О смысле жизни
Шрифт:
VIII
Въ «Жизни Человка» Л. Андреевъ намренно грубыми ударами, намренно упрощенными мазками очерчивалъ, ставилъ и ршалъ въ наиболе общей форм вопросъ о смысл человческой жизни; въ другихъ своихъ произведеніяхъ? изъ которыхъ мы особенно подчеркнемъ его драмы «Къ звздамъ», «Савву», «Царь Го-лодъ» и «Черныя маски»? онъ беретъ этотъ же вопросъ въ другой плоскости, иногда въ частныхъ формахъ, и приходитъ къ нсколько инымъ выводамъ; очевидно, онъ еще самъ себ не уяснилъ окончательнаго отвта. Вотъ, напримръ, отдльный вопросъ: человкъ? цль или средство? Вопросъ этотъ тсно связанъ съ проблемой о смысл человческой жизни; если человкъ? средство, то смыслъ жизни лежитъ въ будущемъ, въ будущности класса, общества, человчества; если человкъ? цль, то смыслъ его жизни лежитъ въ настоящемъ, въ широт, глубин и интенсивности его переживаній. Мы только-что видли, какъ ставитъ и ршаетъ Л. Андреевъ эти вопросы въ схематическихъ формахъ своей «Жизни Человка»; посмотримъ, какъ относится онъ къ этимъ же вопросамъ при ихъ реальной и конкретной постановк.
Всякій человкъ? самоцль: этотъ принципъ этическаго индивидуализма былъ воспринятъ и Л. Андреевымъ. Весь его знаменитый «Разсказъ о Серг Петрович» является протестомъ отъ лица незамтной, обыденной, срой личности, возмутившейся противъ необходимости быть въ жизни только средствомъ для чего-то, быть только (какъ говорилъ самъ Сергй Петровичъ) «полезностью» для окружающихъ, причемъ полезность эта находится вн его воли. Онъ возмутился: «я не хочу быть нмымъ матеріаломъ для счастія другихъ: я самъ хочу быть счастливымъ, сильнымъ и свобод-нымъ и имю на это право»… Эта простая мысль,? замчаетъ отъ себя Л. Андреевъ,? «выговаривается
Вотъ передъ нами Савва со своей сестрой Липой, какъ представители этихъ двухъ взаимнопротивоположныхъ точекъ зрнія. Представьте себ, что воскресъ Василій ивейскій, со своей доходящей до озлобленія жалостью къ людямъ и со своей уже окончательно опредлившейся ненавистью къ Богу? и вы получите Савву. Есть у тебя враги?? спрашиваетъ Липа:? «ну, такой врагъ, одинъ, что ли, котораго бы ты особенно не любилъ, ненавидлъ?»? «Такой, пожалуй, есть: Богъ,? отвчаетъ Савва и, видя недовріе и ужасъ сестры, поясняетъ:? Богъ, я говорю. Ну, тотъ, кого вы называете вашимъ Спасителемъ»… Такъ опредлилось его отношеніе къ Богу; опредлилось и его отношеніе къ людямъ: онъ хочетъ огнемъ уничтожить весь старый міръ и на голой земл оставить голаго человка, чтобы начать строить все съизнова; губя отдльныхъ людей, онъ хочетъ спасти человка… И онъ почти буквально повторяетъ эти слова Л. Андреева, отвчая на вопль Липы: «это ужасно! Сколько крови!»? равнодушными словами: «да, многовато… Когда дло идетъ о существованіи человка, тутъ ужъ не приходится жалть объ отдльныхъ экземплярахъ»… И въ то время какъ для Липы каждый человкъ цль, въ то время какъ она боится «неизбывныхъ страданій людскихъ, для Саввы человкъ? только средство; для Саввы? цль въ человчеств, на пути къ счастью котораго стоитъ только „неизбывная человческая глупость“, закрпленная въ формахъ культуры. И хотя Л. Андреевъ? не Савва, но разв не любопытно, что онъ вкладываетъ въ его уста свои подлинныя чувства и слова? Одинъ примръ мы только-что привели; вотъ другой. „Городовъ настроили? идіоты!“? говоритъ Савва про людей, и поздне еще разъ повторяетъ: „потомъ, дядя, мы сожжемъ ихъ города!“ (IV, 228 и 255). A въ своемъ прекрасномъ разсказ „Проклятіе звря“ Л. Андреевъ повторяетъ уже отъ себя: „онъ сожжетъ ихъ города.? Кто?? Тотъ, кто захочетъ правды. И наступитъ время, когда ни одного города не останется на земл. Быть можетъ, не останется и человка“… Повторяю еще разъ: Л. Андреевъ не стоитъ за Саввой, но въ высшей степени характерны эти совпаденія, показывающія намъ, что и для Л. Андреева человкъ бываетъ средствомъ. Характерно однако и то, что эта мысль является у Л. Андреева слдствіемъ только великаго отчаянія, великой тоски отъ окружающаго насъ зла, ужаса, страданій. Быть можетъ, еще боле характерно, что слдствіемъ этого же великаго отчаянія являются діаметрально противоположныя мысль и чувство Маруси изъ драмы „Къ звздамъ“.
Въ этой драм передъ нами снова стоятъ лицомъ къ лицу два человка разныхъ воззрній на смыслъ человческой жизни: для Маруси? цль въ настоящемъ, живой и страдающій человкъ не можетъ служить для нея средствомъ; для Сергя Николаевича человкъ есть только средство, а цль лежить въ далекомъ будущемъ даже не человчества, а всей вселенной? таково его пантеистическое міросозерцаніе. Столкновеніе этихъ двухъ убжденій? центральный пунктъ всей драмы. Пользуюсь случаемъ остановиться на одномъ легко возникающемъ недоразумніи, связанномъ съ признаніемъ цли въ настоящемъ. Причинно-обусловленный рядъ можетъ разсматриваться нами, какъ рядъ телеологически-обусловленный; человческое „я“ является въ каждый данный моментъ пунктомъ пересченія причины и средства, слдствія и цли? объ этомъ у насъ была уже рчь выше. Съ этой точки зрнія цль лежитъ въ каждомъ данномъ момент, цль лежитъ въ настоящемъ; но это значитъ только, что объективной цли въ будущемъ нтъ. Отсюда далеко еще до умозаключенія, что разъ цль въ настоящемъ, то мн нтъ никакого дла до будущаго; нтъ, ни отъ прошлаго, ни отъ будущаго человкъ не можетъ и не долженъ отказываться. Объективной цли мірового процесса нтъ, но у меня есть мои субъективныя цли? и я буду стремиться къ ихъ достиженію. Именно на этой точк зрнія стоялъ все время Михайловскій, проводя свою теорію „субъективнаго антропоцентризма“; одно это служитъ достаточнымъ указаніемъ на совмстимость такого міровоззрнія съ общественными идеалами. Поэтому работающая для будущаго революціонерка Маруся вовсе не расходится этимъ съ теоріей „цли въ настоящемъ“, такъ какъ будущее это намчено ею же, это будущее? ея субъективная цль. Бываютъ, конечно, такіе „мщане отъ революціи“, какъ Анна или Верховцевъ, къ которымъ въ этой своей драм Л. Андреевъ относится такъ недружелюбно, для которыхъ революція простое ремесло и которые черезъ головы людей смотрятъ только въ будущее человчества при его достиженіи земного рая. Бываютъ люди, которые смотрятъ еще дальше, которыхъ интересуетъ не будущее человчества, а будущее вселенной; таковъ Сергй Николаевичъ. Противъ его точки зрнія возразить ничего нельзя? такая точка зрнія возможна и несокрушима никакими логическими аргументами; но это точка зрнія не человческая, а сверхъчеловческая, отъ которой когда-то съ одинаковымъ негодованіемъ отворачивались и Профанъ Михайловскаго и Иванъ Карамазовъ Достоевскаго.
Сергй Николаевичъ отршился отъ земли и ея интересовъ; въ своей горной астрономической обсерваторіи онъ живетъ „за предлами предльнаго“… Тамъ внизу, на земл идетъ кровавая революція, въ которой принимаютъ участіе его дти; Николай, его сынъ, раненъ и брошенъ въ тюрьму и не сегодня-завтра будетъ разстрлянъ; а онъ, сходя со своей астрономической вышки, удивленно спрашиваетъ: „разв тамъ еще убиваютъ? Разв тамъ еще есть тюрьмы?“… Но если даже и разстрляютъ его сына? что за бда? „Въ мір? говоритъ онъ? каждую секунду умираетъ по человку, а во всей вселенной, вроятно, каждую секунду разрушается цлый міръ. Какъ же я могу плакать и приходить въ отчаяніе изъ-за смерти одного человка?“… Изъ этого міра, гд люди страдаютъ и умираютъ, онъ ушелъ въ свою обсерваторію и тамъ отсиживается отъ жизни; онъ не можетъ понять мірового зла и предпочитаетъ просто закрывать передъ нимъ глаза и искать смысла въ міровой жизни. „Смерть, несправедливость, несчастья, вс черныя тни земли? вотъ суетныя заботы“,? говоритъ онъ; онъ ищетъ спасенія отъ нихъ въ мір объективнаго. „Я думаю обо всемъ,? говоритъ онъ.? Я думаю о прошломъ, и о будущемъ, и о земл, и о тхъ звздахъ? обо всемъ. И въ туман прошлаго я вижу миріады погибшихъ; и въ туман будущаго я вижу миріады тхъ, кто погибнетъ; и я вижу космосъ, и я вижу везд торжествующую безбрежную жизнь? и я не могу плакать объ одномъ… Жизнь, жизнь везд. Сейчасъ, въ эту минуту? да, въ эту минуту!? родится кто-то такой же, какъ Николай, лучше, чмъ онъ? у природы нтъ повтореній“… Для того, чтобы достичь высотъ такого объективизма, нужно сначала атрофировать въ себ все человческое; посл этого объективизмъ становится неуязвимъ ни логически, ни психологически. Но это не мшаетъ намъ, вслдъ за Иваномъ Карамазовымъ, чувствовать къ такой сверхъ-человческой точк зрнія полнйшее отвращеніе, какое и чувствуетъ къ ней Маруся: „я не могу уйти отъ земли,? говоритъ она,? я не хочу уходить отъ нея: она такъ несчастна. Она дышетъ ужасомъ и тоской? но я рождена ею и въ крови моей я ношу страданія земли. Мн чужды звзды, я не знаю тхъ, кто обитаетъ тамъ. Какъ подстрленная птица, душа моя вновь и вновь падаетъ на землю“… И какъ противъ врага идетъ Маруся противъ Сергя Николаевича: „я нашла, я знаю теперь, что я буду длать,? говоритъ она.? Я построю городъ и поселю въ немъ всхъ старыхъ…, всхъ убогихъ, калкъ, сумасшедшихъ, слпыхъ. Тамъ будутъ глухонмые отъ рожденія и идіоты, тамъ будутъ изъденные язвами, разбитые параличемъ. Тамъ будутъ убійцы, тамъ будутъ предатели и лжецы и существа, подобныя людямъ, но боле ужасныя, чмъ зври. И дома будутъ такіе же, какъ жители: кривые, горбатые, слпые, изъязвленные, дома? убійцы, предатели. Они будутъ падать на головы тхъ, кто въ нихъ поселится, они будутъ лгать и душить мягко. И у насъ будутъ постоянныя убійства, го-лодъ и п-лачъ; и царемъ города я поставлю Іуду и назову городъ: „Къ звздамъ“!“… Этотъ городъ Маруси мы знаемъ; уже давно Л. Андреевъ обрисовалъ намъ его въ разсказ „Стна“… И какъ ни ужасно жить въ этомъ город, гд собрано воедино все міровое зло, гд соединена въ одно цлое вся та безсмыслица жизни, изъ которой вс мы жаждемъ
Тутъ примиренія быть не можетъ; одно изъ двухъ? либо человческая, либо сверхъ-человческая (а потому и безчеловчная) точка зрнія. Л. Андреевъ, повидимому, хотелъ возможно сгладить это противорчіе: по крайней мр Сергй Николаевичъ благословляетъ Марусю идти въ жизнь, а она начинаетъ утшать себя мыслью, что душа Николая живетъ въ ней, Марус… И когда Сергй Николаевичъ, протягивая руки къ звздамъ, посылаетъ торжественный привтъ? „привтъ теб, мой далекій, мой неизвстный другъ!“, а Маруся, протягивая руки къ земл, посылаетъ скорбный привтъ „привтъ теб, мой милый, мой страдающій братъ!“, то по мысли автора это должно, вроятно, гармонически заканчивать всю драму; но тщетна эта попытка примирить непримиримое по своему существу. И рыдающія слова матери: „Колюшка!.. Колюшка!..“, послднія слова драмы, лучше всего вскрываютъ всю внутреннюю фальшь попытки синтеза противоположныхъ точекъ зрнія Маруси и Сергя Николаевича. Если Л. Андреевъ, какъ можно думать, хоть отчасти стоялъ за Сергемъ Николаевичемъ, то онъ хотлъ все же найти возможность общей почвы и съ Марусей; попытка совершенно невозможная. Онъ скоро это понялъ, потому что въ „Жизни Человка“, произведеніи, написанномъ годомъ поздне, онъ уже далекъ отъ точки зрнія Сергя Николаевича; еще дальше отходитъ онъ отъ нея въ одномъ изъ послднихъ своихъ произведеній? „Цар Голод“, все содержаніе котораго лежитъ какъ-разъ въ области тхъ „суетныхъ заботъ“, къ которымъ такъ равнодушенъ Сергй Николаевичъ? „смерти, несправедливости, несчастья и всхъ черныхъ тней земли“.
IX
«Черныя тни земли»? эти слова Сергя Николаевича можно было бы взять для характеристики вншняго построенія «Царя Голода»; внутреннее же содержаніе его сводится къ все той же проблем о человк-средств и человк-цли. Формулу эту, «человкъ-средство», можно разсматривать или «во времени», или «въ пространств»; а именно: съ одной стороны, выраженіе «человкъ-средство» можетъ обозначать собою тотъ взглядъ, что современный человкъ является средствомъ для будущихъ поколній, унаваживаетъ собою будущую гармонію,? это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «во времени», который былъ такъ ненавистенъ Ивану Карамазову. Но, съ другой стороны, формула «человкъ-средство» можетъ выражать собою тотъ взглядъ, что не для будущаго, а для настоящаго одна часть людей должна являться средствомъ для другой части; это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «въ пространств» (при условіи одновременности), который проповдуется всми врагами демократизма, всми аристократическими теоріями, примромъ которыхъ можетъ считаться знаменитая утопія Ренана (въ его «Dialogues et fragments philosophiques») или аналогичное воззрніе Нитцше. Первое пониманіе формулы «человкъ-средство», считающее человка средствомъ для будущихъ поколній, свойственно всмъ крайнимъ общественникамъ и государственникамъ, всмъ людямъ типа Сергя Николаевича и вообще всмъ исповдующимъ въ тхъ или иныхъ формахъ «религію Человчества»; второе пониманіе этой формулы, считающее часть людей средствомъ для другой части въ настоящее же время, свойственно всмъ анти-демократическимъ ученіямъ. Оба эти рода этическаго анти-индивидуализма должны быть осуждаемы нами са-мымъ категорическимъ образомъ, причемъ осужденіе это является той нитью, которая связываетъ индивидуализмъ съ демократизмомъ. Мы не допускаемъ мысли о томъ, чтобы т современныя формы жизни, которыя длаютъ большинство человчества средствомъ для меньшинства, могли быть признаны закономрными этически; мы видимъ, что такова дйствительность, но мы боремся съ нею во исполненіе нашего субъективнаго идеала? и въ этомъ неизбжный дуализмъ въ нашемъ сознаніи между тмъ, что есть, и тмъ, что должно быть, между сущимъ и должнымъ. И во имя нашего субъективнаго идеала мы боремся за соціальное и политическое освобожденіе тхъ классовъ и слоевъ общества, которые являются средствами для другихъ общественныхъ группъ, играющихъ роль цли. Но въ то же время мы не можемъ допустить и той мысли, чтобы прошлыя поколнія человчества являлись только средствомъ для будущихъ поколній, чтобы прошлыя и настоящія муки оправдывались будущимъ блаженствомъ: или мы должны получить отвтъ «за всхъ нашихъ братій по крови», или намъ совсмъ не надо никакого отвта.
Все это очень не ново и высказывалось въ русской публицистик еще со временъ Герцена, а поздне было развито подробно въ міровоззрніи Михайловскаго; соотвтственное отраженіе эти взгляды находили и въ художественной русской литератур. «Царь Голодъ» Л. Андреева въ этомъ отношеніи продолжаетъ традиціи русской литературы, являясь гнвной сатирой, рзкимъ осужденіемъ этого взгляда на часть человчества, какъ на средство для другой его части; и поскольку этотъ взглядъ есть отраженіе существующихъ отношеній, постольку «Царь Голодъ» Л. Андреева является проклятіемъ «сущему» во имя «должнаго», проклятіемь соціальному злу, какъ частному случаю зла мірового: въ картин «Суда надъ голодными» прокуроръ-Смерть всхъ обвиняемыхъ осуждаетъ «во имя дьявола». Жизнь человческая осуждается во имя дьявола потому, что нтъ смысла этой жизни, что вся жизнь есть сплошной безсмысленный «діаволовъ водевиль»… Одинъ изъ рабочихъ, олицетвореніе всей рабочей силы, представитель тхъ сотенъ милліоновъ работающихъ, чьими руками «такъ измнено лицо земли, что теперь не узналъ бы ея самъ Творецъ»? съ недоумніемъ и угрозою спрашиваетъ: «зачмъ я длалъ это? Чью волю я творилъ? Къ какой цли я стремился? Моя голова тупа. Я усталъ смертельно»… И здсь все т же вопросы о смысл жизни, отъ которыхъ Л. Андреевъ не можетъ и не хочетъ отойти; и здсь т же проклятія тхъ и за тхъ, кто обреченъ играть роль только средства въ «діаволо-вомъ водевил», именуемомъ жизнью. Правда, и среди этихъ обреченныхъ есть люди, которые готовы быть средствомъ для грядушей цли; помните, какъ у Чехова: «черезъ триста-четыреста лтъ вся земля обратится въ цвтущій садъ»…, «черезъ двсти? триста лтъ жизнь на земл будетъ невообразимо прекрасной, изумительной»…, «о, наврное, какая это будетъ жизнь, какая жизнь!»… Въ «Цар Голод» эти чеховскіе мотивы вложены въ уста молодого рабочаго, который, «кашляя кровью, улыбается и смотритъ въ небо»… Отчего? «Оттого,? отвчаетъ рабочій,? что на моей крови вырастутъ цвты и я уже вижу ихъ… Въ темнот я научился поклоняться огню. Умирая, я понялъ, какъ прекрасна жизнь. О, какъ прекрасна!.. Это будетъ большой садъ, и тамъ будутъ гулять, не трогая другъ друга, и зври и люди»… Это взглядъ Чехова, но далеко не Л. Андреева, который не можетъ оправдывать настоящія страданія будущимъ блаженствомъ: въ этомъ мы имли достаточно случаевъ убдиться; формула «человкъ? средство» непріемлема для Л. Андреева ни въ одномъ изъ двухъ ея возможныхъ смысловъ, отмченныхъ выше.
Итакъ, Л. Андреевъ отошелъ отъ Сергя Николаевича, порвалъ съ нимъ. Смерть, несправедливость, несчастья и вс черныя тни земли? вс они снова властно стали передъ художественнымъ сознаніемъ Л. Андреева, а Смерть снова получила преобладающее значеніе въ его творчеств; попытка спрятаться за спиной Сергя Николаевича кончилась для Л. Андреева полнйшей неудачей. Но вотъ въ чемъ вопросъ: разрывая окончательно съ нуменальной точкой зрнія, настолько ли же окончательно приходитъ Л. Андреевъ къ точк зрнія феноменальной? Разрывая съ Сергемъ Николаевичемъ, приходитъ ли онъ къ Марус?
Съ Сергемъ Николаевичемъ онъ разрываетъ: чтобы убдиться въ этомъ, достаточно сравнить отношенія Л. Андреева и Сергя Николаевича (т.-е. того же Л. Андреева годомъ раньше) къ Нкоему въ сромъ. Для Сергя Николаевича Нкто въ сромъ и есть тотъ «далекій, неизвстный другъ», которому онъ шлетъ торжественный привтъ… «Съ холоднымъ бшенствомъ, покорные желзной сил тяготнія, несутся въ пространств по своимъ путямъ безконечные міры? и надъ всми ими господст-вуетъ одинъ великій, одинъ безсмертный духъ»…? «Не говори мн о Бог»,? перебиваетъ его Маруся, но онъ продолжаетъ: «я говорю о существ, подобномъ намъ, о томъ, кто такъ же страдаетъ, и такъ же мыслитъ, и такъ же ищетъ, какъ и мы. Я его не знаю? но я люблю его, какъ друга, какъ товарища»… «Оно молчитъ, отецъ! Оно смется надъ нами!»? слышимъ мы опять слова Маруси… Вотъ два отношенія къ Нкоему въ сромъ. Для Сергя Николаевича это существо, по вол котораго «съ холоднымъ бшенствомъ, покорные желзной сил тяготнія несутся міры», существо это? страдающее, мыслящее, ищущее; для Маруси существо это или молчитъ, или смется надъ нами… Нечего и говорить, какой изъ этихъ двухъ образовъ вопло-щенъ въ Нкоего въ сромъ? одинаково неспособнага ни къ страданію, ни къ исканію, вчно молчащаго на вс призывы человка и, быть можетъ, смющагося надъ нимъ. Оно молчитъ, оно смется? эти слова Маруси были развиты потомъ Л. Андреевымъ въ цлый образъ, легли въ основу его взгляда на міровую необходимость, какъ на молчаливую, насмшливую и враждебную человку силу, буде таковая не есть только игра нашей фантазіи…