Майский цветок
Шрифт:
Бормоча жалобы и угрозы вперемежку со вздохами и рычаніемъ, судовладлецъ теръ мокрой тряпкой свое разбитое лицо, какъ будто его успокаивала эта свжесть.
Потомъ онъ ршительно направился къ двери, засунувши руки за поясъ. Но Росарія въ страх старалась загородить ему путь, точно безумная страсть ея пробудилась вновь и она испугалась за жизнь Антоніо.
«Нтъ, нтъ! Ректоръ долженъ погодить и дать себ время подумать. Какъ ни какъ, все это могутъ быть сплетни, предположенія, враки злыхъ людей. И потомъ Антоніо, вдь, ему братъ».
Но Ректоръ мрачно улыбнулся. Словъ уже не требовалось: онъ былъ убжденъ. Сердце говорило
– Нтъ, Паскуало, – молила она, стараясь схватить его могучія руки. – Подожди! He въ эту ночь! Въ другой разъ!
Онъ хорошо понималъ причину этихъ просьбъ. Но она можетъ быть спокойна. Въ эту ночь, нтъ!.. Онъ даже забылъ свой ножикъ и не намренъ рвать подлую пару зубами… Ну-же, ему надо уйти! Въ этой комнат задохнешься!..
И, сильнымъ толчкомъ отстранивъ Росарію. онъ выбжалъ на улицу.
Когда онъ очутился въ темнот, его первымъ ощущеніемъ было удовольствіе: онъ точно выскочилъ изъ печки и съ наслажденіемъ вдыхалъ свжвшій втерокъ.
He блистала ни одна звзда; небо было въ тучахъ; и, несмотря на прошедшее, Паскуало, по морской привычк, посмотрлъ на небо, говоря себ, что завтра погода будетъ скверная. Затмъ онъ забылъ о мор, о грозящей бур, и шелъ долго, долго, не думая ни о чемъ, инстинктивно передвигая ноги, безъ желаній, безъ опредленной цли, прислушиваясь къ тому, какъ отдаются его шаги въ его череп, будто въ пустомъ.
Онъ снова сталъ безчувственнымъ, какъ тогда, когда лежалъ безъ сознанія въ лачуг Антоніо. Онъ спалъ на ходу, оглушенный горемъ; но эта сонливость не мшала ему двигаться и, несмотря на бездятельность мозга, онъ шелъ быстро, не замчая, что все проходитъ по тмъ же мстамъ. Его единственнымъ ощущеніемъ было что-то врод горестнаго удовлетворенія. Какая радость – идти подъ защитой мрака, гулять по улицамъ, по которымъ онъ не ршился бы пройти при свт дня! Тишина давала ему успокоеніе, которое испытываетъ бглый, очутившись, наконецъ, въ пустын, вдали отъ людей, подъ охраной уединенія.
Онъ увидлъ вдали полосу свта, паиавшую наземь изъ открытой двери, – должно быть, изь кабака, – и убжалъ, дрожа и волнуясь, точно встртивши опасность.
Ахъ! Если бы кто-нибудь увидалъ его!.. Онъ наврно умеръ бы отъ стыда. Самый послдній юнга обратилъ бы его въ бгство.
Онъ искалъ темноты, тишины, и все ходилъ неутомимо, равномрно-быстрымъ шагомъ по пустыннымъ улицамъ города, по взморью, гд тоже ему казалось страшно.
«Чортъ возьми! Какъ должны были смяться надъ иимъ въ собраніяхъ рыбаковъ! Ужъ врно вс старыя лодки знаютъ объ этомъ и, если скрипятъ, то чтобы по-своему возгласить о слпот бднаго судовладльца».
Нсколько разъ онъ какъ бы пробуждался отъ этого оцпеннія, заставлявшаго его блуждать наудачу, безъ устали. Разъ онъ очутился около «Цвта Мая», разъ – около собственнаго дома съ протянутой къ двери рукой, – и поспшно убжалъ. Онъ хотлъ только покоя, тишины. «Еще успется!..»
Понемногу эта невольная мысль разсяла его безсознательность и напомнила о дйствительности. «Нтъ, онъ не покорится! Никогда! Вс узнаютъ, на что онъ способенъ»! Но, повторяя про себя все это, онъ находилъ причины, извиняющія Долоресъ. Вдь, она только пошла въ свой родъ: она – истинная дочка дяди Паэльи, этого пьяницы, имвшаго кліентками потаскухъ рыбачьяго квартала и безъ стсненія говорившаго дочери все, что могъ бы сказать имъ.
«Чему научилась она у отца? Пакостямъ, только пакостямъ; вотъ почему она стала такою… Единственнымъ виновникомъ былъ онъ самъ, большой болванъ, женившійся на женщин, неотмнно обреченной на гибель… Ахъ! Мать предсказывала ему то, что случилось. Синья Тона хорошо знала Долоресъ, когда противилась, чтобы дочь Паэльи стала ея невсткой… Да, конечно, Долоресъ – дурная жена; но иметъ ли онъ право кричать объ этомъ посл того, какъ самъ провинился, женившись на ней!..»
Но его глубочайшая ненависть направилась на Антоніо. «Обезчестилъ брата! Видано ли что нибудь боле мерзкое? Ахъ! Онъ вырветъ у него душу изъ тла!»
Но едва онъ задумалъ эту ужасную месть, какъ голосъ крови возопилъ въ немъ. Ему казалось, что онъ опять слышитъ горестное увщаніе Росаріи, напоминающее, что Антоніо – ему братъ? Разв возможно, чтобы братъ убилъ брата? Единственный, кто это когда-то сдлалъ, былъ Каинъ, тотъ, о которомъ кабаньяльскій священникъ говорилъ съ такимъ негодованіемъ.
«И потомъ… Правда ли виноватъ Антоніо? Нтъ! Еще разъ, единственный виновникъ – онъ самъ, только онъ одинъ. Теперь онъ понимаетъ это ясно. He онъ ли отнялъ у Антоніо его возлюбленную? Антоніо и Долоресъ любили другъ друга еще прежде, чмъ Ректоръ догадался хоть взглянуть на дочь дяди Паэльи. И было нелпо, какъ все, что онъ длалъ, жениться на женщин, уже любившей его брата… To, что приводитъ его теперь въ отчаяніе, должно было случиться неизбжно. Разв ихъ вина, если, когда они свидлись и очутились въ близкихъ отношеніяхъ родства, старая страсть вспыхнула снова?»
Онъ остановился на нсколько минутъ, удрученный своею виновностью, которая казалась очевидною; когда онъ посмотрлъ, гд находится, то нашелъ, что стоитъ въ нсколькихъ шагахъ отъ кабачка своей матери.
Темныя очертанія лодки за тростниковою изгородью пробудили въ немъ воспоминанія прошлаго. Онъ вновь сталъ мальчишкой, бродящимъ по взморью, таская на рукахъ братишку, этого чертенка, маленькаго тирана, который мучилъ его своими капризами. Его взглядъ какъ бы проникалъ сквозь старыя доски, и ему казалось, что онъ видитъ внутренность узкой комнаты, чувствуетъ ласковую теплоту одяла, нжно покрывавшаго ихъ обоихъ на одной постели, – его самого, заботливаго и усерднаго, какъ мать, и того, его товарища по бдности, склонившаго свою черненькую головку на братское плечо.
Да, Росарія была права: Антоніо – ему братъ. Даже боле: онъ для него, какъ сынъ. Разв онъ, Паскуало, гораздо боле, чмъ синья Тона, не выняньчилъ этого милаго повсу, подчиняясь, какъ усердный рабъ, всмъ его требованіямъ? А теперь его убить?! Великій Боже! Разв можно вообразить себ подобный ужасъ?.. Нтъ, нтъ, онъ проститъ: иначе зачмъ же онъ – христіанинъ и слпо вритъ всмъ словамъ своего друга, священника, дона Сантіаго?
Абсолютная тишина на взморь, мракъ, придававшій ему видъ хаоса, полное отсутствіе людей мало-по-малу смягчали эту суровую душу, склоняли ее къ прощенію. У него было такое чувство, точно онъ возродился къ новой жизни, и ему казалось, что за него думаетъ другой. Несчастіе изощряло его умъ.