Ненавижу тебя, Розали Прайс
Шрифт:
Я не могу подняться. Страх, который сковывает мое сердце, заставляет перевернуться, этим самым задав мне еще больше боли. Там, сзади. Все всполохнуло, словно меня пронзили тысячи лезвий. Изо рта вырвался не стон боли, а настоящий крик, когда я, задыхаясь от этого чувства, взмолилась.
Вокруг пиликают эти ужасные аппараты, руки адски дрожат, а на левой руке, в вене находится игла, вливая в меня через капельницу жидкость. Где я? Что это?
Сил нет. Тошнит. Очень тошнит, словно я сейчас выверну свой желудок наизнанку. Мне плохо.
От бессилия, откинувшись обратно на кровать,
Около меня оказываются несколько женщин, они говорят, и говорят, но я не слышу. В ушах шум, в глазах слезы и воспоминания, которые резво запеленают реальность. Помню все, помню и окунаюсь в то прошедшее, когда мне больно. Мне страшно. Я не хочу тут находиться. Мне страшно, очень страшно. Они прикасаются, и мне больно.
Их руки трогают меня, они касаются спины, и я шиплю. Вновь крик, мои руки обретают силу, и я отталкиваюсь, пытаясь нанести вред этим женщинам, лишь бы они меня не касались. Мне же больно!
— О, милая, потерпи. Сейчас вколю тебе обезболивающее, и все пройдет. Потерпи.
Но я не могу остановить себя, задыхаясь. Одна из них, которая стояла сзади, приподнимает больничную рубашку на плече, быстро запуская в кожу иглу. Я выворачиваюсь в руках второй женщины, которая что-то говорит, но я своим криком затыкаю ее. Мой живот. Там так сильно болит, там все горит не меньше, чем на спине.
— Тише, милая, ложись, давай, — они вдвоем укладывают меня на место, пока третья приподнимает одеяло, невозмутимо глядя на мой живот. Я опускаю взгляд, замечая, как из-под бинта сочится еле-еле заметные струйки крови. Господи, что это?
— Подай мне антисептик и бинты. Рана еще не затянулась, шов расходиться, — проговаривает одна из них, снимая прежнюю повязку. Я прикрываю глаза, пытаясь овладеть собой, но мне не позволяет эта жгучая боль, она такая сильная, что незамедлительно искажает тело пуще прежнего. В белоснежную комнату заходит мужчина средних лет, и я с дрожащим и гневным взглядом смотрю на него, сдерживая крики и стоны от болезненных ощущений.
— Лейла, как у вас тут дела? — обращается он одной из женщин, и та, которая делала мне укол, отчитывается.
— Очнулась, как видите. Я дала обезболивающее, раны ее еще не зажили. Вырывалась, открылись швы на животе.
Третья женщина, которая быстро и умело уже обматывала рану бинтом, покосилась на доктора, сказав, что заканчивает. Мои пальцы рук грубо сжимают одеяло и постель, когда доктор подходит со стороны капельницы и легко улыбается, как бы дружелюбно.
— Я вытащу это, — говорит он, аккуратно вытаскивая из вены иглу, и прикладывая ватку. Чтобы он не трогал меня, я сама загибаю руку, прежде сделает это доктор. — Вы свободны, — говорит мужчина медсестрам, и присаживается на стул у кровати.
Я чувствую, как по телу проходит моментальная легкость и некоторая слабость, и я прикрываю глаза. Спина отпускает боль, но ее осадок все еще саднит и эту боль не убрать. Как будто режут, жгут, издеваются. Больно, ужасно больно до черных точек перед глазами
— Я доктор Пирс, твой лечащий доктор. Поставлю тебя
Я тут четыре дня? Я сцепляю зубы, пытаясь отключить свой мозг, который автоматически заставляет меня напряженно окунуться в то, что произошло, не принимая того ада.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он меня, а я только смотрю на него, поджимая губы. Как я себя чувствую? Что за дурацкий вопрос? У меня все жжет, от основания до внешней части! У меня болит, мое тело изнемогает! Меня покалечили, черт возьми! Мне больно! Мне… все еще страшно.
Доктор продолжает смотреть на меня, словно думает, что я ему отвечу. Но у меня нет желания разговаривать, тем более отвечать на такие очевидные вопросы.
— Когда ты прибыла сюда, тебя принес парень. До твоего восстановления, я вызвал полицию, но ее отозвали. Если ты хочешь на кого-то подать заявление, то я тебе помогу. Жизнь и безопасность пациента мне важнее всего, — говорит Пирс, а я нахмуриваюсь.
Я ничего не помню, никого. Только боль, только боль, которая прожигала меня словно до самых костей. Я перевожу взгляд на белую дверь, дав понять, что я не собираюсь сейчас ни о чем говорить.
— Розали, я понимаю, что тебе тяжело сейчас что-то делать, говорить или давать ответы на мои вопросы…— я перевожу свой взгляд, тяжело выдыхая через нос, и он замолкает, отводя свои глаза от меня прочь. — Ладно. Я могу хотя бы узнать: ты помнишь, что с тобой случилось?
Я тяжело сглатываю. Он вынуждает с ним говорить, а с моих глаз вновь вырывается новый поток слез. Помню ли я то, что меня держали в доме, как собаку, как животное? Помню ли я то, как они пытались со мной так же говорить? Помню ли я то, как мое сердце терзалось, а разум ненавидел? Помню ли я то, что один из этих ублюдков чуть ли не изнасиловал меня? Помню ли я то, как меня привели вниз? Помню ли я то, когда я чувствовала его рядом, смотря в его сожалеющие глаза, когда во мне был замерший лед? Помню ли я то, как из-за этой притягательной, новой, жизни высасывающей любви я обнимала его, желая, чтобы он меня защитил? Или же помню ли я то, как его избивали, а за тем словно снимали из меня шкуру живьем, пока я молилась Господу, чтобы умереть от этой худшей участи? Я все помню, это сложно не запомнить!
— Розали, мне нужно знать. У тебя может быть амнезия, и тогда нужно принимать препараты для восстановления мозговой части. Ты можешь кивнуть, или покачать головой. Розали, ты помнишь, что случилось? — Пирс настойчиво смотрит на меня. Помедлив, я сдаюсь и осторожно киваю головой.
— Уже лучше. Теперь скажи, после обезболивающего тебе легче?
Я прислушиваюсь к ощущением, и теряюсь в ответе. Спина не болит так, как прежде, но я слышу боль, она словно в моей голове, словно вселилась в мозг. Тело было тяжелым и находилось в странной атрофированной от всех чувств и ощущений прострации. Но так же у меня нещадно болело сердце, истекало кровью, гнило полностью и молниеносно.