Мартовскіе дни 1917 года
Шрифт:
Во время бесды Соколов принес составленную в алармистских тонах прокламацію, которая выпускалась Гучковым от имени объединенной военной комиссіи, им возглавленной. Хотя "ничего особенно страшнаго" в прокламаціи не было, делегаты Совта заволновались и указали на несвоевременность таких воинствующих выступленій, принимая во вниманіе, что Совт в цлях соглашенія снял с очереди свои военные лозунги. И здсь возраженій не послдовало, и думскіе представители согласились на задержаніе прокламаціи. Ршено было сдлать перерыв для того, чтобы Временный Комитет мог обсудить отдльно намченные пункты соглашенія. По предложенію Милюкова во время перерыва совтскіе делегаты должны были заняться составленіем деклараціи для опубликованія ея совмстно с деклараціей Правительства. Постановлено было собраться через час, т. е. около 5 час. утра. Когда Суханов возвращался в помщеніе, занятое Исп. Ком., он встртил в коридор Гучкова, который только теперь направлялся в думскій Комитет. Суханов сообщил Гучкову о судьб его прокламаціи и изложил мотив ея задержанія: "Гучков выслушал, усмхнулся и, ничего не сказав, пошел дальше". В Исп. Ком. Суханова ждал новый сюрприз. Появился листок, выпущенный совмстно петербургской организаціей соц. рев., руководимой большевизанствующим Александровичем, сторонником "соціалистической власти немедленно", и "междурайонцами". Прокламація была направлена против офицеров.
"Теперь, когда вы возстали и побдили — гласило воззваніе к солдатам — к вам приходят... бывшіе враги офицеры, которые называют себя вашими друзьями. Солдаты, лисій хвост нам страшне волчьяго зуба". Для того, чтобы "не обманули дворяне и офицеры — эта романовская шайка — возьмите власть в свои руки, выбирайте сами взводных, ротных и полковых командиров... Вс офицеры должны быть под контролем ротных комитетов. Принимайте к себ только тх офицеров, которых вы знаете, как
Она была неудачна — признает Суханов. Посвятив декларацію цликом выясненію перед солдатами физіономіи офицерства, Соколов сдлал это в тонах, которые давали основаніе для вывода, что никакого контакта, с офицерами быть не может. В думском помщеніи, куда немедленно направился Суханов, уже не было "почти никого из прежних участников или зрителей Совщанія", и только за столом сидли Милюков и Соколов — Милюков передлывал соколовскую декларацію: "никаких слдов от какого-либо инцидента"... не было. Впослдствіи Суханову говорили, что дло было вовсе не в неудачном текст проекта Соколова, а в том, что Гучков "устроил род скандала" своим коллегам, и что он отказался участвовать в Правительств, которое лишено права высказываться по "кардинальному вопросу своей будущей политики", т. е. о войн. "Выступленіе Гучкова — пишет Суханов — произвело перетурбацію и возможно, что оно, дйствительно, подорвало тот контакт, который, казалось, уже обезпечивал образованіе правительства на требуемых нами основах". То, что говорили Суханову, подтверждает и Милюков в своей исторіи: "когда вс эти переговоры были уже закончены, поздно ночью... пріхал А. И. Гучков, проведшій весь день в сношеніях с военными частями и в подготовк обороны столицы на случай ожидавшагося еще прихода войск, посланных в Петроград по приказу Николая. П. Возраженіе Гучкова по поводу уже состоявшагося соглашенія побудили оставить весь вопрос открытым". "Только утром слдующаго дня, по настоянію М. В. Родзянко, П. Н. Милюков возобновил переговоры". Это утро слдующаго дня в изображеніи Суханова наступило через час. Инцидент с выстушеніем Гучкова, котораго мы еще коснемся, вліянія на соглашеніе не имл. Гораздо большее разногласіе у Милюкова и Суханова имется в вопрос о совтской деклараціи, которую отчасти написал, отчасти редактировал сам Милюков. Эта декларація в окончательном вид состояла из трех абзацев. Ее начал писать Суханов, продолжил, очевидно, Соколов, текст котораго и был замнен текстом Милюкова. "Товарищи и граждане, — писал Суханов: приближается полная побда русскаго народа над старой властью. Но для побды этой нужны еще громадныя усилія, нужна исключительная выдержка и твердость. Нельзя допускать разъединенія и анархіи. Нужно немедленно прескать вс безчинства, грабежи, врыванія в частныя квартиры, расхищенія и порчу всякаго рода имущества, безцльные захваты общественных учрежденій. Упадок диспиплины и анархія губят революцію и народную свободу".
"Не устранена еще опасность военнаго движенія против революціи" — заканчивал Милюков: "Чтобы предупредить ее, весьма важно обезпечить дружную согласованную работу солдат с офицерами. Офицеры, которым дороги интересы свободы и прогрессивнаго развитія родины, должны употребить вс усилія, чтобы наладить совмстную дятельность с солдатами. Они будут уважать в солдат его личное и гражданское достоинство; будут бережно обращаться с чувством чести солдата... С своей стороны солдаты будут помнить, что армія сильна лишь союзом солдат и офицерства, что нельзя за дурное поведеніе отдльных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацію. Ради успха революціонной борьбы надо проявить терпимость и забвеніе несущественных проступков против демократіи тх офицеров, которые присоединились к той ршительной борьб, которую вы ведете со старым режимом". К этому тексту прибавлено было введеніе, написанное Стекловым: "Новая власть, создающаяся из общественно умренных слоев общества, объявила сегодня о всх тх реформах, которыя она обязуется осуществить частью еще в процесс борьбы со старым режимом, частью по окончаніи этой борьбы. Среди этих реформ нкоторыя должны привтствоваться широкими демократическими кругами: политическая амнистія. обязательство принять на себя подготовку Учредительнаго Собранія, осуществленіе гражданских свобод и устраненіе національных ограниченій. И мы полагаем, что в той мр, в какой нарождающаяся власть будет дйствовать в направленіи осуществленія этих обязательств и ршительной борьбы со старой властью — демократія должна оказать ей свою поддержку". Милюков утверждает, что первая часть была добавлена на другой день» посл обсужденія соглашенія в Совт, и что в этих словах сказалась "подозрительность", с которой Совт общал правительству поддержку. Здсь была принята "впервые та знаменитая формула: "постолько - посколько", которая заране ослабляла авторитет первой революціонной власти среди населенія". Из не совсм опредленных указаній Суханова вытекает, что этот абзац был введен посл его ухода Стекловым, продолжавшим совщаться с Милюковым. С категоричностью можно утверждать лишь то, что "на другой день" (врне в ту же ночь) при окончательной редакціи приведеннаго in extenso текста введеніе было санкціонировано Милюковым без протеста (в Совт соглашеніе обсуждаться еще не могло).
Если сравнить разсказ Суханова (с добавленіями, взятыми у Милюкова) с разcказом Шульгина о том, что происходило в ночь с 1-го на 2-е, ясно будет, почему приходится безоговорочно отвергнуть драматическое изложеніе послдняго. Упомянув о "грызн" Вр, Ком. с "возрастающей наглостью" Исполкома. Шульгин сообщает, что "вечером додумались пригласить в Комитет Гос. Думы делегатов от Исполкома, чтобы договориться до чего-нибудь". Всм было ясно, что возрастающее двоевластіе представляло грозную опасность, В сущности вопрос стоял — "или мы или они". Но "мы не имли никакой реальной силы". И вот пришли трое — "какіе-то мерзавцы, по слишком образной характеристик мемуариста. "Я не помню, с чего началось"... но "явственно почему-то помню свою фразу: одно из двух — или арестуйте всх нас... и правьте сами. Или уходите и дайте править нам"...
"За этих людей взялся Милюков". "С упорством, ему одному свойственным, он требовал от них написать воззваніе, чтобы не длали насилій над офицерами"...
"Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть не на колнях молить "двух мерзавцев" из жидов и одного "русскаго дурака" (слова эти почему-то берутся в кавычки!)... Мы, "всероссійскія имена", были безсильны, а эти "неизвстно откуда взявшіеся" были властны ршить, будут ли этой ночью убивать офицеров"[38]. И "сдовласый" Милюков должен был убждать, умолять, заклинать. "Это продолжалось долго, бесконечно", Затм начался столь же безконечный спор насчет выборнаго офицерства. Наконец, пошли писать (все т же "трое"). Написали. "Засданіе возобновилось... Началось чтеніе документа. Он был длинен. Девять десятых его были посвящены тому, какіе мерзавцы офицеры... Однако, в трех послдних строках было сказано, что все-таки их убивать не слдует... Милюков вцпился в них мёртвой хваткой... Я не помню, сколько часов это продолжалось... Я совершенно извёлся и перестал помогать Милюкову... Направо от меня лежал Керенскій... в состояніи полнаго изнеможенія... Один Милюков сидл упрямый и свжій. С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадежный документ... Мн показалось, что я слышу слабый запах эфира... Керенскій, лежавшій пластом, вскочил, как на пружинах... Я желал бы поговорить с вами... Это он сказал тм трем: Рзко, тм безапеляціонным, шекспировским тоном, который он усвоил в послдніе дни... — Только наедин!... Идите за мной!... Через четверть часа дверь "драматически" раскрылась. Керенскій блдный, с горящими глазами: представители Исп. Ком. согласны на уступки... Трое снова стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст... Бросились в типографію. Но было уже поздно: революціонные наборщики прекратили уже работу. Было два-три часа ночи"... Ничего подобного не было. Впрочем сам Шульгин замчает: "я не помню"... "Тут начинается в моих воспоминаніях кошмарная каша". И это вполн соотвтствует тому, что мы читаем в напечатанных воспоминаніях Шульгина. От всх переговоров в ночь на 2-е марта у Шульгина осталось впечатлніе, что рчь шла только о каком-то умиротворяющем воззваніи к солдатам[39]. Боле, чм произвольное, изложеніе мемуариста сопровождается опредленным акомпаниментом, мало соотвтствующим настроеніям, которыя господствовали в эту ночь. Они, надо думать, в дйствительности не отвчали тогдашнему самочувствію самаго Шульгина. В 28 году Шульгину были отвратительны призывы: "свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты". Свои эмигрантскія переживанія он переносит в годы, о которых разсказывает, как мемуарист. По воспоминаніям он с перваго часа революціи мечтал о том, как бы "разогнать всю эту сволочь", всю эту "многотысячную толпу", имвшую "одно общее неизрченно гнусное лицо": "вдь это — были воры в прошлом (?), грабители в будущем". "Как я их ненавидл!" Умереть, "лишь бы не видть отвратительнаго лица этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных рчей, не слышать воя этого подлаго сброда". "Ах, пулеметов — сюда, пулеметов"! — вот "чего мн хотлось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толп, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшагося на свободу страшнаго звря. Увы! — этот зврь был... Его Величество русскій народ". Такими образами буквально переполнены страницы, посвященныя февральским дням, при чем сокращенная цитаты дают лишь блдную копію всх перлов литературнаго краснорчія автора воспоминаній. Конечно, может быть, таковы и были подлинныя чувства праваго націоналиста. Если это было так, то Шульгин, очевидно, в революціонной столиц умл тогда скрывать свои настроенія. (Мы увидим, что в Псков, как свидтельствует офиціальная запись, Шульгин выявил свой облик довольно близко к тому, что он пишет в воспоминаніях). Иначе совершенно непонятно, как мог бы Керенскій получить впечатлніе, что в т дни Шульгин проявлял « un esprit r'evolutionnaire sinc`ere »? Как мог самый правый член думскаго комитета числиться в кандидатах революціоннаго правительства? — "он мог войти в правительство, если бы захотл", — говорит Милюков, но "отказался и предпочел остаться в трудную минуту для родины при своей профессіи публициста". Иным, чм в собственных воспоминаніях, рисуется Шульгин в часы переговоров и Суханову, в изложеніи котораго Шульгин, рекомендуясь монархистом, "был мягче Милюкова, высказывая лишь свои общіе взгляды по этому предмету" и не выражая никаких "ультимативных" требованій. Сопартнер Суханова при ночных переговорах, Стеклов в доклад, сдланном в Совщаніи Совтов, характеризуя "перерожденіе в дни революціоннаго пожара в вихр революціонных событій психологіи... группы цензовых буржуазных слоев", упоминал о Шульгин, который, выслушав текст одного из пунктов платформы, опредлявшей ближайшую деятельность будущаго временнаго правительства — "принять немедленно мры к созыву Учр. Собранія"... "потрясенный встал с своего мста, подошел и заявил: "Если бы мн сказали два дня тому назад, что я выслушаю это требованіе и не только не буду против него возражать, но признаю, что другого исхода нт, что эта самая рука будет писать отреченіе Николая II, два дня назад я назвал бы безумцем того, кто бы это сказал, и себя считал бы сумасшедшим, но сегодня я ничего не могу возразить. Да, Учред. Собраніе на основ всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосованія". Не один Шульгин был в таком настроеніи. Стеклов утверждал, что Родзянко также "потрясенный" событіями, которыя для него "были еще боле неожиданны, чм для нас", слушая "ужасные пункты", говорил: "по совсти ничего не могу возразить". Очевидно, общій тон переговоров здсь передан значительно врне, нежели в личных воспоминаніях Шульгина. Только так переживая эти моменты, сам Шульгин поздне мог сказать на собраніи членов Думы 27 апрля: "мы спаялись с революціей", ибо не могли бы спаяться ни при каких условіях с "горсточкой негодяев и маніаков, которые знали, что хотли гибели Россіи", патріотически настроенные люди, даже "раздавленные тяжестью свалившагося" на них бремени.
4. Настроенія перваго марта.
Посл крушенія "самой солнечной, самой праздничной, самой безкровной" революціи (так восторженно отзывался прибывшій в Россію французскій соціалист министр Тома), посл того, как в густом туман, застлавшем политическіе горизонты, зашло "солнце мартовской революціи" — многіе из участников ея не любят вспоминать о том "опьянніи". которое охватило их в первые дни "свободы", когда произошло "историческое чудо" , именовавшееся февральским переворотом. "Оно очистило и просвтило нас самих" — писал Струве в №1 своего еженедельника "Русская Свобода". Это не помшало Струве в позднйших размышленіях о революціи сказать, что "русская революція подстроена и задумана Германіей". "Восьмым чудом свта" назвала революцію в первой стать и "Рчь". Епископ уфимскій Андрей (Ухтомскій) говорил, что в эти дни "совершился суд Божій". Обновленная душа с "необузданной радостью" спшила инстинктивно во вн проявить свои чувства, и уже 28-го, когда судьба революціи совсм еще не была ршена, улицы Петербурга переполнились тревожно ликующей толпой, не отдававшей себ отчета о завтрашнем дн[40]. В эти дни "многіе целовались" — скажет лвый Шкловскій. Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, христосовались будто на Пасху" — вспоминает в "Былом" Кельсон. Таково впечатлніе и инженера Ломоносова: "в воздух что-то праздничное, как на Пасху". "Хорошее, радостное и дружное" настроеніе, отмчает не очень лво настроенный депутат кн. Мансырев. У всх было "праздничное настроеніе", по характеристик будущаго члена Церковнаго Собора Руднева, человка умренно правых взглядов. Также "безоглядно и искренно" вс радовались кругом бывш. прокурора Судебной палаты Завадскаго. "Я никогда не видл сразу в таком количеств столько счастливых людей. Вс были именинниками" — пишет толстовец Булгаков[41]. Всегда нсколько скептически настроенная Гиппіус в "незабвенное утро" 1 марта, когда к Дум текла "лавина войск " —"стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой", видла в толп все "милыя, радостныя, врящія лица".
Таких свидтельств можно привести немало, начиная с отклика еще полудтскаго в дневник Пташкиной, назвавшей мартовскіе дни "весенним праздником". Это вовсе не было "дикое веселье рабов, утративших страх", как опредлял ген. Врангель настроеніе массы в первые дни революціи. И, очевидно, соотвтствующее опьянніе наблюдалось не только в толп, "влюбленной в свободу" и напоминавшей Рудневу "тетеревов на току". Извстный московскій адвокат, видный член центральн. комитета партіи к. д., польскій общественный дятель Ледницкій рассказывал, напр., в Московской Дум 2-го марта о тх "счастливых днях", которые он провел в Петербург. Москвичи сами у себя находились в состояніи не мене радужном: "ангелы поют в небесах" — опредляла Гиппіус в дневник тон московских газет. На вопрос из Ставки представителя управленія передвиженіем войск полк. Ахшарумова 2 марта в 11 час. о настроеніи в Москв — жителей и войск, комендант ст. Москва-Александровская без всяких колебаній отвчал: "настроеніе прекрасное, вс ликуют". В этом всеобщем ликованіи — и повсемстном в стран — была вся реальная сила февральскаго взрыва[42]. Очевидно, ликовали не только "опредленно лвые", как пытался впослдствіи утверждать знаменитый адвокат Карабчевскій. Недаром, по утвержденію Вл. Львова, даже Пуришкевич в дни "мартовскаго ликованія" ходил с "красной гвоздичкой".
Конечно, были и пессимисты — и в сред не только дятелей исчезавшаго режима. Трудовик Станкевич, опредлявшій свое отношеніе к событіям формулой: "через десять лт будет хорошо, а теперь — через недлю нмцы будут в Петроград", склонен утверждать, что "такія настроенія были, в сущности, главенствующими... Офиціально торжествовали, славословили революцію, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красным бантом и ходили под красными знамёнами... Но в душ, в разговорах наедин, — ужасались, содрогались и "чувствовали себя плненными враждебной стихіей, идущей каким-то невидимым путем... Говорят, представители прогрессивнаго блока плакали по домам в истерик от безсильнаго отчаянія". Такая обобщающая характеристика лишена реальнаго основанія. Смло можно утверждать, что отдльные голоса — может быть, даже многочисленные — тонули в общей атмосфер повышеннаго оптимизма. Ограниченія, пожалуй, надо ввести, — как мы увидим, только в отношеніи лиц, отвтственных за вншній фронт, — и то очень относительно. Не забудем, что ген. Алексев столь ршительно выступавшій на Моск. Гос. Сов., все же говорил о "свтлых, ясных днях революціи".
"Широкія массы легко поддавались на удочку всенароднаго братства в первые дни" — признает историк-коммунист Шляпников.
Пусть это "медовое благолпіе" первых дней, "опьянніе всеобщим братаніем", свойственным "по законам Маркса", всм революціям, будет только, как предсказывал не сантиментальный Ленин, "временной болзнью", факт остается фактом, и этот факт накладывал своеобразный отпечаток на февральско-мартовскіе дни. И можно думать, что будущій член Временнаго Правительства, первый революціонный синодскій обер-прокурор Вл. Львов искренне "плакал", наблюдая 28-го, "торжественную картину" подходивших к Государ. Дум полков со знаменами. "Плакали", по его словам, и солдаты, слушавшіе его слащавую рчь: "Братцы! да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода", — рчь. которая казалась реалистически мыслящему Набокову совершенно пустой. Однако, окружавшая обстановка побдила первоначальный скептицизм Набокова, просидвшаго дома весь первый день революціи, и он сам почувствовал 28-го тот подъем, который уже разсян был в атмосфер. Это было проявленіе того чувства имитативности, почти физическаго стремленія слиться с массой и быть заодно с ней, которое может быть названо революціонным психозом.