Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
карнизу и глухо стучали о железо подоконника.
— П-ль, п-ль, — звучали дождевые капли.
— И-и-и… Ах… Ох!.. — вздыхала изредка старушка.
“Грех честной, — думал Щеткин, — вот как привяжешься к человеку, н сам не свой. Нет, раскис ты, брат
Щеткин, как хлебная корка в чае. Подсушиться надо. Вот доеду и подсушусь немного. А комиссия как же? Хотя
товарищ Кворцов без меня все устроит. А здесь-то в Москве как хорошо!”
Вспомнилась вчерашняя встреча с секретарем ячейки партии при металлургическом заводе Иваницким.
— Эх, брат Щеткин, — радостно волнуясь, говорил тогда Иваницкий. — А мы так из митингов и не
вылазим.
Рабочие ликуют. Что значит победа. Только хлеба и жратвы мало. А впрочем, весело жить.
“Нет хлеба? Значит, достать нужно, — продолжал размышлять Щеткин. — И вождь говорит. А какой он
вождь — грозный, очкастый… И этакий… Такой, ну…”
Так и не подобрал Щеткин нужного слова.
Скрипнула дверь. По стуку каблуков Щеткин узнал, что вошла Варя.
— Что в потемках сидите? — раздался голос девушки. — Мать, зажги лампу.
Старушка, охая и кряхтя, завозилась у стола. Щеткин молчал. Варя мыла за перегородкой руки, громко
плескаясь водой. Засветилась лампа.
“А мне-то и собираться нужно, — подумал Щеткин. — Часы-то, как минуты, пролетят. Эх…
Вошла Варя, спокойная, ласковая, как всегда. Взглянув Щеткину в лицо, участливо спросила:
— Что, Петя? Или нездоровится?
— Да нет же. И-и-и, не спрашивай, — снова заголосила мать, привешивая лампу на стену и никак не
попадая на гвоздь.
— Чего не спрашивать? Да что с тобой, мамаша?
— Забирают. И-и-и…
— Как забирают? Говори, Петя. От матери толком ничего не узнаешь!
Щеткин вздохнул, рассказал ей новость.
— Ах, вот что, — шепнула Варя и громко добавила: — Мать, да брось же голосить, раздуй самоварчик.
Когда старушонка вышла, Варя приблизилась к Щеткину и спросила:
— Что, Петя, жалко уезжать?
— Люблю тебя, вот и жалко. Мила ты мне, — просто ответил Щеткин, глядя в ее глаза.
— Любишь? Знаю. Хотя и не говоришь ты. И я люблю тебя, Петенька.
— Ты меня… За что? Да что я?.. Разве таких любят… — отмахнулся обеими руками растерявшийся от
счастья Щеткин.
— Да, люблю, Петруша, больше, чем думаешь.
— Ты правду?
Дальнейших разговоров не понадобилось. Они бросились друг другу в объятия и с радостными лицами
смеялись, как дети.
— Как жалко, ведь уеду я, Варя.
— Ничуть не жалко.
Вошла старушка мать и, увидев их в объятиях друг друга, всплеснула руками и звонко хлопнула
ладонями по полным бедрам своим.
— Уж слюбились… А, корова вас забодай. Без материнского благословения.
— А ты, благослови, мамаша, — улыбнулась Варя.
— Известно, благословлю — парень он хороший. Только как же — невенчаны.
— Да что ты, мать. Ведь сама-то прожила с отцом тридцать лет невенчанной.
— Эх, и то правда. Так он же уезжает! А тебе, Варюша милая, слезы.
— А зачем слезы? Быть с мужем не слезы, а радость.
— Так он же едет?
— И я с ним еду.
— Ох, матушка! — Старушка всплеснула руками выше головы, села на пол и в безысходном отчаянии
завыла.
С большим трудом успокоили ее. Особенно благотворно подействовали на нее слова Щеткина.
— Мать, мать… довольно плакать. Ведь на две недели едем только. А ты будто по покойникам голосишь.
— И-и-и… на две?
— Ну да.
— И, ах… ох… Ну, это дело другое. О-о-о-ох… Ну, бог с вами, езжайте. Пойду соберу на дорогу. Только
береги ты ее, Петя, грех на тебя ляжет.
— Оставь, мамаша, сама себя поберегу, не беспокойся.
… Ночь стояла темная, предвещающая новые дожди и слякоть. Дул ветер, то порывами, то холодной
мокрой струей. Барабанил дождь по стеклам, но Щеткин, обнимая Варю, глядел в ненастье ясным, твердым
взглядом, точно видел за этой мглистой тьмой большую радость и солнце.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ветреная, пасмурная ночь сердито хмурилась косами тяжелых туч. Кособокий плаксивый месяц, точно
пугаясь, то падал за темную небесную завесу, то вновь появлялся, жалкий и тощий. По земле и по крышам
домов бежали волны тревожных теней. Вздыхали колеблемые ветром вершины берез, акаций, в сточных
канавах шуршала последняя догнивающая листва.
С треском ломались сухие сучья деревьев, кустарника, всюду клубились запахи жженной соломы, прели
и мокрой земли.
По глухому переулку города Б., точно прогуливаясь, не спеша шел небольшого роста человек с сумкой за
плечами. Он иногда останавливался, тревожно оглядываясь, чутко вслушиваясь в тишину, и снова шел вперед,
казалось, еле передвигая ноги.
В отдалении, шагов за сорок от него, крадучись, двигался высокий мужчина в шляпе с большими полями,
прятавший лицо свое в приподнятом воротнике пальто. Держал себя он точно ищейка, прилипая к стенам
домов, прячась за стволами деревьев, забегая в раскрытые парадные двери и высовывая оттуда подвижную
голову. Со стороны казалось, что он что-то вынюхивал в сыром воздухе.
Расстояние между этими людьми сокращалось.
Вдруг первый пешеход быстро обернулся. Его преследователь на секунду застыл на месте, но затем, как
ни в чем не бывало, зашагал вперед. Вот они поровнялись. Человек с сумкой за плечами вытянул вперед руку,