Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
старика. Из-под седых бровей на него глянули, не смущаясь, выцветшие, но еще не угасшие глаза, сухие пальцы
нервно теребили на груди скрытую за рясой пуговицу.
— Хорошо, — сказал Ключарев, — я вас слушаю.
Они отошли в сторону, подальше от посторонних взглядов, и Кандыба рассказал о том, что за последнее
время в деревнях Большаны и Лучесы усилилась деятельность штундистов, богопротивной секты. Из
достоверных источников ему известно, что пресвитер Степан
пастве не только на посещение зрелищ и собраний, но также склоняет родителей не разрешать молодежи
обучение в школе свыше пятого класса.
— Едва ли также найдутся в этих селениях охотники получить техническое образование на курсах
трактористов, которые, как я слышал, образуются в областном городе, — осторожно сказал Кандыба и
потупился.
“Эге, дед. Да у тебя, я вижу, информация поставлена неплохо”, — подумал Ключарев (циркуляр о курсах
был получен им только накануне) и еще более внимательно посмотрел на священника. Седая борода Кандыбы
даже в ярком знойном свете июльского дня вызывала ощущение морозной прохлады., как те огнеупорные,
нетающие снега, которые видел Ключарев на кавказских пиках.
Кандыба уже давно оправился от первоначального смущения и говорил теперь хотя и тихо, но голосом,
полным достоинства, как человек, привыкший к тому, чтобы его слушали.
В начале разговора Ключарев еще мысленно прикидывал, как потом в кругу товарищей сможет
пошутить, что плохая, мол, жизнь у попа настала, если сектанты берут верх и на них приходится жаловаться в
райком партии; но чем пристальнее он вглядывался в этого сухонького старика с полуопущенными веками,
которые скрывали зоркий и твердый взгляд, тем настороженнее становился сам. Теперь ему уже не казалось
смешным, что эти восковые, покойно сложенные на животе руки, могли бы удержать не только колеблющуюся,
как стебелек, свечу с желтым лепестком огня, но и властно направить по своему пути живую человеческую
душу. Припомнился ему и Степан Лисянский, дюжий угрюмый мужик, похожий скорее на молдаванина, чем на
белоруса, о котором Блищук сказал, неопределенно ухмыляясь: “Штунда — она Штунда и есть. Хотя работают
хорошо, колхозу не мешают”.
Но то, что Кандыба искал помощи против Лисянского, говорило о несомненной, хотя и скрытой силе
этого штундиста. И это тоже заставляло призадуматься.
— О штундистах я знаю, — сдержанно проговорил Ключарев и замолк, словно дожидаясь, что еще
сможет добавить к сказанному Кандыба. Уловив скрытый холодок в тоне собеседника, тот с неожиданным
проворством вскинул голову и в упор посмотрел на Ключарева. Верхняя часть его
тени от шляпы, но секретаря райкома опять поразил умный, острый взгляд старика.
— Я говорю с вами не только потому, что вы должностное лицо, — тихо сказал Кандыба, — но и потому,
что голосовал за вас как за своего депутата. — Он неожиданно улыбнулся слабой старческой улыбкой.
А Ключарев, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, чуть не воскликнул вслух: “Ну и
ловок старик!”
Прохожие уже давно с любопытством оглядывали их, обходя сторонкой, а разговор все продолжался.
— Вы чтите своих борцов, и это хорошо, — задумчиво сказал священник. — Но я хотел бы также вам
напомнить, что на этой земле был и епископ Пантелеймон, заточенный иноплеменными за русскую веру. Мы
люди разных эпох, гражданин секретарь, у нас разные убеждения, но Родина у нас одна, — просто сказал он и
потянулся сухой рукой к краю соломенной шляпы. — Доброго здоровья!
Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще
оставался в каком-то странном раздумье.
Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время
престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем
свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые
вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно
выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.
Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к
нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в
тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал
ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его
энергии.
От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло
летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под
обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…
Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую
церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых
украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику,