Когда в Чертовке утонуло солнце
Шрифт:
— Для католика речи прямо-таки крамольные, — сказал Макс.
— Да уж, — ухмыльнулся Шустал. — Но в случае чего я буду всё отрицать. Ничего не говорил, ведать не ведаю, и ты всё выдумал. Так вот. Вообще-то Клементинум под их управлением действительно стал мировым научным центром. Не шучу, к нам едут со всей Европы, потому что иезуиты не скупятся на книги, приборы и жалованье тем учёным, которые соглашаются с ними работать, или берутся прочесть курс лекций. Пока на Златой улочке, так сказать, возятся с дедовскими методами — хоть и вполне себе эффективными — на Иезуитской
— Потому что стоит на месте костёла Святого Климента. Когда я в свой первый день шёл в кордегардию, то видел, как рабочие разбирали руины под присмотром патера.
— Вот-вот. При этом костёле был доминиканский монастырь, который потом сожгли гуситы. Там-то и заседала пражская Святая Инквизиция.
— Но иезуиты же не доминиканцы?
— Ты думаешь, кого-нибудь из протестантов волнуют такие тонкости? — махнул рукой Шустал. — И потом, что с того, что они не доминиканцы? Ты вот можешь с уверенностью сказать, что в будущем Клементинум всё так же останется учёным центром, а не превратится в место судов и приговоров?
Максим подумал о том, что мог бы сказать о будущем Чехии вообще и Праги в частности — пусть даже той Чехии и той Праги, что существовали в его собственном мире, и не были, в общем-то, точной копией здешних. Но парень посмотрел по сторонам, на залитый мягким приглушённым светом двор и на безоблачное небо. Налетел ветерок, донёсший запахи прелой листвы, реки и какого-то варева, готовившегося на кухне. Кузнец Ян Груба яростно спорил о чём-то с квартирмейстером Лукашом Пытелом — скорее всего, старичок по своей вечной тяге к бережливости опять выдал кому-то оружие, которое давным-давно следовало списать на переплавку.
Макс глубоко вздохнул, прикусил губу — и промолчал. Иржи, занятый своими мыслями, не заметил душевных терзаний приятеля, а тот размышлял: «Может быть, здесь всё пойдет иначе. Своим путём. Не будет ни Белой горы, ни двадцати семи казнённых на Староместской площади. Может быть, не будет даже Тридцатилетней войны, не умрёт во Франции Генрих Четвёртый, не…». Его попытки убедить самого себя в правильности молчания были прерваны тычком в бок.
— Гляди, пан Бочак вернулся! — указал Шустал на мужчину, который только что въехал во двор через ворота для конных, верхом на низкорослой лохматой лошадке. Спрыгнув с седла, ротмистр Бочак оказался невысоким человечком с пышными усами, роскошными бакенбардами, и широченной белозубой улыбкой.
— Приветствую всех! — рявкнул он с таким энтузиазмом, что лохматый гнедой, переданный парнишке-конюху, невольно дёрнулся при звуках хозяйского голоса. — Доброго здоровьица!
— И вам не хворать, пан ротмистр, — весело откликнулся Иржи.
— А! Пан капрал! Не на дежурстве? О, новое лицо! Кто это с вами?
— Пан Максимилиан Резанов, третий ординарец командора, — представил приятеля Шустал. Макс встал с тюка с сеном и почтительно поклонился. Бочак одобрительно хмыкнул и спросил:
— С каких это пор у нас добровольцев сразу же зачисляют в ординарцы? Не сменился ли командор? Или, может, его ударили по голове, и он, вопреки своим принципам, стал оказывать протекцию?
— Никакой протекции, — усмехнулся Иржи. — Пан Резанов попал к нам согласно закону.
Улыбка ротмистра превратилась в удивлённое «О». Он снял огромный берет, украшенный пером серой цапли, вытащил из-за пазухи обшитый кружевом платок и промокнул от пота огромную лысину. Из-под высокого выпуклого лба на Максима взглянули внимательные глаза, в уголках которых уже снова собирались ироничные морщинки.
— Стало быть, иноземец? Не думал, что застану ещё одного. Всё-таки пятнадцать лет, мы и не чаяли, что кого-то занесёт в наши края.
— Мне показалось, пан ротмистр, что большинство народонаселения о таких вещах не задумывается вовсе, — сказал младший страж. Бочак снова улыбался:
— Но мы-то с вами не большинство! Может, большинство решит, что рот существует лишь для того, чтобы лопать клёцки. Так что же нам, отказаться от приятной беседы, и только жевать?
Макс удивлённо смотрел на ротмистра, потом покосился на Шустала. Иржи не выдержал и рассмеялся, Бочак тут же присоединился к нему. Максим неуверенно хихикнул.
— Добро пожаловать, сударь. Давно вы у нас?
— Недавно, пан ротмистр, всего три дня. Очень ждал вас.
— Меня?! — удивился человечек.
— Вы ведь обучаете фехтованию?
— Ах, вон оно что. В ваших землях это благородное искусство неизвестно?
— Известно. Но скорее как спорт. А в том виде, в каком оно необходимо здесь, у нас его не знают уже несколько столетий.
— Печально, — покачал головой ротмистр. — Как же тогда решаются вопросы чести? Хотя что это я, дуэли ведь у нас запрещены, — он хитро подмигнул Иржи. — Ну хорошо, а как тогда быть, если нужно отбиться от разбойников? Защитить свой дом? Или у вас наступила настоящая утопия?
— К сожалению, не наступила. Просто изменилось вооружение.
— Любопытно. Потом расскажете? Ну что ж, идёмте. Что вам там выдал этот старый чёрт? Мда, та ещё зубочистка. Право, если бы не пан Груба, половину этого арсенала давным-давно превратили бы обратно в чушки. Вы вообще никогда не фехтовали?
— Я взял на себя смелость показать базовые позиции, пан ротмистр, — вмешался Шустал. — Но и только.
— Стало быть, с них и начнём. Сюда, сударь. Прекрасно. Нападайте!
— А нам разве не нужно учебное оружие? Затупленное? — нерешительно поинтересовался Максим.
— Чего ради? — искренне удивился учитель. — Вы что, с затупленным собираетесь идти на пост? Кстати, вас уже посылали на дежурство?
— Посылали, — усмехнулся Иржи, заметив замешательство приятеля. — В ночь на вторник он в одиночку справился с прожорой. А минувшей ночью вместе со мной и Ульрихом уложил на кладбище Святого Креста ламию.
Глаза пана Бочака стали огромными. Он медленно перевёл взгляд с капрала на Максима, смущённо старавшегося смотреть куда угодно, только не на ротмистра.