Деревянные кресты

Доржелес Ролан

— Очень можетъ быть, но тамъ генералъ, — мягко отвтилъ Бертье. — Ну, друзья мои, ружья на плечо… Тамъ стоитъ батальонъ новобранцевъ, надо имъ показать, что мы не полкъ молодыхъ двицъ.

Солдаты, хоть и ворчали, но стали надвать снаряженіе.

— Направо, по четыре въ рядъ!

На дорог уже строился оркестръ, и развертывали знамя.

— Впередъ!.. Маршъ!

Полкъ тронулся. Во глав шелъ оркестръ и игралъ полковой маршъ. Сначала шли тяжело, но потомъ ритмъ становился все отчетливе, и ноги начали ступать регулярнымъ шагомъ. Маршировали манекены изъ грязи, въ грязныхъ башмакахъ, въ грязныхъ шинеляхъ, съ грязными ремнями и

съ фляжками, похожими на большіе куски глины.

Легко раненые не вышли изъ рядовъ, но они не казались блдне, истощенне другихъ. У всхъ подъ шлемами былъ одинъ и тотъ же кошмарный обликъ — процессія привидній.

У прифронтовыхъ крестьянъ сердца очерствли, и, посл столькихъ ужасовъ, ихъ уже ничто не трогало; но когда показалась первая рота этого вставшаго изъ могилы полка, лица ихъ преобразились.

— Охъ! бдняги…

Какая-то женщина заплакала, за ней другія, затмъ зарыдали вс… Молодая двушка, служащая на почт, съ красными глазами, съ закинутой назадъ головой, махнула намъ своимъ мокрымъ отъ слезъ платкомъ, крикнула что-то и разрыдалась. Всю дорогу, около всхъ домовъ насъ чествовали слезами, и только теперь, видя, какъ он плачутъ, мы поняли, сколько мы выстрадали.

XII

САДЪ МЕРТВЫХЪ

Вотъ уже три дня, какъ мы держимся на кладбищ, осыпаемомъ снарядами. Мы ничего не можемъ подлать, мы можемъ только ждать. Когда все кладбище будетъ разрушено, когда останутся только обломки камней и остатки людей, тогда они перейдутъ въ наступленіе. И потому необходимо, чтобы нкоторые уцлли, чтобы не вс погибли.

Рота заперта въ этихъ четырехъ стнахъ, которыя обваливаются и разрушаются, она отрзана отъ полка тяжелыми снарядами, взрывающими развалины, пулеметами, обстрливающими вс подступы къ кладбищу.

По вечерамъ нсколько человкъ уходятъ за пищей, нсколько санитаровъ отваживаются пробраться къ намъ. И быстро притаившись, они выносятъ человка изъ большого семейнаго склепа, гд вотъ уже нсколько дней стонутъ раненые, лишенные необходимой помощи. Они крадутъ у кладбища его жертву.

Ихъ еще шесть въ этомъ склеп, который боши расширили. Если наклониться надъ могилой, гд они лежатъ, то вдыхаешь ужасный запахъ лихорадящихъ больныхъ и слышишь ихъ умоляющіе стоны и непрерывный хрипъ. Одинъ здсь уже недлю, оставленный своимъ полкомъ. Онъ уже не произноситъ ни слова. Онъ чудовищно худъ, у него огромные глаза, впавшіе, обросшіе волосами щеки, и исхудавшія руки, и ногтями онъ скребетъ камень. Онъ не двигается, чтобы не растревожить унявшуюся боль раздробленныхъ ногъ, но онъ стонетъ отъ страшной жажды.

Ночью ему приносятъ воды, кофе, когда намъ его доставляютъ. Но съ полдня вс фляжки пусты. Тогда, въ сильномъ жару, онъ вытягиваетъ шею и жадно лижетъ плиту гробницы, гд сочится вода.

Въ углу маленькій солдатъ, раненый, скоблитъ ножомъ свой блый языкъ. У другого отъ жизни осталось лишь едва замтное движеніе груди, глаза закрыты, зубы стиснуты, онъ напрягъ послднія силы, чтобы бороться со смертью, спасти остатокъ жизни, который трепещетъ и вотъ-вотъ исчезнетъ.

Однако, онъ еще надется, вс они надются, даже умирающіе. Вс хотятъ жить, и маленькій солдатъ упорно повторяетъ:

— Сегодня вечеромъ санитары придутъ наврно, они намъ общали вчера.

Жизнь — но вдь ее защищаютъ до послдней судороги, до послдняго хрипа. Но вдь если бы они не надялись на санитаровъ, если бы въ лихорадочномъ бреду ихъ не манила къ себ, какъ счастье, лазаретная

койка, они вышли бы изъ своей гробницы, несмотря на перебитые члены тла, на зіяющія раны въ живот, и поползли бы по каменнымъ плитамъ, цпляясь когтями, впиваясь зубами. Нужно много силы, чтобы убить человка, нужно много страданія, чтобы сломить человка… Все-таки это бываетъ. Надежда улетучивается, мрачная примиренность тяжело придавливаетъ душу. Тогда обреченный натягиваетъ на себя одяло, не произноситъ больше ни слова и, какъ тотъ, который умираетъ въ углу склепа, поворачиваетъ только свою разгоряченную голову и лижетъ сочащійся водой камень.

* * *

Кажется, что нтъ ни одного живого существа среди этихъ грудъ мусора и щебня, палимыхъ солнцемъ. Ночью мы дрожали отъ холода въ нашихъ норахъ, теперь мы задыхаемся отъ жары. Ничто не шелохнется. Прислонившись къ брустверу изъ мшковъ съ землей, съ такимъ же землистымъ цвтомъ лица, стоить караульный и ждетъ, замеревъ, напряженно, неподвижно, какъ тотъ мертвецъ, который лежитъ передъ часовней, скрестивъ руки, съ зіяющей раной на затылк, съ проломленнымъ черепомъ.

Снаряды продолжаютъ падать, но мы ихъ не слышимъ. Отуплые, охваченные лихорадкой, мы идемъ въ гости къ Сюльфару, въ его гробницу. Его можно найти по надписи: „Матье, бывшій мэръ“.

Съ утра до вечера онъ играетъ въ карты съ Лемуаномъ, и, проигрывая, кричитъ, ругаетъ его и обвиняетъ въ мошенничеств. Лемуанъ сохраняетъ спокойствіе.

— Не ори такъ, — говорить онъ ему только, — ты разбудишь мэра.

Насъ четверо въ узкой гробниц, и мы задыхаемся. Только три часа, вс фляжки давно осушены, а люди, отправляющіеся за пищей съ наступленіемъ сумерокъ, вернутся не раньше полуночи. Я не разговариваю, чтобы меньше чувствовать жажду. Эта пыль отъ раздробленныхъ камней и пороха жжетъ намъ горло, и съ сухими губами, съ біеніемъ въ вискахъ мы думаемъ только о томъ, какъ бы напиться, напиться, какъ животнымъ, опустивъ голову въ ведро.

— Ты намъ поставишь ведро вина, а, Жильберъ, — повторяетъ Сюльфаръ. — Мы станемъ на колни вокругъ него и будемъ пить, пока не лопнемъ.

Съ тхъ поръ, какъ онъ намъ это сказалъ, представленіе объ этомъ преслдуетъ насъ. Это невозможное наслажденіе заворожило насъ до безумія: пить, пить всмъ лицомъ, всмъ подбородкомъ, щеками, выпить цлое ведро.

Временами Демаши приходитъ въ бшенство. — Пить, — разражается онъ, — я хочу пить!

Ни у кого нть ни одной капли. Вчера я заплатилъ за кружку кофе два франка, но сегодня тотъ, кто продалъ мн, предпочитаетъ оставить кофе для себя. Однако, въ деревн есть колодецъ: человкъ пятнадцать убитыхъ лежатъ вокругъ него. Германскіе стрлки, взобравшись на стну, сторожатъ и ждутъ, пока подойдетъ, съ цлымъ рядомъ фляжекъ на ремн, самоотверженный товарищъ, я мтко подстрливаютъ его, какъ дичь. Теперь, при вход на кладбище, поставили подпрапорщика, и онъ не разршаетъ проходить. За водой ходятъ только ночью.

— А я теб говорю, что пойду, — оретъ Сюльфаръ. — Я предпочитаю, чтобы меня подстрлили, чмъ подыхать такъ, я чувствую, что сохну весь…

— Не ходи, тебя убьютъ, — говорить ему Лемуанъ.

Тогда Сюльфаръ всю свою ярость обрушиваетъ на него:

— Понятно, теб наплевать, неряха, ты пить не хочешь. Не принято пить, когда торчишь за плугомъ, ты привыкъ не пить на пол, парижанинъ въ сабо, свинопасъ…

— Если бы ты сильно хотлъ пить, — резонно отвтилъ Лемуанъ, — ты не оралъ бы такъ…