Майский цветок
Шрифт:
На перекрестк онъ потерялъ неизвстнаго изъ виду, какъ будто тотъ растаялъ во мгл. Онъ заглянулъ въ сосднія улицы, но не могъ найти слда. «Хорошія ноги у разбойника!» Антоніо славился своимъ проворствомъ.
Открылось нсколько дверей, выпуская людей, рано вставшихъ и шедшихъ на работу; и Ректоръ бросилъ свои поиски изъ страха, который овладлъ имъ при вид постороннихъ.
Ему ничего не оставалось длать. У него даже пропала надежда на мщеніе. Онъ пошелъ ко взморью, лихорадочно дрожа, не чувствуя въ себ ни воли, ни силы думать, покорившись своей судьб.
У лодокъ
Ректоръ увидлъ свтъ въ кабак синьи Тоны. Росета сняла деревянный ставень и сидла, закутанная въ плащъ, за прилавкомъ, сонная, въ сіянь блокурыхъ волосъ, выбивавшихся кудрями изъ-подъ фуляроваго платка, и съ покраснвшимъ отъ утренняго втра носикомъ. Она ждала раннихъ постителей, готовая имъ служить, а передъ нею стояли стаканчики и бутылка съ водкой. Мать спала еще у себя въ комнатк.
Когда Паскуало былъ въ состояніи отдать себ отчетъ въ томъ, что длаетъ, онъ уже стоялъ передъ прилавкомъ.
– Стаканъ!
Но Росета, вмсто того, чтобы подать, посмотрла на него пристально своими ясными глазами, которые, казалось, видли всю глубину его души. Паскуало испугался. «Ахъ! эта крошка… Какая хитрая! Угадываетъ все».
Чтобы выйти изъ замшательства, онъ напустилъ на себя грубость. «Чортъ побери! Что, она не слышитъ? Онъ спросилъ водки!»
И, дйствительно, она была нужна, чтобы прогнать смертельный холодъ, леденившій ему внутренность. Этотъ человкъ, всегда трезвый, хотлъ пить, пить до опьяннія, чтобы спиртомъ побдить то идіотское оцпенніе, которое его удручало.
Онъ выпилъ.
– Еще!.. Еще подай!..
А пока онъ глоталъ содержимое стаканчиковъ, сестра, подавая ему, не сводила съ него любопытныхъ взглядовъ и читала на его лиц все, что произошло.
Паскуало теперь чувствовалъ себя лучше. А! Это – водка его подбодрила. Ему показалось, что холодный утренній воздухъ сталъ тепле; онъ почувствовалъ подъ кожей пріятное щекотаніе и чуть не засмялся надъ бшенымъ бгомъ по улицамъ, отъ котораго усталъ до полусмерти.
Онъ опять понималъ необходимость быть добрымъ и любить всхъ, начиная съ сестры, которая все смотрла на него. «Да, Росета была гордостью семьи; вс остальные – свиньи; самъ онъ – прежде всхъ. Ахъ! Росета! Какъ она умна! Какъ догадлива! Какъ ловко уметъ говорить обо всемъ! Онъ отлично помнитъ ихъ разговоръ по дорог изъ Грао… Нтъ, она не такова, какъ нкоторыя другія, какъ т дуры, которыя приносятъ смертельное горе и доводятъ человка чуть не до гибели… И еще: сколько здраваго смысла! Она сто разъ была права: вс мужчины или негодяи, или дураки. Братъ желаетъ ей всегда такъ думать. Лучше ненавидть мужчинъ, чмъ прикидываться нжною, а потомъ обманывать ихъ и приводить въ отчаяніе… Ахъ! Росета! добрая двушка! Ее еще не цнятъ, какъ слдуетъ!
Ректоръ становился шумнымъ, размахивалъ руками, кричалъ. Его слышно было издалека. Вдругъ раздался довольно сильный ударъ въ перегородку изъ каюты Тоны, и, изъ-за занавски, хриплый голосъ матери спросилъ:
– Это ты, Паскуало?
«Да, это онъ идетъ на лодку посмотрть, что длаетъ экипажъ. Матери еще рано
Занималась заря. На горизонт, надъ тусклою полосою моря виднлась полоса слабаго, мертвеннаго свта. Небо было загромождено тучами, а на земл густой туманъ стиралъ очертанія предметовъ, которые казались неясными пятнами.
Ректоръ веллъ себ подать еще стаканчикъ, послдній; и, прежде чмъ уйти, онъ погладилъ своею мозолистою рукою свжія щечки Росеты.
– Прощай! Ты – единственная вправду хорошая женщина во всемъ Кабаньял. Можешь поврить, потому что это – не пустая лесть возлюбленнаго, а откровенное слово брата.
Когда онъ подошелъ къ «Цвту Мая», равнодушно посвистывая, можно было подумать, что ему весело, если бы не странный блескъ его желтыхъ глазъ, которые будто вылзали изъ орбитъ на лиц, красномъ отъ алкоголя.
Антоніо стоялъ на палуб, гордо выпрямившись, какъ бы желая показать всмъ, что вотъ онъ здсь. Около него лежалъ блый узелъ, такъ недавно прыгавшій у него за плечами во время бга по улицамъ Кабаньяля.
– Здравствуй, Паскуало! – закричалъ онъ, какъ только завидлъ брата, поспшивъ заговорить съ нимъ и разсчитывая такимъ образомъ разсять его сомннія, которыхъ опасался.
«Ахъ! разбойникъ! Разв онъ не нахалъ посл этого»! Но, къ счастью, прежде, чмъ Паскуало могъ отвтить, почувствовавъ, что снова начинаетъ горячиться, его окружили товарищи.
Судохозяева держали совтъ, собравшись въ кружокъ и устремивши взоры на горизонтъ. «Погода грозила бурею; было опасно покидать гавань. Но жалко: рыбы оказывалось такъ много что ее можно было брать руками. Однако, шкура человка дороже барыша!» Ве были одного мнкія: погода портится, нужно оставаться дома.
Но Паскуало возмутился: «оставаться дома? Пусть другіе длаютъ, что хотятъ; онъ же, конечно, выйдетъ въ море. He бывало еще такой бури, которая могда бы его испугать. Трусы пусть сидятъ на берегу. Настоящіе мужчины покажутъ себя»!
Онъ сказалъ это ршительно и враждебно, будто предложеніе остаться было для него личнымъ оскорбленіемъ; и повернулся спиной, не ожидая объясненій. Онъ спшилъ покинуть этотъ берегъ, удалиться отъ этихъ людей, которые хорошо его знали и, зная о его несчастіи, могли смяться надъ нимъ.
– Въ море!
Уже пришли волы. – Эй! люди съ «Цвта Мая»! Вс сюда! Клади спуски! Спускай лодку!
Люди съ судна, въ силу привычки, слушались хозяина. Одинъ дядя Батистъ осмлился возразить, опираясь на свой авторитетъ морского волка: «Сила Господня! Это дико! Гд у Ректора глаза? Разв онъ не видитъ приближенія бури?»
– Молчи, старикъ! Эти тучи прольются дождемъ, и кто привыкъ къ морю, тому не все ли равно лишній разъ попасть подъ ливень.
Старикъ настаивалъ: – Можетъ быть дождь, a можетъ быть и втеръ; а ужъ если втеръ, то рыбакамъ читать прощальный «Отче нашъ!»
На этотъ разъ Ректоръ, который всегда со старикомъ обходился почтительно, крикнулъ на него самымъ грубымъ образомъ:
– Довольно, дядя Батистъ! Слзай съ судна и ступай домой! Ты годенъ только въ кабаньяльскіе дьячки, а мн не нужно ни старыхъ цыновокъ, ни трусовъ-матросовъ у меня на лодк!