Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
бережно завернул его в газетный лист и тут же отнес на квартиру.
Варя сидела у окна, склонившись над шитьем.
— Вот, на, возьми, — сказал Щеткин, протянув ей сверток.
— Что это такое, Петя?
— А вот посмотри. Не знаю, пойдет ли тебе.
— Ах, товарищ Щеткин, вы ее балуете, — говорила подоспевшая мать, любуясь новым синим костюмом,
уже надетым дочерью.
— Мне все равно не нужен… Мне на что, — точно оправдывался Щеткин.
— Ну, не говори, —
поцелуй его, доченька, да скажи спасибо.
Варя полушутливо подошла к опешившему Щеткину. Сказала ему спасибо, порывисто обняла его и
поцеловала в губы. Щеткин закраснелся, а девушка выбежала из комнаты.
На своем веку Щеткину довелось любить многих женщин. Но это были женщины другого сорта, не
оставлявшие в нем ничего, кроме пустоты и озлобленной желчи. Теперь же он любил по-новому, как нечто
дорогое, заветное, и любя, облагораживался сам. Казалось ему временами, что от Вари исходили странные,
теплые, сияющие лучи, и под воздействием их таинственных свойств испарялась, как дым на ветру,
многолетняя сырость и ржавчина человекобоязни, ненависти, желчи, огрубелости.
Пока он не помышлял ни о чем, гнал от себя, как злого врага, желание ее тела, но оно являлось чем
дальше, тем чаще во сне и наяву, когда он видел мельком то обнаженное, облачное плечо ее, то гладкую, точно
отполированную кожу ног.
В этот вечер, придя домой, Щеткин умылся и по обыкновению сел обедать. Вари не было дома. Она
работала в полуденной смене. Старушка быстро накрыла на стол, налила миску горячих щей, уселась сама
напротив, облокотив седую голову свою на руки, и точно изучала подвижное лицо Петра.
Снизу, со двора; в раскрытое окно комнаты послышалось фырканье мотора.
— Батюшки, в кои века-то! Никак антонабиль, — всплеснула руками женщина. Подбежала к окну.
— Так и есть. Антонабиль. Кому же это? Идут в наш корпус.
Щеткин, не отрываясь от еды, рассеянно слушал ее слова, обдумывая завтрашний рабочий день.
В дверь постучались.
— Господи, владычица, — испуганно перекрестилась старушка. — Никак к нам. Кого бог несет?
— Войдите, — приглашающе крикнул Щеткин.
Дверь раскрылась. В комнату вошел Кворцов и человек в очках, в бородке, энергичный и строгий.
— Вот и товарищ Щеткин, о котором я говорил вам, — сказал Кворцов: — очень подходящий для нашего
предприятия человек.
— Хорошо, — по-ораторски, звонко сказал человек в очках. — Вы кушайте, товарищ Щеткин, а я тем
временем расскажу, в чем дело.
— Нет, спасибо… Я сыт, — смущенно забормотал Щеткин, видя перед собой одного из вождей
революции.
— Тогда слушайте. Сегодня мы высылаем три состава красногвардейцев и рабочих на юг. Был выделен
комиссар, но он внезапно серьезно заболел. Вместо него мы решили назначить вас. Согласны?
— А как же, — чуть было не козырнул в ответ Щеткин. Но вспомнив, что он без головного убора, на
полпути опустил руку.
— Видите ли, товарищ Щеткин, Москва и Питер нуждаются в хлебе насущном. Нужно как можно скорее
доставить его с Украины и Дона, где он заготовлен. Белые банды мешают. Нужно их разгромить. Хлеб
необходимо во что бы то ни стало перебросить в столицы. В этом вся ваша задача.
— Хорошо, товарищ комиссар!
— Выехать нужно сегодня в ночь. Успеете?
— Да. Еще бы.
— Документы, маршрут и прочее получите на Курском вокзале от моего заместителя. Он вам все
остальное объяснит. При отправлении эшелонов будут присутствовать я или товарищ Кворцов. Вот и все. Ну,
мы поехали. Спешим на заседание. До свидания, товарищ. Желаю честно и успешно выполнить возложенный
на вас ответственный революционный долг.
Гости, попрощавшись, ушли, а Щеткин все еще продолжал стоять с вытянутой вперед рукой, застывшей
так после рукопожатия. Наконец он встряхнулся.
— Вот, мать, уезжаю я.
— Куда несет нелегкая?
— На фронт еду. Сражаться за революцию.
— Не сидится дома. Все хронты да хронты. Господи, да когда ж конец?
— Только начали, маменька.
— На-ча-ли. И-и-и, — вдруг заголосила старушка. — И-и-и-и…
— Чего плачешь, мать?
— И… Жалко тебя, небось. Как родной ведь. Не езжай, Петрушка, родимец ты этакий, и — и-и.
— Ну, вот и не езжай, когда долг и… тоже скажешь, мать. Ну, не реви.
Но женщина плакала уже навзрыд, с причитаниями и оханьем.
— Ох! И-и-и-и… Милый мой. Да куда же ты уезжаешь, на кого нас бросаешь? И-и-и-и… Ах! Варюшка-
то, поди, убиваться будет… Леший бесчувственный. Ах, ты ж… И-и-и-и…
— Ну-у… — только махнул рукой Щеткин и отошел к окну.
Но на душе у него стало слякотно и сыро, как в сумерки после дождя на снегу.
“И верно. Эх, жалко Варю, — думал он. — Ведь люблю я ее, да. А тут может никогда не увидимся”.
Загрустив, Щеткин присел у окна, чувствуя томление и горечь в груди.
“Нет, не видать нам с ней счастья. Ну, да ничего — революция важней… И Варя бы то же сказала”.
Уже стемнело на дворе, а Щеткин все сидел у раскрытого окна. Капли дождя, как слезы, стекали по