Майский цветок
Шрифт:
«Богъ одинъ видитъ его въ эту минуту и Ему одному онъ обязанъ отчетомъ. А очень нужно Богу, обманываетъ ли жена своего мужа?! Пустяки это, суета червячковъ, населяющихъ землю! Главное: быть добрымъ и не отвчать на измну другимъ преступленіемъ».
Паскуало тихими шагами дошелъ до Кабаньяля. Онъ испытывалъ большое облегченіе; свжій воздухъ проникъ ему въ грудь, горвшую огнемъ. Онъ чувствовалъ себя слабымъ: съ утра онъ ничего не лъ, и рану на голов непріятно жгло.
Вдали бой часовъ возвстилъ время. «Уже два часа! Время промчалось такъ быстро, что не врилось».
Вступивъ на одну улицу, онъ услышалъ поющій дтскій голосъ:
Онъ расхохотался со скрежетомъ и злобой. «Кто говоритъ о прощеніи? Вотъ нелпость!» Этотъ смхъ относился къ тому простяку, который сейчасъ предъ лодкой синьи Тоны размякъ, точно младенецъ. «Баранъ!» Все это хныканье – только оправданія труса, отговорки человка, не имющаго храбрости отомстить… Прощать хорошо дону Сантіаго и тмъ, кто, какъ онъ, уметъ говорить прекрасныя слова. Паскуало же – простой морякъ и сильне чернаго быка: разъ съ нимъ сыграли такую штуку, Богъ свидтель! это не пройдетъ даромъ!.. Ахъ! баранъ! Трусъ!..»
И Ректоръ, негодуя при воспоминаніи о минувшей слабости, ругалъ себя, колотилъ себя въ грудь, какъ бы желая наказать себя за доброту своей натуры.
«Простить!.. Можетъ быть, оно возможно въ пустын. Но онъ живетъ въ такомъ мст, гд вс другъ друга знаютъ. Черезъ нсколько часовъ по этимъ улицамъ пройдетъ много людей, какъ вотъ этотъ юнга, и, завидя мужа Долоресъ, они толкнутъ другъ друга локтями, захохочутъ и скажутъ: «Вотъ Паскуало-баранъ!» Нтъ, нтъ, лучше смерть! Мать родила его не для того, чтобы весь Кабаньяль высмивалъ его, какъ обезьяну! Онъ убьетъ Антоніо, убьетъ Долоресъ, убьетъ половину своихъ земляковъ, если попробуютъ помшать ему. А посл пусть будетъ, что Богу угодно! Каторга и существуетъ именно для тхъ, у кого есть кровь въ жилахъ; а если его ждетъ иное, худшее, ну, что-жъ!.. Умереть на палуб лодки или съ петлей на ше – все равно смерть!.. Силы Небесныя! Вотъ увидятъ, что онъ за человкъ!»
Онъ бросился бжать, прижавъ локти къ тлу, опустивъ голову, рыча, будто кидаясь на врага, натыкаясь на камни, влекомый инстинктомъ, дикою жаждою разрушенія, которая толкала его прямо къ его жилищу.
Онъ ухватился за дверной молотокъ; отъ бшеныхъ ударовъ затряслась дверь и заскрипли притолоки. Ему хотлось кричать, ругать подлыхъ и заставить ихъ выйти, хотлось кинуть имъ въ лицо страшныя угрозы, киившія въ его мозгу; но онъ не могъ: голова его совсмъ не работала, а вся жизнь какъ бы сосредоточилась въ этихъ сильныхъ рукахъ, отрывавшихъ молотокъ, и въ этихъ ногахъ, которыя колотили въ дверь, оставляли на дерев знаки гвоздей отъ сапогъ.
«Этого было мало! Еще, еще, чтобы привести въ бшенство эту мерзкую пару!..» И, нагнувшись, онъ поднялъ съ середины улицы огромный камень, которымъ бросилъ въ дврь, точно изъ катапульта; она затрещала: дрогнулъ весь домъ.
Посл этого шума наступила тишина; затмъ Ректоръ услышалъ стукъ осторожно отворяемыхъ оконъ. Правда, отомстить онъ хотлъ, но совсмъ не желаетъ, чтобы сосди забавлялись
Въ теченіе нсколькихъ минутъ слышались шушуканье и смхъ; затмъ окна захлопнулись и опять стало тихо.
Благодаря своимъ хорошимъ глазамъ моряка, привыкшимъ къ темнымъ ночамъ, Ректоръ видлъ дверь своего дома.
Онъ ршилъ остаться здсь, если понадобится, до восхода солнца. «Онъ дождется только брата… Да нтъ! онъ ужъ не братъ ему; это – нeroдяй, котораго нужно наказать…И когда этотъ мерзавецъ выйдетъ… Какое несчастіе, что у него нтъ ножа въ карман! Ну, не бда: онъ убьетъ его иначе: задушитъ его или раздробитъ ему голову камнемъ съ улицы… Что же касается этой бабы, то онъ потомъ войдетъ въ домъ и распоретъ ей животъ кухоннымъ ножомъ или еще какъ-нибудь заржетъ. Вотъ увидятъ! Кто знаетъ; можетъ быть, ожидая, онъ придумаетъ что-нибудь еще смшне!»
Прижавшись къ углу, Ректоръ проводилъ время въ придумываніи пытокъ; онъ испытывалъ свирпую радость, вспоминая обо всхъ видахъ смерти, о которыхъ ему случалось слышать, и предназначалъ ихъ вс этой гнусной пар, даже съ удовольствіемъ остановился на мысли запалить на взморь костеръ изъ старыхъ лодокъ и сжечь виновныхъ на медленномъ огн.
Какъ холодно! Какъ скверно этому бдному Ректору! Какъ только прошло безумное бшенство, охватившее его при встрч съ юнгой, такъ онъ сталъ изнемогать отъ усталости, отъ слабости, не дававшей ему двигаться. Ночная сырость пронизывала его до костей; ужасныя судороги въ желудк мучили его. «Великій Боже! какъ печаль изводитъ человка! Какъ ему нездоровится!.. Именно поэтому слдуетъ покончить съ обоими преступниками; не то они заставятъ его умереть съ горя».
Три часа. Какъ медленно тянется время! Паскуало стоялъ все тамъ же, неподвижно, смутно ощущая, что онмніе всего тла захватываетъ и мозгъ. Онъ не рисовалъ себ болыне ужасныхъ наказаній: въ голов его не осталось ни одной мысли, и уже не разъ онъ спрашивалъ себя, что онъ здсь длаетъ? Вся его воля сосредоточилась въ глазахъ, ни на минуту не отрывавшихся отъ закрытой двери.
Прошло уже порядочно времени съ тхъ поръ, какъ пробила половина четвертаго, когда Паскуало уловилъ слабый скрипъ. Онъ присмотрлся пристальне. Дверь его дома пріотворилась. Смутная фигура выдлилась въ темномъ просвт двери и постояла нсколько секундъ, глядя направо и налво, нтъ ли кого-нибудь на улиц. Пока Ректоръ, закоченвъ отъ сырости, выпрямлялся съ трудомъ, скрипъ раздался вторично, затмъ дверь закрылась.
Ожидаемый часъ насталъ. Паскуало подскочилъ къ неясной фигур; но у человка, вышедшаго изъ дома, были хорошія ноги, и, замтивъ его, онъ сдлалъ удивительный прыжокъ и удралъ.
Ректоръ бросился вдогонку; разбуженные сосди слышали со своихъ постелей этотъ шумный бгъ, этотъ бшеный галопъ, отъ котораго дрожали кирпичные тротуары.
Оба быстро бжали во мрак, шумно переводя дыханіе. Ректоръ руководился блымъ пятномъ, чмъ-то въ род узла, бывшаго за спиною у бглеца. Но, несмотря на вс усилія, онътпочувствовалъ, что упустилъ молодчика, такъ какъ разстояніе между ними увеличивалось. Ноги моряка были превосходны, чтобы твердо стоять во время бури, но не для бга; кром того, онъокоченли отъ сырости.