На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
Он снова опустился в охнувшее под ним массивное кресло, сверлящим взглядом серых водянистых глаз уставился на собеседника. И закончил совершенно неожиданно:
– Одним словом, господин Рузских, собирайтесь-ка вы без лишнего промедления в путь-дорожку. В качестве частного лица, разумеется. Катите в Чифу в роли эдакого российского миллионщика, приглядывающего в связи с революцией на родине местечко потише для жизни в дальнейшем. А чтоб было вам побольше доверия, возьмите с собой и дочку - молодежи полезно, знаете, по свету поездить, коловращение людей посмотреть, себя показать... В расходах вас ограничивать не хочу, но прошу употребить деньги так, чтобы обеспечить возвращение судов. Не стесняйтесь, давайте взятки портовикам - они им откажут в продовольствии и воде, а вам за это только спасибо скажут. Китайцев-чиновников я знаю, они на взятки падки, все за звонкую монету сделают. Уверен: если вы развернетесь там как следует, не пройдет и трех месяцев, как оба беглеца придут к нам с повинной. Вот тогда уж мы голов этих хитромудрых господ жалеть не будем!
Терентьев распахнул окно, вдохнул во всю силу легких влажный и солоноватый морской ветер. И с силой швырнул на пол синий карандаш, который держал в руке:
– Какая же все-таки это досада, Алексей Алексеевич! Какая досада для нас с вами, что суда, пересекая моря и океаны, не оставляют за собой никаких следов!
Плохое знамение
Через сутки после выхода из Хакодате барометр начал стремительно падать: верный признакприближающейся непогоды. И точно: уже к вечерувторого дня поднялось довольно сильное волнение, с норд-веста подул крепкий ветер. Часа через три бутылочно-зеленые волны начали перехлестывать палубу, и тогда всем казалось: вот-вот не выдержит пароход! Иногда он попадал корпусом на гребни двух высоких водяных глыб, превращаясь в своего рода мост между двумя солеными горами. И сердце у капитана невольно сжималось: выдержит ли, не развалится ли корпус от этого страшного испытания на прочность? Но "Ставрополь" выдерживал, и команда мало-помалу успокоилась, обретя уверенность в своих действиях.
– Бог, братцы, не выдаст - свинья не съест, - пошутил, высунувшись из камбуза, буфетчик Михаил Матвеев.
– А коли не съест, то вот вам мое буфетное слово: сами вы свинью съедите. Мы с коком вас сегодня такими свиными колбасками накормим - пальчики оближешь!
Но шутка буфетчика утонула в реве разбушевавшейся стихии.
Дело близилось к вечеру, когда ко всем прочим бедам прибавилась гроза: молнии сновали буквально по верхушкам мачт. К штурвалу пришлось добавить еще двоих рулевых - работа здесь становилась каторжной.
Генрих Иванович не покинул в течение всей бури капитанского мостика ни на минуту. Он то и дело пытался поднести к глазам ставший давно бесполезным пляшущий в руках бинокль: видимость - нулевая. Даже сигнальный огонь на клотике - и тот с мостика был почти незаметен. Одни только вспышки молнии вырывали на секунду-другую участки моря с пенящейся зеленой водой.
– Боги, кажется, на нас разгневались, - капитан наклонился к самому уху стоящего рядом Августа Оттовича, - и когда только господин Нептун прекратит эту проклятую круговерть?
Он не закончил фразу: Шмидт крепко вцепился в рукав реглана:
– Что это, Генрих Иванович?
Грюнфильд перевел взор в сторону протянутой руки второго помощника. И тотчас вспышка молнии осветила картину, от которой дрожь пробежала по телу бывалого моряка: кабельтовых в пяти-шести от "Ставрополя"моталось на волнах крохотное рыболовецкое суденышко с разодранным треугольным - латинским - парусом. Суденышко уже взяло бортом воду, и два стоящих в нем человека в немой мольбе простирали к "Ставрополю" руки.
Одновременно с капитаном картину эту заметили и рулевые, и все, кто находился на палубе: стон ужаса вырвался словно из одной груди.
Молния блеснула снова, снова озарив место еще одной морской трагедии.
– Право, на борт!
– скомандовал Грюнфильд.
– Машина, полный вперед!
Он сказал это только для того, чтобы хоть что-нибудь сделать: моряк с многолетним стажем прекрасно понимал всю безнадежность любых попыток, направленных на спасение обреченных. И точно: когда молния осветила участок океана в третий раз - на волнах уже не было ничего, только, кажется, пляска их на месте беды была вдесятеро веселее прежнего.
Грюнфельд обратился к Шмидту, и тот даже в темноте различил необычную бледность на лице капитана.
– Дурное знамение, Август Оттович, - с сердитой дрожью в голосе сказал он.
– Очень дурное. Не принесет нам этот переход ничего хорошего, поверьте совести.
Он сразу же, однако, взял себя в руки, добавив с виноватой улыбкой:
– Если вы позволите, я спущусь на минуту к себе, переоденусь. Вымок до нитки!
– и, не дожидаясь ответа, торопливо отвернулся от помощника.
...Словно желая искупить свою невольную вину перед людьми, природа скоро утихомирилась, и в оставшиеся сутки перехода море напоминало собою скорее спящего ягненка, нежели разгневанного льва. Пришлось даже с помощью помпы подать на палубу забортную воду и устроить массовое купание команды: жара была нестерпимой. Розовый столбик спирта в термометре подскочил так высоко, что грозил разорвать свою стеклянную колбу-тюрьму.
– Ау вас, оказывается, тут тоже тепло, - стирая пот с красного лица, сказал, выглядывая из камбуза, кок Иван Гусак.
– А я думаю: вдруг кто замерз - полезайте ко мне греться...
И он со вздохом вновь отправился к своим медным бачкам и сияющим, словно лицо счастливого именинника, сковородкам...
Ранним утром 4 июня 1921 года показался залив Печжили - акватория порта Чифу. Скоро с палубы был уже хорошо виден город. Небольшой и залитый солнцем, он был словно на ладони. И город, и форт на высоком холме многие из членов команды парохода видели не впервые. Но сейчас каждый смотрел на них по-особенному - с надеждой и тревогой, с каким-то невысказанным тайным вопросом.
Уже через час с небольшим "Ставрополь"принял на борт с кормового трапа китайского лоцмана, а еще через полтора часа отдал якорь на втором рейде.
Командный состав парохода облачился в новые кителя, матросы тщательно побрились - такова сила традиции. И только судовой механик Михаил Иванович Рощин по-прежнему разгуливал в измазанном кителе с продранными локтями.
Рощин был в некотором роде достопримечательностью "Ставрополя". Начинал он еще на парусниках юнгой и, состарившись в море, знал все судовое хозяйство в совершенстве, стал, как о нем говорили, корабельным дедом. Будучи человеком добрым и отзывчивым, он пользовался всеобщей любовью команды, которая называла его странным именем Паете. Приняв судно, Грюнфильд долго не мог понять происхождения этого сверхоригинального прозвища и принужден был обратиться за разъяснениями к Копкевичу.
– Когда Рощин хочет сказать "понимаете", - пояснил первый помощник, - он глотает начало и середину слова, и у него выходит не "понимаете", а "паете". "Паете" е это у него - речевой сорняк.
И вот сейчас добрейший Михаил Иванович беззаботно "светил" на палубе своим допотопным форменным кителем.
– Дорогой мой, нехорошо получается, - попытался было усовестить его капитан.
– С минуты на минуту портовые власти прибудут, вы же, извиняюсь, в таком затрапезном виде пребываете...