,» и въ минуты раздраженія срывала злобу на этихъ же дтяхъ. Другой жизни, другихъ отношеній дти не знали, не видли, по подозрвали. Они въ этомъ отношеніи походили на слпорожденныхъ, которымъ трудно составить себ представленіе о свт и тьм. Имъ жилось даже недурно въ послднее время, когда отецъ надолго ухалъ за границу, когда мать кутила ежедневно вн дома съ Олейниковымъ, когда прислуга стала мене взыскательна, мене раздражительна, живя на свобод въ отсутствіи господъ, пируя въ своемъ кругу, наводя въ домъ гостей или отсутствуя гд то по цлымъ вечерамъ и ночамъ. Но вдругъ совершенно неожиданно все измнилось: пріхалъ отецъ, раздраженный, злой, придирчивый; скрылась неизвстно куда мать; дтей вдругъ снарядили въ дорогу, привезли въ незнакомый домъ и бросили у какой то старой, уродливой тетки. Дти недоумвали, почему это все случилось, куда скрылись отецъ и мать, почему имъ, дтямъ, приходится жить у тетки. На дтей сразу пахнуло здсь новымъ вяньемъ, новой жизнью. Большой барскій домъ, утонувшій въ зелени и цвтахъ, деревенскій просторъ и свжій воздухъ, невозмутимая тишина въ дом, вполн правильный образъ жизни и полное отсутствіе какихъ бы то ни было дрязгъ и ссоръ, сплетенъ и перебранокъ, все это было такъ не похоже на ихъ жизнь въ ихъ родительскомъ дом. У старухи-тетки гостили разныя родственницы, къ ней прізжали гости, но никогда и ни при комъ не гнала она отъ себя ихъ, дтей; ни разу не сдлала она имъ замчанія при комъ нибудь постороннемъ; давая имъ какія нибудь наставленія, она всегда замчала: «такъ нельзя длать, тебя никто любить не будетъ.» Мальчикъ самъ не замчалъ, какъ онъ все боле и боле привязывался къ старух. Любила ее и его сестренка, но ея любовь не сосредоточивалась на одной Олимпіад Платоновн. Какъ двочка, она проводила больше времени съ гостившими въ дом родственницами хозяйки: она спала съ ними въ одной спальн, она ходила съ ними купаться, она вертлась около нихъ, когда он вышивали или вязали, и училась у нихъ. Евгеній же былъ боле одинокимъ и находился почти неотлучно при тетк, которую онъ начиналъ съ каждыми днемъ любить все боле и боле. Особенно хорошо чувствовалъ онъ себя, когда онъ стаивалъ или сиживалъ около ея большого кресла, а она, разговаривая съ какимъ нибудь важнымъ постителемъ, опускала машинально сморщенную, широкую руку на плечо мальчугана или такъ-же машинально гладила этою рукою его волосы. Въ эти минуты ребенокъ старался не шевелиться и прижимался къ ней, чувствуя, что ему такъ хорошо, такъ тепло. Что то въ род гордости пробуждалось въ немъ, когда тетка давала ему какія нибудь порученія и говорила ласковымъ, шутливымъ тономъ: «это мой врный пажъ.» Онъ считалъ величайшимъ счастіемъ возможность услужить ей и въ его дтскомъ ум сложилось представленіе, что выше, умне и лучше его тетки нтъ никого на свт; не даромъ же онъ ежедневно видлъ и слышалъ, какъ и старые, и важные люди прізжали въ ней на поклонъ, за совтами, съ просьбами, съ вопросами. Въ его дтской головк сложилось о тетк такое представленіе, что она самая важная барыня, что важне ее никого нтъ. На эти мысли наводили его и портреты, важныхъ сановниковъ, висвшіе въ портретной галере, и богатая обстановка стариннаго дома, и серьезный видъ старыхъ слугъ, важно и не спшно исполнявшихъ свои обязанности, и старые сановные постители, заглядывавшіе въ этотъ домъ. Что то въ род гордости ощущалъ въ себ мальчикъ, сознавая, что онъ племянникъ этой важной барыни, нердко толковавшей о царяхъ, о двор, какъ о чемъ то очень близкомъ ей. Это чувство еще боле укрплялось въ немъ, когда во время его шалостей ему замчалъ старый лакей, приставленный къ нему: «Разв можно вамъ такъ вести себя? Слава Богу, не какой нибудь крестьянскій вы сынъ! Что ея сіятельство скажетъ, если узнаетъ, какъ вы повсничаете.» Мальчикъ въ этихъ случаяхъ сразу утихалъ и принималъ какой то не дтски степенный и чопорный видъ потомка всхъ этихъ украшенныхъ звздами и лентами сановниковъ, смотрвшихъ на него со стнъ портретной галереи. Отъ его наблюдательности не ускользнуло и то, что эта старуха ежедневно заглядывала въ его дтскую и осматривала хорошо ли постлана его постель, освженъ ли въ его комнат, воздухъ, плотно ли закрыты окна. Нырнувъ въ свою постельку, онъ ждалъ, когда подойдетъ тетка, погладитъ его по голов и скажетъ: «ну, спи!» Онъ въ эти минуты ловилъ ея руку и цловалъ ее въ ладонь, зная, что тетка, имвшая слабость бояться, когда ей цловали ладони рукъ, непремнно скажетъ съ улыбкой: «опять, шалунъ!» Потомъ она тихо удалится изъ комнаты, а онъ начнетъ умолять «Софочку» разсказать ему сказку. Ахъ, какія сказки знала Софочка! И про Ивана-царевича, и про Кащея-Безсмертнаго, и про Бабу-Ягу она знала. Но
Только теперь, когда Софья подробно передала Олимпіад Платоновн о томъ, что на мальчика «нашло, врно, передъ смертью просвтленіе», Олимпіада Платоновна начала припоминать разныя, повидимому, ничтожныя обстоятельства, уяснившія ей тотъ процесъ мысли, который происходилъ въ маленькой головк ребенка. Она вспомнила, что разъ онъ спросилъ у нея: «выздоровла ли его бабушка»? Олимпіада Платоновна не сразу сообразила тогда, о какой бабушк онъ говоритъ, и спросила: «а разв у тебя есть бабушка»? Но она тотчасъ же спохватилась и замтила: «ахъ да, это ты про ту спрашиваешь, къ которой мама твоя похала. Ну, да, она еще нездорова». Ребенокъ лаконически замтилъ: «то-то мама и не детъ». Тогда этотъ разговоръ не имлъ никакого значенія для Олимпіады Платоновны; теперь она понимала, что маленькій мозгъ и тогда работалъ въ извстномъ направленіи. Потомъ припомнился ей еще одинъ странный вопросъ ребенка: «Что значитъ, ma tante, сиротки»? спросилъ мальчикъ. «Это дти, у которыхъ нтъ ни отца, ни матери», отвтила она. «Значитъ, няня не могла насъ называть сиротками»? спросилъ мальчикъ: «Нтъ, у васъ есть и отецъ, и мать», отвтила Олимпіада Платоновна и спросила мальчика, о какой няньк онъ говоритъ. Онъ отвтилъ, что онъ говоритъ о той няньк, которая жила у нихъ въ Петербург. При воспоминаніи о многихъ подобныхъ мелочахъ у Олимпіады Платоновны хмурился теперь лобъ, въ ней зарождался страхъ за болзненное настроеніе мальчика, она боялась, что эти мысли повредятъ ему, помшаютъ его выздоровленію.
Но дла приняли хорошій оборотъ. На слдующій день, посл ночного разговора больного съ Софьей, Олимпіада Платоновна вошла не безъ страха въ комнату мальчугана. Онъ уже проснулся и смотрлъ бодре, чмъ наканун; болзнь, повидимому, приняла хорошій оборотъ. Дтскія силы восторжествовали надъ недугомъ. Когда Олимпіада Платоновна подошла къ мальчику и спросила, хорошо ли онъ спалъ, онъ весело и бодро отвтилъ, что хорошо. Онъ заговорилъ съ нею довольно оживленно о томъ, что онъ скоро встанетъ, что онъ скажетъ доктору, что у него ничего не болитъ, ни головка, ни ножки. Олимпіада Платоновна ласково улыбнулась и сказала ему:
— Ну, а теперь молчи, болтунъ, до доктора!
Она провела рукой по его волосамъ. Онъ быстро словилъ ея руку и покрылъ ее поцлуями.
— Ma tante, я васъ очень, очень люблю… и всегда, всегда буду любить! проговорилъ онъ нервно, порывисто и весь зарумянился, крпко стиснувъ ея руку.
Она какъ будто испугалась этого порыва, видя въ немъ нчто болзненное, не вполн нормальное.
Она тихо наклонилась къ нему, поцловала его въ лобъ и шопотомъ сказала:
— Я знаю!
Потомъ она поспшила перемнить разговоръ; начала говорить, что надо спросить доктора, нельзя ли мальчику встать, что его можно посадить въ большое кресло и перевезти въ гостиную, что сестра давно соскучилась безъ него, такъ какъ ей играть не съ кмъ. Что то суетливое появилось и въ манерахъ, и въ рчахъ Олимпіады Платоновны, желавшей отвлечь вниманіе мальчика на другіе предметы. Ей казалось, что онъ никогда не оправится, не окрпнетъ, если его мысли будутъ заняты болзненнымъ настроеніемъ, мучительными вопросами объ отц и матери. Но этотъ порывъ мальчика, выразившійся въ горячей ласк, былъ послднимъ проявленіемъ растроенныхъ нервовъ и болзненности. Явившійся докторъ нашелъ паціента въ отличномъ положеніи и позволилъ вывезти его въ кресл въ гостиную. Съ этого дня выздоровленіе пошло быстро и, повидимому, вмст съ болзнью прошли и тревожные вопросы, тяжелыя думы. Олимпіада Платоновна радовалась и успокоивалась насчетъ своего любимца: онъ сталъ опять обыкновеннымъ ребенкомъ съ дтскими шалостями, съ дтскими играми. Но если бы она присмотрлась или, лучше сказать, могла присмотрться къ нему попристальне, то она могла бы замтить дв особенности въ его характер. Во первыхъ, настроеніе его духа было крайне неровно: онъ то былъ бурно шаловливъ, то вдругъ совсмъ притихалъ и смотрлъ какъ-то степенно и чинно, совсмъ не по дтски. Во вторыхъ, его любовь къ Олимпіад Платоновн перешла въ какой то культъ, въ какое то обожаніе: онъ могъ по цлымъ часамъ слушать ея разговоръ, какъ какую то музыку, хотя неровный голосъ старухи далеко не могъ ласкать слуха; онъ любовался Олимпіадой Платоновной, хотя въ ней не было ни одной привлекательной черты; онъ набиралъ тетк букеты цвтовъ и тихо улыбался блаженною улыбкою, когда она наклоняла къ нимъ голову и вдыхала ароматъ цвтовъ. Но этого никто не замчалъ, никто не придавалъ этому особеннаго значенія; вс были успокоены тмъ, что мальчикъ здоровъ, что онъ не задаетъ боле никакихъ тревожныхъ вопросовъ. Какія мысли роились въ дтской головк — этого никто не зналъ. Испугалъ онъ на минуту еще только разъ и Олимпіаду Платоновну, и Софью: это было въ конц октября, когда надо было подумывать объ отъзд изъ Сансуси. Какъ то вечеромъ у Олимпіады Платоновны собрались гости; вс сидли за чайнымъ столомъ въ столовой, начиная тяготиться деревенской скукой, подумывая о городскихъ развлеченіяхъ. Разговоръ вертлся на петербургской жизни, на петербургскихъ знакомыхъ.
— И вы скоро узжаете? спросила одна изъ знакомыхъ барынь у Олимпіады Платоновны, заявивъ о своемъ близкомъ отъзд изъ деревни.
— Да, недли черезъ дв, сказала Олимпіада Платоновна. — Пора!
— Разумется! Но и въ Петербург въ первое время такъ скучно. Зимній сезонъ начинается поздно, не знаешь, что длать осенью, говорила гостья.
— Да нынче и вообще петербургская жизнь становится все скучне и скучне, замтилъ какой то старикъ-гость. — Число семейныхъ домовъ, семейныхъ собраній уменьшается; начинается какое то трактирное существованіе, какая то клубная вакханалія.
— Вс на безденежье жалуются, потому и скучаютъ, замтила гостья.
— Безденежье! воскликнулъ желчно старикъ. — Что за пустяки! На кутежи-же, на оргіи находятся деньги!
— Ахъ, да вдь вс эти кутилы — кандидаты въ долговое отдленіе, возразила гостья.
Маленькое общество, сидвшее за чайнымъ столомъ, заспорило о петербургской жизни и въ разговорахъ не обращало никакого вниманія на мальчугана, забывшаго про чай и слушавшаго съ широко раскрытыми глазами разговоры о Петербург, объ отъзд туда.