Милый друг - английский и русский параллельные тексты

Мопассан Ги Де

He gasped out: "Certainly, Madame, certainly."	– Непременно, сударыня, непременно... – бормотал он.
Madame de Marelle was now quite close to him.	Госпожа де Марель находилась теперь совсем близко от него.
He dared not turn round to go away.	Ему не хватало смелости повернуться и отойти.
All at once he thought he was going mad; she had said aloud:	Вдруг ему показалось, что он сошел с ума.
"Good evening, Pretty-boy.	– Здравствуйте, Милый друг, - отчетливо произнесла г-жа де Марель.
So you no longer recognize me."	– Вы меня не узнаете?
He rapidly turned on his heels.	Он живо обернулся.
She stood before him smiling, her eyes beaming with sprightliness and affection, and held out her hand.	Она стояла перед ним, приветливо и радостно улыбаясь. И - протянула ему руку.
He took it tremblingly, still fearing some trick, some perfidy.	Дюруа взял ее руку с трепетом: он все еще опасался какой-нибудь каверзы или ловушки.
She added, calmly: "What has become of you? One no longer sees anything of you."	– Что с вами случилось? Вас совсем не видно, -простодушно сказала она.
He stammered, without being able to recover his coolness: "I have a great deal to do, Madame, a great deal to do.	– Я был так занят, сударыня, так занят, - тщетно стараясь овладеть собой, залепетал он.
Monsieur Walter has entrusted me with new duties which give me a great deal of occupation."	– Господин Вальтер возложил на меня новые обязанности, и у меня теперь масса дел.
She replied, still looking him in the face, but without his being able to discover anything save good will in her glance:	Госпожа де Марель продолжала смотреть ему в лицо, но ничего, кроме расположения, он не мог прочитать в ее глазах.
"I know it.	– Я знаю, - сказала она.
But that is no reason for forgetting your friends."	– Однако это не дает вам права забывать друзей.
They were separated by a lady who came in, with red arms and red face, a stout lady in a very low dress, got up with pretentiousness, and walking so heavily that one guessed by her motions the size and weight of her legs.	Их разлучила только что появившаяся толстая декольтированная дама с красными руками, с красными щеками, претенциозно одетая и причесанная; по тому, как грузно она ступала, можно было судить о толщине и увесистости ее ляжек.
As she seemed to be treated with great attention, Duroy asked Madame Forestier:	Видя, что все с нею очень почтительны, Дюруа спросил г-жу Форестье:
"Who is that lady?"	– Кто эта особа?
"The Viscomtesse de Percemur, who signs her articles	– Виконтесса де Персмюр, та самая, которая подписывается
'Lily Fingers.'"	"Белая лапка".
He was astounded, and seized on by an inclination to laugh.	Дюруа был потрясен, он чуть не расхохотался.
"'Lily Fingers!'	– Белая лапка!

'Lily Fingers!' and I imagined her young like yourself.	Белая лапка! А я-то воображал, что это молодая женщина, вроде вас.
So that is 'Lily Fingers.'	Так это и есть Белая лапка?
That is very funny, very funny."	Хороша, хороша, нечего сказать!
A servant appeared in the doorway and announced dinner.	В дверях показался слуга. – Кушать подано, -объявил он.
The dinner was commonplace and lively, one of those dinners at which people talk about everything, without saying anything.	Обед прошел банально и весело: это был один из тех обедов, во время которых говорят обо всем и ни о чем.
Duroy found himself between the elder daughter of the master of the house, the ugly one, Mademoiselle Rose and Madame de Marelle.	Дюруа сидел между старшей дочерью Вальтера, дурнушкой Розой, и г-жой де Марель.
The neighborhood of the latter made him feel very ill at ease, although she seemed very much at her ease, and chatted with her usual vivacity.	Соседство последней несколько смущало его, хотя она держала себя в высшей степени непринужденно и болтала с присущим ей остроумием.
He was troubled at first, constrained, hesitating, like a musician who has lost the keynote.	Первое время Дюруа волновался, чувствовал себя неловко, неуверенно, точно музыкант, который сбился с тона.
By degrees, however, he recovered his assurance, and their eyes continually meeting questioned one another, exchanging looks in an intimate, almost sensual, fashion as of old.	Но постепенно он преодолевал робость, и в тех вопросительных взглядах, которыми они обменивались беспрестанно, сквозила прежняя, почти чувственная интимность.
All at once he thought he felt something brush against his foot under the table.	Вдруг что-то словно коснулось его ступни.
He softly pushed forward his leg and encountered that of his neighbor, which did not shrink from the contact.	Осторожно вытянув ногу, он дотронулся до ноги г-жи де Марель, и та не отдернула ее.
They did not speak, each being at that moment turned towards their neighbor.	В эту минуту оба они были заняты разговором со своими соседями.
Duroy, his heart beating, pushed a little harder with his knee.	У Дюруа сильно забилось сердце, и он еще немного выставил колено.
A slight pressure replied to him.	Ему ответили легким толчком.
Then he understood that their loves were beginning anew.	И тут он понял, что их роман возобновится.
What did they say then?	Что они сказали друг другу потом?
Not much, but their lips quivered every time that they looked at one another.	Ничего особенного, но губы у них дрожали всякий раз, когда встречались их взгляды.
The young fellow, however, wishing to do the amiable to his employer's daughter, spoke to her from time to time.	Дюруа, однако, не забывал и дочери патрона и время от времени заговаривал с ней.
She replied as the mother would have done, never hesitating as to what she should say.	Она отвечала ему так же, как и ее мать, - не задумываясь над своими словами.

On the right of Monsieur Walter the Viscomtesse de Percemur gave herself the airs of a princess, and Duroy, amused at watching her, said in a low voice to Madame de Marelle. "Do you know the other, the one who signs herself 'Pink Domino'?"	Справа от Вальтера с видом королевы восседала виконтесса де Персмюр. Дюруа без улыбки не мог на нее смотреть. – А другую вы знаете - ту, что подписывается "Розовое домино"? – тихо спросил он г-жу де Марель.
"Yes, very well, the Baroness de Livar."	– Баронессу де Ливар? Великолепно знаю.
"Is she of the same breed?"	– Она вроде этой?
"No, but quite as funny.	– Нет. Но такая же забавная.
A tall, dried-up woman of sixty, false curls, projecting teeth, ideas dating from the Restoration, and toilets of the same epoch."	Представьте себе шестидесятилетнюю старуху, сухую как жердь, - накладные букли, вставные зубы, вкусы и туалеты времен Реставрации.
"Where did they unearth these literary phenomena?"	– Где они нашли этих ископаемых?
"The scattered waifs of the nobility are always sheltered by enriched cits."	– Богатые выскочки всегда подбирают обломки аристократии.
"No other reason?"	– А может быть, есть другая причина?
"None."	– Никакой другой причины нет.
Then a political discussion began between the master of the house, the two deputies, Norbert de Varenne, and Jacques Rival, and lasted till dessert.	Тут патрон, оба депутата, Жак Риваль и Норбер де Варен заспорили о политике, и спор этот продолжался до самого десерта.
When they returned to the drawing-room, Duroy again approached Madame de Marelle, and looking her in the eyes, said:	Когда все общество вернулось в гостиную, Дюруа подошел к г-же де Марель и, заглянув ей в глаза, спросил:
"Shall I see you home to-night?"	– Вы позволите мне проводить вас?
"No."	– Нет.
"Why not?"	– Почему?
"Because Monsieur Laroche Mathieu, who is my neighbor, drops me at my door every time I dine here."	– Потому что мой сосед, господин Ларош-Матье, отвозит меня домой всякий раз, как я здесь обедаю.
"When shall I see you?"	– Когда же мы увидимся?
"Come and lunch with me to-morrow."	– Приходите ко мне утром завтракать.
And they separated without saying anything more.	И, ничего больше не сказав друг другу, они расстались.
Duroy did not remain late, finding the evening dull.	Вечер показался Дюруа скучным, и он скоро ушел.
As he went downstairs he overtook Norbert de Varenne, who was also leaving.	Спускаясь по лестнице, он нагнал Норбера де Варена.
The old poet took him by the arm.	Старый поэт взял его под руку.
No longer having to fear any rivalry as regards the paper, their work being essentially different, he now manifested a fatherly kindness towards the young fellow.	Они работали в разных областях, и Норбер де Варен, уже не боясь встретить в его лице соперника, относился к нему теперь с отеческой нежностью.
"Well, will you walk home a bit of my way with me?" said he.	– Может, вы меня немножко проводите? – спросил он.

"With pleasure, my dear master," replied Duroy.	– С удовольствием, дорогой мэтр, ответил Дюруа.
And they went out, walking slowly along the Boulevard Malesherbes.	И они медленным шагом пошли по бульвару Мальзерба.
Paris was almost deserted that night--a cold night--one of those nights that seem vaster, as it were, than others, when the stars seem higher above, and the air seems to bear on its icy breath something coming from further than even the stars.	Париж был почти безлюден в эту морозную ночь, - одну из тех ночей, когда небо словно раскинулось шире, звезды кажутся выше, а в ледяном дыхании ветра чудится что-то идущее из далеких пространств, еще более далеких, чем небесные светила.
The two men did not speak at first.	Некоторое время оба молчали.
Then Duroy, in order to say something, remarked: "Monsieur Laroche Mathieu seems very intelligent and well informed."	– Ларош-Матье производит впечатление очень умного и образованного человека, - чтобы что-нибудь сказать, заметил наконец Дюруа.
The old poet murmured: "Do you think so?"	– Вы находите? – пробормотал старый поэт.
The young fellow, surprised at this remark, hesitated in replying: "Yes; besides, he passes for one of the most capable men in the Chamber."	Этот вопрос удивил Дюруа. – Да, - неуверенно ответил он. – И ведь его считают одним из самых даровитых членов палаты.
"It is possible.	– Возможно.
In the kingdom of the blind the one-eyed man is king.	На безрыбье и рак рыба.
All these people are commonplace because their mind is shut in between two walls, money and politics.	Видите ли, дорогой мой, все это люди ограниченные, - их помыслы вращаются вокруг политики и наживы.
They are dullards, my dear fellow, with whom it is impossible to talk about anything we care for.	Узкие люди, - с ними ни о чем нельзя говорить, ни о чем из того, что нам дорого.
Their minds are at the bottom mud, or rather sewage; like the Seine Asni?res.	Ум у них затянуло тиной или, вернее, нечистотами, как Сену под Аньером.
Ah! how difficult it is to find a man with breadth of thought, one who causes you the same sensation as the breeze from across the broad ocean one breathes on the seashore.	Ах, как трудно найти человека с широким кругозором, напоминающим тот беспредельный простор, воздухом которого вы дышите на берегу моря!
I have known some such; they are dead."	Я знал таких людей - их уже нет в живых.
Norbert de Varenne spoke with a clear but restrained voice, which would have rung out in the silence of the night had he given it rein.	Норбер де Варен говорил внятно, но тихо, -чувствовалось, что поэт сдерживает голос, иначе он гулко раздавался бы в ночной тишине.
He seemed excited and sad, and went on:	Поэт был взволнован: душу его, казалось, гнетет печаль и заставляет дрожать все ее струны, - так содрогается земля, когда ее сковывает мороз.
"What matter, besides, a little more or less talent, since all must come to an end."	– Впрочем, - продолжал он, - есть у тебя талант или нет, - не все ли равно, раз всему на свете приходит конец!
He was silent, and Duroy, who felt light hearted that evening, said with a smile: "You are gloomy to-day, dear master."	Он смолк. У Дюруа было легко на сердце. – Вы сегодня в дурном настроении, дорогой мой, -улыбаясь, заметил он.

The poet replied: "I am always so, my lad, so will you be in a few years.	– У меня всегда такое настроение, дитя мое, -возразил Норбер де Варен. – Погодите: через несколько лет и с вами будет то же самое.
Life is a hill.	Жизнь - гора.
As long as one is climbing up one looks towards the summit and is happy, but when one reaches the top one suddenly perceives the descent before one, and its bottom, which is death.	Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди - смерть.
One climbs up slowly, but one goes down quickly.	Поднимаешься медленно, спускаешься быстро.
At your age a man is happy.	В ваши годы все мы были веселы.
He hopes for many things, which, by the way, never come to pass.	Все мы были полны надежд, которые, кстати сказать, никогда не сбываются.
At mine, one no longer expects anything--but death."	В мои годы человек не ждет уже ничего... кроме смерти.
Duroy began to laugh:	Дюруа засмеялся:
"You make me shudder all over."	– Черт возьми, у меня даже мурашки забегали.
Norbert de Varenne went on: "No, you do not understand me now, but later on you will remember what I am saying to you at this moment.	– Нет, - возразил Норбер де Варен, - сейчас вы меня не поймете, но когда-нибудь вы вспомните все, что я вам говорил.
A day comes, and it comes early for many, when there is an end to mirth, for behind everything one looks at one sees death.	Видите ли, настанет день, - а для многих он настает очень скоро, - когда вам, как говорится, уже не до смеха, когда вы начинаете замечать, что за всем, куда ни посмотришь, стоит смерть.
You do not even understand the word.	О, вы не в силах понять самое это слово "смерть"!
At your age it means nothing; at mine it is terrible.	В ваши годы оно пустой звук.
Yes, one understands it all at once, one does not know how or why, and then everything in life changes its aspect.	Мне же оно представляется ужасным. Да, его начинаешь понимать вдруг, неизвестно почему, без всякой видимой причины, и тогда все в жизни меняет свой облик.
For fifteen years I have felt death assail me as if I bore within me some gnawing beast.	Я вот уже пятнадцать лет чувствую, как она гложет меня, словно во мне завелся червь.
I have felt myself decaying little by little, month by month, hour by hour, like a house crumbling to ruin.	Она подтачивала меня исподволь, день за днем, час за часом, и теперь я точно дом, который вот-вот обвалится.
Death has disfigured me so completely that I do not recognize myself.	Она изуродовала меня до того, что я себя не узнаю.
I have no longer anything about me of myself--of the fresh, strong man I was at thirty.	От жизнерадостного, бодрого, сильного человека, каким я был в тридцать лет, не осталось и следа.
I have seen death whiten my black hairs, and with what skillful and spiteful slowness.	Я видел, с какой злобной, расчетливой кропотливостью она окрашивала в белый цвет мои черные волосы!

Death has taken my firm skin, my muscles, my teeth, my whole body of old, only leaving me a despairing soul, soon to be taken too.	Она отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы, все мое юное тело, и оставила лишь полную отчаяния душу, да и ту скоро похитит. Да, она изгрызла меня, подлая. Долго, незаметно, ежесекундно, беспощадно разрушала она все мое существо. И теперь, за что бы я ни принялся, я чувствую, что умираю.
Every step brings me nearer to death, every moment, every breath hastens his odious work.	Каждый шаг приближает меня к ней, каждое мое движение, каждый вздох помогают ей делать свое гнусное дело.
To breathe, sleep, drink, eat, work, dream, everything we do is to die.	Дышать, пить, есть, спать, трудиться, мечтать -все это значит умирать.
To live, in short, is to die.	Жить, наконец, - тоже значит умирать!
I now see death so near that I often want to stretch my arms to push it back.	О, вы все это еще узнаете! Если бы вы подумали об этом хотя бы четверть часа, вы бы ее увидели. Чего вы ждете? Любви? Еще несколько поцелуев - и вы уже утратите способность наслаждаться. Еще чего? Денег? Зачем? Чтобы покупать женщин? Велика радость! Чтобы объедаться, жиреть и ночи напролет кричать от подагрической боли? Еще чего? Славы? На что она, если для вас уже не существует любовь? Ну так чего же? В конечном счете все равно - смерть. Я вижу ее теперь так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее. Она устилает землю и наполняет собой пространство.
I see it everywhere.	Я нахожу ее всюду.
The insects crushed on the path, the falling leaves, the white hair in a friend's head, rend my heart and cry tome,	Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга - все ранит мне сердце и кричит:
"Behold it!"	"Вот она!"
It spoils for me all I do, all I see, all that I eat and drink, all that I love; the bright moonlight, the sunrise, the broad ocean, the noble rivers, and the soft summer evening air so sweet to breathe."	Она отравляет мне все, над чем я тружусь, все, что я вижу, все, что я пью или ем, все, что я так люблю: лунный свет, восход солнца, необозримое море, полноводные реки и воздух летних вечеров, которым, кажется, никогда не надышишься вволю!
He walked on slowly, dreaming aloud, almost forgetting that he had a listener:	Он запыхался и оттого шел медленно, размышляя вслух и почти не думая о своем спутнике.
"And no one ever returns--never.	– И никто оттуда не возвращается, никто... – продолжал он.
The model of a statue may be preserved, but my body, my face, my thoughts, my desires will never reappear again.	– Можно сохранить формы, в которые были отлиты статуи, слепки, точно воспроизводящие тот или иной предмет, но моему телу, моему лицу, моим мыслям, моим желаниям уже не воскреснуть.

And yet millions of beings will be born with a nose, eyes, forehead, cheeks, and mouth like me, and also a soul like me, without my ever returning, without even anything recognizable of me appearing in these countless different beings.	А между тем народятся миллионы, миллиарды существ, у которых на нескольких квадратных сантиметрах будут так же расположены нос, глаза, лоб, щеки, рот, и душа у них будет такая же, как и у меня, но я-то уж не вернусь, и они ничего не возьмут от меня, все эти бесчисленные создания, бесчисленные и такие разные, совершенно разные, несмотря на их почти полное сходство.
What can we cling to?	За что ухватиться? Кому излить свою скорбь?
What can we believe in?	Во что нам верить?
All religions are stupid, with their puerile morality and their egoistical promises, monstrously absurd.	Религии - все до одной - нелепы: их мораль рассчитана на детей, их обещания эгоистичны и чудовищно глупы.
Death alone is certain."	Одна лишь смерть несомненна.
He stopped, reflected for a few moments, and then, with a look of resignation, said:	Он остановился и, взяв Дюруа за отвороты пальто, медленно заговорил: - Думайте об этом, молодой человек, думайте дни, месяцы, годы, и вы по-иному станете смотреть на жизнь. Постарайтесь освободиться от всего, что вас держит в тисках, сделайте над собой нечеловеческое усилие и еще при жизни отрешитесь от своей плоти, от своих интересов, мыслей, отгородитесь от всего человечества, загляните в глубь вещей - и вы поймете, как мало значат споры романтиков с натуралистами и дискуссии о бюджете. Он быстрым шагом пошел вперед. – Но в то же время вы ощутите и весь ужас безнадежности. Вы будете отчаянно биться, погружаясь в пучину сомнений. Вы будете кричать во всю мочь: "Помогите!" - и никто не отзовется. Вы будете протягивать руки, будете молить о помощи, о любви, об утешении, о спасении - и никто не придет к вам. Почему мы так страдаем? Очевидно, потому, что мы рождаемся на свет, чтобы жить не столько для души, сколько для тела. Но мы обладаем способностью мыслить, и наш крепнущий разум не желает мириться с косностью бытия. Взгляните на простых обывателей: пока их не постигнет несчастье, они довольны своей судьбой, ибо мировая скорбь им несвойственна. Животные тоже не знают ее. Он снова остановился и, подумав несколько секунд, тоном смирившегося и усталого человека сказал:
"I am a lost creature.	– Я погибшее существо.
I have neither father nor mother, nor sister nor brother; no wife, no children, no God."	У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, ни жены, ни детей, ни бога.
He added, after a pause:	После некоторого молчания он прибавил:

"I have only verse."	– У меня есть только рифма. И, подняв глаза к небу, откуда струился матовый свет полной луны, продекламировал: И в небе я ищу разгадку жизни темной, Под бледною луной бродя в ночи бездомной.
They reached the Pont de la Concorde, crossed it in silence, and walked past the Palais Bourbon.	Они молча перешли мост Согласия, миновали Бурбонский дворец.
Norbert de Varenne began to speak again, saying: "Marry, my friend; you do not know what it is to live alone at my age.	– Женитесь, мой друг, - снова заговорил Норбер де Варен, - вы себе не представляете, что значит быть одному в мои годы.
Solitude now fills me with horrible agony--solitude at home by the fireside of a night.	Одиночество наводит на меня теперь невыносимую тоску. Когда я сижу вечером дома и греюсь у камина, мне начинает казаться, что я один в целом свете, что я до ужаса одинок и в то же время окружен какими-то смутно ощутимыми опасностями, чем-то таинственным и страшным. Перегородка, отделяющая меня от моего неведомого соседа, создает между нами такое же расстояние, как от меня до звезд, на которые я гляжу в окно.
It is so profound, so sad; the silence of the room in which one dwells alone.	И меня охватывает лихорадка, лихорадка отчаяния и страха, меня пугает безмолвие стен. Сколько грусти в этом глубоком молчании комнаты, где ты живешь один!
It is not alone silence about the body, but silence about the soul; and when the furniture creaks I shudder to the heart, for no sound but is unexpected in my gloomy dwelling."	Не только твое тело, но и душу окутывает тишина, и, чуть скрипнет стул, ты уже весь дрожишь, ибо каждый звук в этом мрачном жилище кажется неожиданным.
He was silent again for a moment, and then added:	Немного помолчав, он прибавил:
"When one is old it is well, all the same, to have children."	– Хорошо все-таки, когда на старости лет у тебя есть дети!
They had got half way down the Rue de Bourgoyne.	Они прошли половину Бургундской улицы.
The poet halted in front of a tall house, rang the bell, shook Duroy by the hand, and said:	Остановившись перед высоким домом, поэт позвонил.
"Forget all this old man's doddering, youngster, and live as befits your age.	– Забудьте, молодой человек, всю эту старческую воркотню и живите сообразно с возрастом.
Good-night." And he disappeared in the dark passage.	Прощайте! – пожав своему спутнику руку, сказал он и скрылся в темном подъезде.
Duroy resumed his route with a pain at his heart.	Дюруа с тяжелым сердцем двинулся дальше.
It seemed to him as though he had been shown a hole filled with bones, an unavoidable gulf into which all must fall one day.	У него было такое чувство, точно он заглянул в яму, наполненную костями мертвецов, - яму, в которую он тоже непременно когда-нибудь свалится.
He muttered: "By Jove, it can't be very lively in his place.	– Черт побери! – пробормотал он. – Воображаю, как приятно бывать у него.

I should not care for a front seat to see the procession of his thoughts go by. The deuce, no."	Нет уж, я бы не сел в первый ряд, когда он производит смотр своим мыслям, слуга покорный!
But having paused to allow a perfumed lady, alighting from her carriage and entering her house, to pass before him, he drew in with eager breath the scent of vervain and orris root floating in the air.	Но тут ему пришлось пропустить надушенную даму, вышедшую из кареты и направлявшуюся к себе домой; в воздухе повеяло ирисом и вербеной, и Дюруа с наслаждением вдохнул этот запах.
His lungs and heart throbbed suddenly with hope and joy, and the recollection of Madame de Marelle, whom he was to see the next day, assailed him from head to foot.	Легкие жадно вбирали его, радостно забилось сердце. Он подумал о том, что завтра увидит г-жу де Марель, и при одном воспоминании о ней по его телу прошла горячая волна.
All smiled on him, life welcomed him with kindness.	Все улыбалось ему, жизнь была к нему благосклонна.
How sweet was the realization of hopes!	Как хорошо, когда надежды сбываются!
He fell asleep, intoxicated with this idea, and rose early to take a stroll down the Avenue du Bois de Boulogne before keeping his appointment.	Заснул он, чувствуя себя наверху блаженства, и встал рано, чтобы перед свиданием пройтись по аллее Булонского леса.
The wind having changed, the weather had grown milder during the night, and it was as warm and as sunny as in April.	Ветер переменил направление, за ночь погода сделалась мягче, солнце светило, точно в апреле, стояла теплынь.
All the frequenters of the Bois had sallied out that morning, yielding to the summons of a bright, clear day.	Любители Булонского леса, все как один, вышли на зов ласкового, ясного неба.
Duroy walked along slowly.	Дюруа шел медленно, упиваясь свежим и сочным, как весенняя зелень, воздухом.
He passed the Arc de Triomphe, and went along the main avenue.	Миновав Триумфальную арку, он пошел по широкой аллее, вдоль дороги, предназначенной для верховой езды.
He watched the people on horseback, ladies and gentlemen, trotting and galloping, the rich folk of the world, and scarcely envied them now.	Он смотрел на богатых светских людей, мужчин и женщин, ехавших кто галопом, кто рысью, и если и завидовал им сейчас, то чуть-чуть.
He knew them almost all by name--knew the amount of their fortune, and the secret history of their life, his duties having made him a kind of directory of the celebrities and the scandals of Paris.	Профессия репортера сделала из него что-то вроде адрес-календаря знаменитостей и энциклопедии парижских скандалов, и он знал почти всех этих господ по фамилии, знал, в какую сумму исчисляется их состояние, знал закулисную сторону их жизни.
Ladies rode past, slender, and sharply outlined in the dark cloth of their habits, with that proud and unassailable air many women have on horseback, and Duroy amused himself by murmuring the names, titles, and qualities of the lovers whom they had had, or who were attributed to them. Sometimes, instead of saying	Мимо него проезжали стройные амазонки в темных суконных костюмах, обтягивавших фигуру, и было в них что-то высокомерное, неприступное, свойственное многим женщинам, когда они сидят на лошади. А Дюруа тем временем развлекался: вполголоса, точно псаломщик в церкви, называл имена, титулы и чины их настоящих или приписываемых им любовников; при этом один ряд имен:
"Baron de Tanquelot," "Prince de la Tour-Enguerrand," he murmured	"Барон де Танкле, князь де ла Тур-Энгеран..." -порой сменялся другим:

"Lesbian fashion, Louise Michot of the Vaudeville, Rose Marquetin of the Opera."	"Уроженки острова Лесбос: Луиза Мишо из Водевиля, Роза Маркетен из Оперы".
The game greatly amused him, as if he had verified, beneath grave outward appearances, the deep, eternal infamy of mankind, and as if this had excited, rejoiced, and consoled him.	Эта игра казалась ему очень забавной: он словно убеждался воочию, что под чопорной внешностью скрывается исконная, глубоко укоренившаяся человеческая низость, и это его утешало, радовало, воодушевляло.
Then he said aloud: "Set of hypocrites!" and sought out with his eye the horsemen concerning whom the worst tales were current.	– Лицемеры! – громко сказал он и принялся искать глазами тех, о ком ходили самые темные слухи.
He saw many, suspected of cheating at play, for whom their clubs were, at all events, their chief, their sole source of livelihood, a suspicious one, at any rate.	Среди всадников оказалось немало таких, о ком поговаривали, что они ловко передергивают карту, - как бы то ни было, игорные дома являлись для них неистощимым, единственным и, вне всякого сомнения, подозрительным источником дохода.
Others, very celebrated, lived only, it was well known, on the income of their wives; others, again, it was affirmed, on that of their mistresses.	Иные, пользовавшиеся самой широкой известностью, жили исключительно на средства жен, и это знали все; иные - на средства любовниц, как уверяли люди осведомленные.
Many had paid their debts, an honorable action, without it ever being guessed whence the money had come--a very equivocal mystery.	Многие из них платили свои долги (привычка похвальная), но никто не мог бы сказать, где они доставали для этого деньги (тайна весьма сомнительная).
He saw financiers whose immense fortune had had its origin in a theft, and who were received everywhere, even in the most noble houses; then men so respected that the lower middle-class took off their hats on their passage, but whose shameless speculations in connection with great national enterprises were a mystery for none of those really acquainted with the inner side of things.	Перед глазами Дюруа мелькали денежные тузы, чье сказочное обогащение началось с кражи и которых тем не менее пускали даже в лучшие дома; были тут и столь уважаемые лица, что при встрече с ними мелкие буржуа снимали шляпу, хотя ни для кого из тех, кто имел возможность наблюдать свет с изнанки, не составляло тайны, что они беззастенчиво обворовывают крупнейшие государственные предприятия.
All had a haughty look, a proud lip, an insolent eye.	Высокомерный вид, надменно сжатые губы, а также нахальное выражение лица являлись отличительными особенностями всех этих господ: и тех, кто носил бакенбарды, и тех, кто носил только усы.
Duroy still laughed, repeating:	Дюруа посмеивался.
"A fine lot; a lot of blackguards, of sharpers."	– Экий сброд! – повторял он. – Шайка жуликов, шайка мошенников!
But a pretty little open carriage passed, drawn by two white ponies with flowing manes and tails, and driven by a pretty fair girl, a well-known courtesan, who had two grooms seated behind her.	Но вот пронеслась красивая открытая низенькая коляска, запряженная двумя белыми лошадками с развевающимися гривами и хвостами; лошадьми правила молодая миниатюрная белокурая женщина, известная куртизанка, сзади помещались два грума.