Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

В учительской на длинном столе были разостланы листы ватманской бумаги. Молоденькая учительница

(Ключарев не помнил ее фамилии) приподнялась ему навстречу, в смущенье забыв положить кисточку.

“Аллитерация, — прочел Ключарев большие мокрые буквы и ниже, помельче: — У Черного моря чинара

стоит молодая”.

Он оглянулся на Женю, та следила за ним исподлобья, с трепетным ожиданием.

— Это вы придумали? Толково.

Он обошел комнату и очень внимательно прочел еще несколько плакатиков, сушившихся на полу:

“Баллада”, “Ритм”, “Рифма”.

— Так будет легче усвоить, — наставительно сказала молодая учительница, — на примерах.

Ключарев кивнул.

— У Черного моря чинара стоит молодая… — повторил он вполголоса. — А ведь я приехал за вами!

– сказал он, встряхивая головой и снова поворачиваясь к Жене. — Есть у нас такой колхоз — “Советский шлях”,

деревня Дворцы. Пожалуй, самое глухое место по району. Вы ведь все экзотику ищете: соломенные крыши,

лапти, полати…

— Я не ищу никаких лаптей, — насупившись, отозвалась Женя. — Мне это для дела нужно.

— Видите, какие у нас с вами противоположные дела? Вам лапти нужны, а мне, наоборот, они не нужны!

Ключарев сегодня был в хорошем настроении.

— Да, забыл! Я ведь вам еще письмо привез.

Он протянул голубенький конверт, адресованный Жене на райком, и Женя вспыхнула, нетерпеливо

отрывая узкую полосу плотной бумаги.

“Милая Женька! Я пишу тебе прежде всего затем, чтоб тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…”

…Тугой горячий ветер бил в спущенные окна машины. Он был насыщен сырым запахом трав, бегучими

тенями облаков. Желтые одуванчики, словно веснушки, сплошь покрывали обочину дороги. В зеркальце над

ветровым стеклом Ключареву виднелась часть Жениного лица. Он следил за тем, как доверчиво шевелятся ее

губы, повторяя неслышные слова. Что ж, для каждого возраста свое счастье! В двадцать лет оно кажется

бесспорным и бесконечным. как у травинки, проклюнувшейся в апреле. А когда человеку за тридцать, похоже

на конец душного грозового лета…

Когда Ключарев решил, что письмо уже выучено наизусть, он спросил:

— Как вам понравились Большаны?

— Совсем не понравились, — ответила Женя, вздохнув и возвращаясь к действительности. — Если у вас

все такие, как этот ваш Блищук…

— Ну, ну? — уже внимательнее сказал Ключарев.

Женя рассказывала, сердито блестя глазами. Когда Блищук узнал, что она фольклористка, он приготовил

ей “сюрприз”. На следующий же день мимо ее окна прошли девушки. Смеясь и подталкивая друг друга,

пропели, не очень громко, частушки про чудо-колхоз и его председателя. Она разговорилась с ними, просто так,

о своих девичьих делах, а потом спросила:

— Давно такую частушку поете?

— Да нет. Вчера Блищук вызвал библиотекаршу, говорит, нужна песня про наш колхоз. Мы в песенник

полезли, придумали.

— Вы что же, все частушки из песенников достаете?

— Все — нет. Другие сами берутся, вот как ветер повеет, как слеза из глаз побежит…

— Значит, так народное творчество поворачивается? — мрачнея, пробормотал Ключарев и замолчал

надолго.

Дорога, суживаясь и петляя, уходила в глушь. Чернолесье — осины, дубки, клены — перемежались здесь

на кочковатой, холмистой земле с соснами. Полнеба закрывали могучие шапки придорожных верб.

…Над Дворцами гас день. Лениво пыля, вернулось с пастбища стадо, из каждого двора запахло парным

молоком. Воздух как бы загустел, и еще ближе сгрудились хаты на узкой улочке: казалось, положить бревно

поперек, от плетня к плетню, и уже перегородишь ее всю.

Было удивительно тихо. И то ли оттого, что вокруг плотно смыкался лес, хатки под забуревшей соломой

были кривы и черны от времени, а женщины ходили, по-старинному, в расшитых жилетах и ситцевых ярких

юбках, низко надвинув платки на лоб, или потому, что ребятишек в поздний час было мало на улице, и они не

кидались вслед за машиной с восторженными воплями, Жене показалась эта деревушка настоящим куском

старого Полесья, где жизнь течет тихо и пугливо, загороженная от всего света болотами и лесами…

Председатель колхоза Валюшицкий вернулся с поля уже в таких густых сумерках, что Женя не могла

хорошенько рассмотреть его лица. Она видела только, как из-под распахнутого френча жарко блеснула пунцовая

рубашка, словно оттуда, с полей, он унес последний отблеск закатного солнца. Валюшицкий поздоровался и,

казалось, не очень удивился позднему приезду Ключарева. Не спеша они двинулись по селу.

Готовясь ко сну, бранчливо стучали клювами аисты; иногда по два гнезда на одной крыше.

— А вот здесь, — сказал Валюшицкий, глядя вверх, — одного аиста не то подшибли, не то еще куда

делся, и аистиха выкинула из гнезда аистенка: ведь ей всех не прокормить.

— Ну? — Ключарев приостановился, вглядываясь в белую тень. Потом покачал головой, словно не зная,

что сказать по поводу такой жестокой разумности.

Изредка попадались встречные. Мужчины снимали шапки, освещая на миг лицо вспышкой цыгарки.

Женщины скромно белели кофточками и здоровались певуче, ласково. В хатах еще не зажигали огня. И вдруг в

мягком воздухе повеяло бодрым и острым запахом свежеспиленного дерева. Строился клуб, он уже был почти

готов и светился в темноте своими новыми бревенчатыми боками. Зажатый со всех сторон темными хатками, он

казался не очень большим, но уютным, почти обжитым уже.