Майский цветок
Шрифт:
Хорошенькая бабочка дала себя вести, какъ ребенка, но губы у нея дрожали и, когда расхлябанная повозка тронулась съ мста, она крикнула слдующую угрозу:
– Помни, Росарія, мы еще увидимся!
Теперь было совсмъ свтло. Срый туманъ, заполнявшій пространство, распадался на густые клочья, а солнце, едва еще поднявшееся надъ линіей горизонта, превращало лужи въ жидкое золото и клало на фасады домовъ яркое зарево пожара.
Уже господствовало оживленіе. Пробгали вагоны, полные рано вставшихъ пассажировъ; смнныя лошади трусили парами, управляемыя мальчишками, сидвшими на нихъ безъ сделъ; а по обоимъ бокамъ аллеи, группы рабочихъ, еще сонныхъ, торопливо шли на добычу хлба по направленію къ фабрикамъ, имя на плеч мшечекъ съ завтракомъ, а во рту –
Въ город, по тротуарамъ, легкимъ шагомъ шли служанки съ блыми корзинами въ рукахъ; метельщики собирали соръ минувшей ночи; въ канавкахъ воды, текущей вдоль тротуаровъ, плескали ногами дойныя коровы, однообразно позвякивая колокольчиками; двери лавокъ отворялясь, выставки расцвчивались разноцвтными вещами; и отовсюду слышалось сухое шуршаніе щетокъ, выталкивавшихъ на улицу и выкидывавшихъ пыль, которая подъ лучами солнца разлеталась золотыми облаками.
Когда тартаны подъхали къ рыбному рынку, подбжали старыя посыльныя, чтобы снять корзины и не безъ подобострастія высадить изъ экипажа этихъ торговокъ считать которыхъ за барынь ихъ принуждала собственная нищета.
Торговки, все еще завернутыя въ свои широкіе плащи, проникли одна за другою въ зданіе сквозь узкіе входы, темные, точно въ тюрьм, – зловонныя пасти, выдыхавшія прль и затхлость рыбнаго рынка. Вскор весь маленькій рынокъ былъ въ движеніи. Подъ цинковыми навсами, съ которыхъ еще капалъ дождь минувшей ночи, торговки опоражнивали корзины на мраморные столы и раскладывали рыбу на слои зеленаго шпажника.
Крупная рыба, продаваемая ломтями, краснла своимъ кровавымъ мясомъ; лохани наполняла «вчерашняя», т. е. рыба, уже сутки лежащая во льду, съ мутными глазами и потускнвшей чешуей; а сардина въ демократическомъ безпорядк лежала кучами рядомъ съ гордыми краснобородками и креветками въ скромныхъ сренькихъ платьицахъ.
Противоположная сторона рынка была занята продавщицами другого сорта, одтыми такъ же, какъ и кабаньяльскія, но бдне и грязне. Это были рыбницы изъ Альбуферы, женщины того страннаго и выродившагося племени, которое живетъ въ лощин на плоскихъ лодкахъ, черныхъ точно гробы, въ густомъ камыш, въ шалашахъ среди болотъ и находитъ пропитаніе въ грязной вод: жалкія существа съ изможденными и землистыми лицами, въ вчнымъ блескомъ трехдневной лихорадки въ глазахъ, въ юбкахъ, пропахшихъ не свжимъ втромъ моря, а испареніями гнилыхъ каналовъ, зловонною тиною, которая, если пошевелишь ее, распространяетъ смерть. Эти женщины вытряхивали на свои столы громадные мшки, которые дергались, точно одаренные жизнью: изъ нихъ вываливались кишащія массы угрей, которые сжимали свои липкія черныя кольца, перевивались своими бловатыми брюхами и приподнимали острыя зминыя головки. Рядомъ съ угрями лежала мертвая и вялая прсноводная рыба: лини съ невыносимымъ запахомъ, своимъ страннымъ металлическимъ отблескомъ напоминавшіе о тхъ тропическихъ фруктахъ, которые подъ темной, блестящей корой содержатъ въ своей мякоти ядъ…
Но и эти несчастныя женщины распадались на нсколько категорій: были и такія, самыя обездоленныя, которыя, сидя на земл, сырой и скользкой, между рядами столовъ, предлагали нанизанныхъ на длинныя тростинки лягушекъ, растопыренными во вс стороны лапками похожихъ на танцовщицъ.
Рыбный рынокъ становился весьма оживленнымъ; покупатели начинали прибывать, а торговки обмнивались таинственными знаками, отрывками фразъ на спеціальномъ жаргон, чтобы предупредить о приближеніи полицейскихъ, – и тогда съ невроятною быстротою прятались подъ фартуки и юбки черезчуръ легкія гири.
Старыми, зазубренными и грязными ножами торговки вскрывали серебристое брюхо рыбы; сирадныя внутренности падали подъ столы, a бродячія собаки, понюхавъ ихъ, рычали отъ отвращенія и убгали въ сосднія галлереи, къ прилавкамъ мясниковъ.
Т самыя рыбницы, которыя только что дружески тснились въ одной и той же тартан, теперь враждебно переглядывались за своими столами, направляя вызывающіе взоры на каждую, которая отбивала у другой покупателя. Духъ борьбы, духъ грубаго соперничества наполнилъ маленькій темный рынокъ, каждый камень котораго былъ пропитанъ гнилью и заразой. Бабы кричали голосами, терзавшими уши; он стучали по своимъ сквернымъ всамъ, чтобы привлечь покупателей, звали ихъ ласковыми фразами, предложеніями, сдланными въ материнскомъ тон. Но минуту спустя, если покупатель осмливался торговаться, медоточивыя уста сразу превращались въ отверстія канализаціонныхъ трубъ и изливали на дерзкаго потоки нечистотъ подъ аккомпаниментъ наглаго хохота изъ-за сосднихъ столовъ: такъ какъ вс эти бабы инстинктивно сливались воедино, когда дло шло объ издвательств надъ покупателями.
Матушка Пикоресъ величественно возсдала на большомъ кресл, своею пухлою величиною напоминая кита, гримасничая волосатою морщинистою рожею и каждую минуту мняя положеніе, чтобы полне насладиться ласковымъ тепломъ грлки, находившейся у нея подъ ногами; она не разставалась до поздняго лта съ этою грлкою, составлявшею не роскошь, а необходимость для ея стараго тла, прохваченнаго сыростью до костей. Ея синеватыя руки ни на секунду не оставались въ поко. Вчная чесотка очевидно мучила ея грубую кожу: толстые пальцы скребли подъ мышками, проникали подъ платокъ, погружаясь въ сдую гриву; ожесточеннымъ почесываніемъ приводили въ дрожь громадный животъ, который ниспадалъ на ляжки, точно пышный передникъ; съ удивительной беззастнчивостью приподнимали непостижимый лабиринтъ юбокъ, чтобы царапать отекшія икры. У нея былъ давно свой кругъ покупателей, и она не особенно гналась за новыми, но испытывала дьявольскую радость, когда ей представлялся случай, нахмуривши брови, выстрлить какимъ-нибудь площаднымъ ругательствомъ въ скупыхъ барынь, ходившихъ со своими служанками по рынку. Ея низкому хриплому голосу почти всегда прикадлежала ршаюшая роль въ рыночныхъ стычкахъ, и вс хохотали надъ ея грозной воркотней и надъ изреченіями, произносимыми тономъ оракула и заключавшими въ себ весьма откровенную философію.
Напротивъ помщалась ея племянница Долоресъ, засученные рукава которой обнажали прекрасныя руки, небрежно игравшія чашками всовъ; она кокетливо улыбалась съ цлью показать свои ослпительные зубы всмъ добрымъ горожанамъ, которые, привлеченные прелестью этого милаго лица, приходили сами выбирать себ рыбу, чтобы унести ее въ хорошенькихъ тростниковыхъ сумочкахъ съ красными каймами.
Росарія помщалась съ той же стороны, какъ и матушка Пикоресъ, но немножко подале, черезъ два стола отъ старой торговки; она аккуратно разложила свой товаръ, такъ что наиболе свжій сразу бросался въ глаза.
Итакъ, об невстки все время находились лицомъ къ лицу и каждый разъ, какъ встрчались взглядами, отворачивались съ видомъ презрнія; но тотчасъ ихъ взоры опять начинали искать другъ друга и гнвно скрещивались, точно шпаги. Въ это утро у нихъ еще не было предлога начать свою ежедневную ссору. Но предлогъ явился, когда красивая Долоресъ, улыбками и позвякиваніемъ блестящихъ, точно золото, всовъ, превлекла къ себ покупателя, который торговалъ что-то у Росаріи.
Послдняя, – сухая, нервная и болзненная, – взъерошилась, какъ худощавый птухъ, блдная отъ бшенства и лихорадочно сверкая глазами. «Ахъ, есть ли силы терпть? Скверная тварь! Отбивать у честной женщины ея постоянныхъ покупателей! Воровка!.. Хуже воровки»!
Та, величественная на видть, приняла позу царицы и своимъ изящнымъ носикомъ потянула въ себя воздухъ: «Кто это воровка? Она? Нечего такъ сердиться, душа моя! На рынк вс другъ друга знаютъ, и людямъ хорошо извстно, съ кмъ они имютъ дло».
Этотъ отвтъ привелъ въ восторгъ весь рыбный рядъ. Обычная комедія начиналась. Торговки обмнивались лукавыми взглядами и забывали о своемъ дл. Покупатели собирались въ кругъ и улыбались отъ удовольствія, радуяся случаю, дарившему имъ такое зрлище. Полицейскій, который было сунулся въ галлерею, благоразумно удалился, какъ человкъ опытный; а матушка Пикоресъ подняла глаза къ небу, возмущенная этимъ раздоромъ, которому не видла конца.