Дагор
Шрифт:
– Послушайте, сударыня, - выговорил он, морщась от боли и пытаясь в клочковатой тьме разглядеть лицо Элейны.
– Эти сокровища… их хватит, чтобы организовать спасательную экспедицию… вернуться сюда с солдатами… Но сейчас надо уходить.
Интересно, земля трясется или это только ему кажется из-за лихорадки?
Эта черная Африка с ее мертвечиной, с мерзкими болезнями, с ее уродливыми тварями и злобными духами - эта Африка проклята Господом.
Томпсон шел впереди, насторожив карабин, остальные, поддерживая друг друга, спешили за ним. Сначала по песку, по вывороченным корням прибрежного кустарника, потом - оскальзываясь в подсохшей грязи. Лилии исчезли, болото стянуло бурой коркой, сквозь которую кое-где торчали редкие пучки тростника и осоки. Ярко-синие стрекозы метались над ней, точно стайка обезумевших серафимов. Сухая слизь на тропе блестела, словно мутное стекло.
– Бум-м, - глухо звучало позади.
По корке подсохшей грязи побежали темные трещины. Мэри взвизгнула:
– Это там, внизу. Они просыпаются.
– Кто?
– Они. Те, кто спит там… спал… Мы разбудили их.
– Черт!
– Томпсон водил стволом карабина из стороны в сторону.
– Да, оттуда кто-то лезет. Водяной дьявол! Точно! Мы не подарили ему ничего по дороге сюда, вот он и разозлился.
– Это языческая чушь, - прошипел отец Игнасио, едва ворочая пересохшим языком.
– Нет!
– настаивал Томпсон.
– Говорю вам, я слышал такие истории. Бросьте же ему что-нибудь, пока он не потопил всех нас…
– Ни за что!
Плоская поверхность начала вспучиваться, в трещины заливалась мутная зеленая вода.
– Отец Игнасио!
Мэри в ужасе вцепилась в священника, и он не мог оттолкнуть ее, чтобы защититься крестным знамением.
– Бросьте, мэм, эти ваши цацки!
– кричал Томпсон.
– Отдайте ему…
Вода вновь всосалась в болото с чавкающим звуком.
– Нет!
– Элейна Аттертон судорожно прижимала к себе сумку.
– Не это! Ричард ради них… нет!
– Хоть что-нибудь!
Что-то пронеслось в воздухе, сверкая, точно золотая муха, и пулей ушло в липкую грязь, прежде чем отец Игнасио успел сказать хотя бы слово. Опять этот чавкающий звук, поверхность болота вздрогнула и застыла. Разлетевшиеся в испуге стрекозы вновь зависли над остриями осоки.
Леди Аттертон повернула к нему бледное лицо.
– Теперь вы проклянете меня, отец Игнасио?
– спросила она с нервным смехом.
– Нет, - сказал он угрюмо, - что сделано, то сделано.
– Да, пожалуй, - она вздохнула, - помогите мне, Арчи. Юноша протянул ей руку, помогая перебраться через рытвину…
Мэри осторожно, мелкими шагами тоже двинулась вперед. Томпсон пропустил идущих, все еще настороже, карабин неподвижно лежал в его руках.
– Ну вот, - сказал он отцу Игнасио с короткой усмешкой, - как хорошо все уладилось, верно? Аттертона больше нет, и будь я проклят, если его вообще удастся найти.
– Всегда есть надежда. Элейна надеется.
– Уже нет. Видели, что она бросила туда, этой твари, чем бы та ни была?
Отец Игнасио молча покачал головой.
– Свое обручальное кольцо, - фыркнул Томпсон.
Деревья, сплошь затянутые паутиной, вновь остались позади. «Вот странное дело, - думал отец Игнасио, - мы не любим пауков, не любим и боимся. За то, что они раскидывают сети, за то, что эти сети - липкие, за то, что мухи, попадая в них, невыносимо жужжат и бьются… За то, что они высасывают свои жертвы, оставляя лишь сухие шкурки. За то, что у них восемь ног и полным-полно глаз по всему телу. А ведь они истребляют тех, кто несет нам лишь страдание - мух, москитов, ядовитых насекомых. Значит, нам противен именно внешний облик, повадка, способ убийства. Выходит, есть древние механизмы любви и ненависти - неуправляемые. И если бы у человечества вдруг появились благодетели, создания, раскрывающие перед нами некие новые, неведомые прежде двери, но чьи привычки и черты, чей способ жизни показался бы нам отвратителен… Как знать, не стали бы мы истреблять этих благодетелей, брезговать ими, сторониться их… стыдиться…»
Он вздрогнул и прервал свои раздумья, словно в них было нечто неприличное.
– Отец Игнасио, - окликнул его юноша, шедший следом, бледный и напряженный.
Он обернулся.
– Я хотел сказать вам… давно собирался… я восхищаюсь вами, отец Игнасио. Нет, правда. Вашим… терпением, вашим пониманием. Как, должно быть, прекрасно прожить такую жизнь - в которой нечего стыдиться.
«Он что, - подумал отец Игнасио, - нарочно? Не может быть…» Но в широко распахнутых глазах юноши читалась лишь трогательная доверчивость, открытость.
– А я… я еще не построил свою жизнь, а уже… о стольком сожалею. Это я виноват в том, что Аттертон… Я знал, что он не вернется, не сможет… И я не отказал, когда он просил, и…
– Где он сейчас, Арчи?
– Я не могу рассказать.
– Не хотите?
– Нет, просто не могу. Как можно рассказать о том, чего в нашем мире не существует? Это все равно что… рассказывать глухому о симфонии. Что здесь рояль, а здесь вступают скрипки, а контрапункт…
– Бетховен был глухим, - напомнил отец Игнасио.
– А вы, когда вышли оттуда, говорили совершенно понятные вещи. Про сидевшую на троне женщину с головой рептилии. Про…
«Где же он врет, - мучительно гадал священник, - как узнать? Что-то ему показал дагор, это наверняка, что-то он видел сам… Как отличить одно от другого? Наверняка реальны только принесенные оттуда предметы. Вещи. Изделия. Их можно описать словами, их можно потрогать… Нет смысла гадать, я устал, надо бы устроить привал, пока мы не зашли глубоко в лес, и тогда… »
– Томпсон, - раздался удивленный звонкий голос Элейны.
– Что вы делаете, Томпсон?
– Я вовсе не хочу вас убивать, - охотник стоял, чуть согнув ноги, поводя стволом карабина.
– Вы забрали все снаряжение, - спокойно заметил отец Игнасио.
– Это и значит убить.
– Выберетесь - такое ваше счастье, - сказал Томпсон.
– А теперь, - он обернулся к Арчи, - давай-ка сюда сумку. Положи ее вон туда и отойди.
– Томпсон, - сделал последнюю попытку отец Игнасио.
– Полагаю, будет излишне напоминать, что алчность - смертный грех.
– Алчность, - Томпсон пожал плечами, - грех, что да, то да. Но человеческий грех. Ладно, Арчи, бросай сумку, а то и правда пристрелю.