Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II

MadameD

Почему-то он оправдывался перед служителями Амона, хотя действовал по приказу своего и их собственного повелителя.

– Принесите для него носилки, - с отвращением и одновременно удовлетворением приказал сам верховный жрец, видя, что никто из его людей не спешит помочь преступнику.

Аменемхета погрузили в носилки – он так и не задал ни одного вопроса о том, кто за ним явился и что хотят с ним сделать. Верховный жрец неотрывно следил, как его уносят, а когда солдаты скрылись, прошептал им вслед проклятие.

***

Аменемхет смутно понимал, что его судьба переменилась – отдельные слова, которые он

улавливал, сказали ему, что это перемена в лучшую сторону. Его не убьют, а передадут в другие руки, и обращение с ним, скорее всего, станет лучше…

Сестрица постаралась.

Он презирал ее – уверенный, что для его спасения Меритамон легла в постель одного из приближенных фараона… скорее всего, Хорнахта. Разумеется, она негодует сейчас и отрицает это! Любая женщина стала бы! Все они подлы и развратны… только одна не вызывала у него таких чувств. Он не мог думать о ней обыденно. Никогда не сможет.

Тамит оставила в его душе болезненное изумление, благодарность, которую он до сих пор ощущал не только душою, но и всем телом. Теперь, когда она покинула его, он всем существом ощущал любовь к ней – вкусу ее губ и кожи, ее смеху, ее речи. Каким напитком жизни она для него была! Аменемхет не сомневался, что ее исчезновение связано с неизбежностью – может быть, ее уже схватили; а может, ей удалось спастись. Он был этому рад.

Единственное, чему он еще мог радоваться.

Когда его забрали из храмовой темницы, к узнику понемногу стали возвращаться другие чувства – удивление и радость тому, что его спасли. Удовольствие от ощущения себя чистым. Он уже и забыл – как это, не чувствовать вони и зуда во всем теле, мерзкой немытой с самого появления бороды, полной насекомых, и длинных волос, усиливающих чувство жара и нечистоты. Думал Аменемхет смутно, на это еще почти не было сил.

Когда он оказался на корабле, радость от спасения заглушила болезнь: у него увеличился жар, его стала мучить качка и проснулась сильнейшая жажда. В тюрьме ему почти не давали пить, а воды, в которой его искупали, измученному телу было ничтожно мало. Лежа на тюфяке посреди каюты, Аменемхет открыл рот и хрипло позвал на помощь.

Он почему-то подумал, что никто не придет. Он уже ни в кого не верил.

Но явился солдат фараона, неприязненно спросивший, что ему надо.

“Никто здесь словно даже не помнит, что я болен”, - с отвращением подумал Аменемхет. Он попросил воды, и солдат кивнул и исчез.

Его напоили, а через какое-то время ему снова пришлось позвать, по другой нужде. Аменемхету почему-то стало намного более стыдно перед этим человеком сейчас, чем несколько часов назад – перед целой толпой, когда он лежал перед ними в самом позорном виде, в каком только может предстать благородный муж. Но теперь они были один на один, сын верховного жреца – и воин фараона, изначальные враги. Аменемхет не сомневался, что этому солдату далеко по знатности происхождения до него.

Но теперь он должен быть благодарен даже за такие услуги…

С кем же легла его сестра, чтобы дать возможность брату жить и унижаться дальше? Аменемхет ни на минуту не верил, что ей помогли бескорыстно. Он достаточно узнал людей, чтобы понять, что этого не может быть.

Потом у него кончились силы думать, и молодой жрец заснул.

Очнулся Аменемхет только тогда, когда его растормошили,

приказав вставать и спускаться на причал. Он попытался послушаться, но встать неожиданно оказалось непосильной задачей. Лежа на постели, он сам не понимал, как он плох.

Тогда пришли двое солдат и, взяв его за плечи и за ноги, вытащили наружу; Аменемхет болтался у них на руках беспомощной куклой в человеческий рост. Его сунули в те же самые носилки и понесли. Аменемхет лежал, почти не чувствуя страха перед грядущим – только желание, чтобы кто-нибудь изгнал из него болезнь, этого врага, который пожирал его изнутри.

Вдруг он испугался, подумав, что может оказаться в таких же условиях, как те, от которых его избавили. Нет, лучше умереть…

Ощущая повороты, он вначале пытался гадать, куда они ведут. Где дворцовая тюрьма, которая была ему обещана? Неожиданно Аменемхет почувствовал ужас, такой ужас, что едва не выпрыгнул из носилок, несмотря на свою болезнь и свою стражу. Нет, только не в тюрьму, он не хотел снова в тюрьму, он непременно умрет там!..

Носилки опустились. Ему показалось, что сквозь полог прорвался свет.

– Выходи, - сказал воин фараона, заглядывая в носилки.

– Куда? – спросил Аменемхет.

Ему было стыдно за свою слабость и зависимость – но больше страшно. Он бы не выдержал, если бы снова оказался один, под землей, без огня, в тишине…

– Дойдешь до постели, - сказал солдат. – Вставай, тебе нужно сделать только несколько шагов.

Аменемхет встал, сразу ощутив себя своим отцом – в те дни, когда его болезнь начала брать над ним верх. Больно было шагать, смотреть, двигаться. Он добрался до постели, только слабо удивившись ее чистоте и мягкости. Неужели такова тюрьма?

В комнате не было окон, но она не походила на подземную камеру. Аменемхет, сидя на мягком тюфяке, замер, пытаясь оглядеть свою темницу, но потом его будто уложили чьи-то руки, хотя никто к нему не притрагивался. Он вытянулся на постели и неожиданно всерьез испугался, что умрет, несмотря на то, что о нем проявили такую необыкновенную заботу.

Потом он снова заснул.

Когда Аменемхет открыл глаза, рядом с ним сидела сестра.

***

Меритамон смотрела на него с жалостью… с презрительной жалостью, теперь в ее взгляде всегда будет презрение, что бы этот взгляд ни выражал. Даже слезы в ее глазах не позволяли Аменемхету не думать о ее поджатых губах и ранней складке между тонких черных бровей. Как она похожа на мать, подумал он, но мать никогда и ни на кого не посмотрела бы так…

– Меритамон, - произнес он.

“Кому ты отдалась, Меритамон?”

– Ты поправишься, - сурово сказала сестра. Она не делала попытки коснуться его, но вовсе не из боязни заразиться. – Дворцовый врач осмотрел тебя и сказал, что ты будешь жить. От этой лихорадки умирают только старики и маленькие дети, - заключила Меритамон.

Она очень изменилась.

Его губы шевельнулись, чтобы высказать вслух мучивший его вопрос, всякий раз возникавший у него при виде нее, но Аменемхет сдержался. Он скользил взглядом по ее волосам, в которых вместо любимой диадемы были золотые цветы, по тяжелым серьгам, почти касавшимся плеч. Меритамон никогда раньше не носила таких серег. Как и таких платьев. Он видел ее позолоченные соски под тонкой алой тканью. Нет, дело не в платье, а в ее теле…