Футбол. Искушение
Шрифт:
Посидел ещё немного. Стало легко и невесомо. Матвей встал, подошёл к Образу Христа, поклонился, перекрестился и прочёл мысленно "Отче Наш", зримо и образно представляя текст священных слов.
По дороге домой Тяглов неожиданно почувствовал и увидел, что лица встречных прохожих добрее, чем обыкновенно, на улице неуловимо посветлело и сквозь шумы недалекого проспекта ясно пробиваются звуки природы - ветра, неба, птиц, шелест оставшихся листьев и едва уловимые поскрипывания осенних деревьев.
***
Кузьмич был футболистом. Полузащитником. Бывшим. Играл обычно в центре, разыгрывающим. Отличался чувством поля и игры, отдавал замечательные, мягкие и умные передачи. Часто забивал и сам. Болельщики, журналисты, партнёры по команде, тренер, руководство - все уважали Кузьмича и считали звездой, незаменимым членом клуба и сборной страны. Но все это было в прошлом. Карьера закончилась, как писали журналисты, на взлёте. Тяжёлая травма, слишком долгое лечение и восстановление, в течении двух лет. А затем долгие, многомесячные, жесточайшие тренировки через силу, через боль, чаще в одиночку, наедине с самим собой. Но место в команде все равно оказалось потерянным. Незаменимых нет. А потом и возраст своё заявил. Восстановившись, Федор Кузьмич вдруг осознал, что в свои тридцать с лишним он не больно кому и нужен. Былой формы добиться едва-едва удалось, но никто этого уже не хотел видеть. Всё заслонял паспортный возраст. Образование? Его фактически нет. Федор, играя в высшей лиге, упрямо продолжал учиться на одном из факультетов МАИ, куда неожиданно легко поступил ещё в 17 лет сразу по окончании ДЮСШ. И продолжал своё образование, несмотря на несколько длительных перерывов на тяжелые сезоны и переходы в иногородние клубы, вплоть до четвёртого курса. Но злополучная травма и последовавшие за ней события не столько физически, но, главным образом, психологически подломили Кузьмича. Из института он ушёл в глубокую безвозвратную "академку" и желание получить диплом потерял.
В спорткомитете Федору, учитывая его заслуги и опыт, предлагались места в командах второго эшелона, в низшей лиге, затем - тренерскую работу в той же лиге. Не главным, конечно, а так, на подхвате. Кузьмич отказывался. Впрочем, тогда его ещё не звали Кузьмичем, для всех он был лучшим плэймейкером одной из ведущих команд страны Федором Кузьмичем Некрасовым, а на поле - Кузь. Бывшим. Это было непереносимо.
И Кузьмич обиделся. На жизнь, на судьбу, на команду. Особенно на тренера. Кузь безмерно уважал своего наставника и был сильно разочарован той легкостью, с которой его, не последнего игрока советского футбола, выкинули на улицу. Впрочем, просто разочарованием его тогдашнее состояние называть неправильно. Федор ощутил, что жизнь постепенно сходит на нет, утекает между пальцами. Просто кончается. Вот так. Не более, но и не менее.
И Кузь начал пить. В первую пору его всюду приглашали, - на юбилеи, праздники, семейные торжества, где Федор обычно пил. Молчал, не жаловался, но выпивал много. Потом, постепенно, приглашать перестали. При встречах с бывшими партнёрами по игре, шли в хорошие рестораны, коллеги прятали глаза, но наливали. Через некоторое время встречи сошли на "нет", видимо, слишком тягостное зрелище - видеть бывшего блестящего игрока, гордость клуба и страны, молча и безмерно наливающегося спиртным. И Кузь начал выпивать с многочисленными случайными приятелями и былыми поклонниками его искусства. Недостатка в собутыльниках не было - пока были деньги. Когда средств начало недоставать, пил в одиночку. Дома. А дома была семья. Жена и две любимые дочери-погодки. Хорошо, что до крайней степени падения не скатился, вещи и одежду на водку менять не стал. Повезло, вовремя спохватился, да и родные помогли, но окончательно выпивать не перестал.
В результате, Кузьмич так и не смог жить с семьёй. Не справился с собой, не мог с достоинством смотреть в глаза своей жены. Да и дочери подросли. Жил отдельно, один.
Кузьмич распахнул дверцу холодильника, оглядел освещенные внутренности и скривился. На полках смятые пустые пакетики с крошками внутри, небольшой огрызок сыра, несколько ломтей хлеба в целлофане, упаковка регулярно покупаемой во имя полноценного питания белорусской селедки, яиц с десяток, пара луковиц, пара консервов, измятая упаковка майонеза. Хотелось мяса, или хотя бы сала, но их не наблюдалось. Его дочери и жена регулярно следили за содержанием и наполнением холодильника Кузьмича, но поспеть за потребностями отдельно живущего мужчины, увы, не всегда поспевали.
– Какая селедка в Бресте? Из Буга вылавливают?
– привычно мелькнуло в голове, но рука уже потянулась к популярной в России селедочной марке из братской республики.
Федор также вынул пару яиц, осторожно опустил в кастрюльку, залил водой, поставил на плитку и зажег газ. Очистил луковицу, резать не стал, и так покусается.
В голове Кузьмича шевелилась занозой, как ссадина некая, - вроде бы незначительная, но саднит, зараза, и беспокоит, - мысль о том странном парне, ловко бьющим по мячу в Лужниках. Он ведь действительно ни разу не промахнулся, реально клал мяч туда, куда было заказано. Неуклюже разгонялся, но ловко бил и всегда попадал. Это с одной стороны, но с другой - парнишке действительно чуть ли не сорок, и физической формы никакой. Ну кому он нужен? Но всё же - ни разу не смазал! Вот же черт возьми!
В кастрюльке с яйцами закипела вода, Федор выключил газ, но вынимать не стал, пусть немного полежат. Кузьмич предпочитал яйца всмятку, крайний случай, в мешочек. А на яичко, если получится в мешочек, аккуратно разрезав его пополам, можно выдавить колбаску майонеза и посыпать сверху сухим укропом, пакетик которого приметно маячил там же, в холодильнике. С селедочкой, да с черным хлебом и луком - очень вкусно получится.
– Блин, но как же он бьёт! Как бьёт! Силы и резкости не хватает, но это можно поставить. А что в футболе самое главное? Самое важное действие, ради чего, собственно, мы все и пробегали полжизни на поле, - это удар по воротам, - Кузьмич не заметил, что начал рассуждать вслух, обращаясь к братской селедке.
Кузь машинально сунул руку в кастрюлю с ещё неостывшей водой, захапал в широкую лапу сразу оба яйца и, зашипев от боли, вывалил их прямо на кухонный стол. Яйца покатились, одно упало на пол. Кузьмич отстраненно проводил его взглядом, присел за стол и стал вытирать ошпаренную кисть полотенцем.
– А самый главный результат - это гол. Не успел или не смог сделать самое главное - пробить по воротам, не будет и гола... Пробил, но промахнулся, все равно гола нет... только стон трибун, разочарование и ругань твоих ребят... и твой собственный мат, так, в никуда, то ли в небо, то ли на самого себя... а нет гола, значит - ты продул, а вместе с тобой - все десять парней, которые рвут жилы рядом... и остальные, кто, страшно психуя, протирают трусы на скамейке, и все твои болельщики, а если сборная - то проиграла вся страна. Ведь только это самое главное - гол! А, чоорт!
Федор разгорячился, вскочил, начал расхаживать взад-вперед по просторной кухне, периодически касаясь рукой чередующихся вертикальных полос на обоях, якобы придающих, по страстному уверению дочерей, дополнительный объем и так немаленькой кухне.
Телефон, подаренный дочерью на папин день рождения, лёжа на столе, издал краткий жалобный звон, свидетельствуя хозяину о непринятых звонках и сообщениях. Видимо, не в первый раз. Болезненно поморщившись, Федор Кузьмич нехотя протянул руку и взял мобильник. На экране укоризненно мигали оповещения: звонили дочери, каждая по два раза, затем что-то написала жена. Похоже, дочери в очередной раз подняли панику и нажаловались матери. Надо им всем отписаться, а то вздумают ещё сорваться к непутевому отцу и мужу. Разговаривать моральных сил не хватало, и Кузь ограничился кратким смс, - мол, всё в порядке, спал, звонка не слышал, и аккуратно положил телефон обратно на столешницу.
Отношения с семьёй у Василия Кузьмича были непростыми. Материально Кузьмич не считал себя особо обделённым, его невеликим личным потребностям вполне соответствовали денежная поддержка от футбольного союза, как ветерану футбола, и школьная работа в Лужниках. Да и дочери не забывали, регулярно навещали, кормили отца домашним, обстирывали, убирали накопившийся хлам, холодильник пустым не оставляли и порой "забывали" на крышке немалые денежные суммы. Отец кипятился, сердился, но внутри себя признавал, что деньги эти были ему нелишними. И именно поэтому, особенно в последние годы, внутри себя он ощущал стыд перед своими дочерьми и женой, порой становившийся нестерпимым. Стыд за свою жизненную несостоятельность и никчемность, отчаянная жалость за нелепо потраченные годы. Особо острые приступы Кузьмич привычно глушил водкой, уже не в прежних количествах, но регулярно. Пьянеть - пьянел, но покоя душевного не обретал. Семья росла и развивалась практически без его участия в то самое непростое время, когда его мужская поддержка была, как никогда, необходима. Собственные дочери выросли, и он даже не заметил этого. Кузь в те годы занимался "серьезным" делом, от одной выпивки до другой, в перерывах мучаясь наплывами тоски и обиды.