О смысле жизни
Шрифт:
X
Послдній ударъ этой своей мимолетной вр въ объективную цлесообразность жизни Л. Андреевъ нанесъ въ позднйшемъ разсказ (1908 г.) «Мои Записки». Разсказъ этотъ, какъ и многія другія произведенія Л. Андреева, есть, несомннно, произведеніе `a th`ese; онъ хочетъ доказать намъ, что міръ безцленъ, что жизнь безсмысленна или, по крайней мр, неосмысленна, что нтъ цлесообразности въ мір, нтъ смысла въ жизни. Л. Андреевъ доказывалъ это себ и намъ еще въ «Жизни человка» путемъ прямого демонстрированія всей человческой жизни, отъ рожденія до могилы; въ «Моихъ запискахъ» онъ доказываетъ это же самое путемъ своеобразнаго доказательства отъ противнаго. Раньше Л. Андреевъ говорилъ намъ, что міръ есть тюрьма («тюремная канцелярія»), что въ немъ нтъ цлесообразности, что въ жизни нтъ смысла; теперь онъ выводитъ передъ нами безымяннаго автора «Моихъ Записокъ»,? человка, десятилтія проведшаго въ тюрьм и пришедшаго тамъ къ убжденію о великой цлесообразности міра, о великомъ закон, управляющемъ человческой жизнью… Ядовитая иронія этой аллегоріи слишкомъ бросается въ глаза съ первыхъ же страницъ разсказа. «Единственная цль, какою руководился я при составленіи моихъ скромныхъ записокъ,? пишетъ ихъ безымянный авторъ,? это показать моему благосклонному читателю, какъ при самыхъ тягостныхъ условіяхъ, гд не остается, казалось бы, мста ни надежд, ни жизни, человкъ, существо высшаго порядка, обладающее и разумомъ и волей, находитъ то и другое. Я хочу показать, какъ человкъ, осужденный на смерть, свободными глазами взглянулъ на міръ сквозь ршетчатое окно своей темницы и открылъ въ мір великую цлесообразность, гармонію и красоту»… Каждый изъ насъ? такой осужденный на смерть человкъ, окруженный «стнами», за которыя нтъ выхода; тмъ интересне намъ выслушать человка, нашедшаго выходъ, спасеніе, объясненіе…
Передъ
Такъ найдена и установлена красота нашего міра-тюрьмы; теперь уже не трудно увидть въ немъ и гармонію, и цлесообразность… Дйствительно, обратите фокусъ вашего вниманія не на отдльныхъ людей, страдающихъ и погибающихъ, а на все прогрессирующее человчество, и вы убдитесь въ гармоніи нашего міра… «Человчество безсмертно, не подвержено болзнямъ и въ гармоничномъ цломъ своемъ, несомннно, движется къ совершенству»… А то, что красиво и гармонично, то, разумется, и цлесообразно: «откинувъ все личное, вглядываясь въ окружающее холоднымъ и зоркимъ взглядомъ наблюдателя, я вскор пришелъ къ чрезвычайно цнному выводу, что и вся наша тюрьма построена по крайне цлесообразному плану, вызывающему восторгъ своею законченностью»,? пишетъ и подчеркиваетъ авторъ «Записокъ».
Нельзя отказать Л. Андрееву въ сил сарказма и въ ядовитости этой концепціи, этого своеобразнаго геductio ad absurdum взгляда господъ объективистовъ: вы убждаете меня, господа, что міръ цлесообразенъ, что жизнь объективно осмысленна, а я докажу вамъ, что и тюрьма есть верхъ осмысленности и цлесообразія… Эта концепція приводитъ мн на память одну изъ картинъ талантливаго М. Добужинскаго; картина называется «Дьяволъ», но могла бы быть названа и «Смыслъ жизни». На ней изображена громадная тюремная камера съ высокими и узкими окнами съ желзной ршеткой; на далекомъ неб ярко горятъ звзды. Посредин камеры стоитъ колоссальный паукъ, грузно опустивъ свое мохнатое тло на десять суставчатыхъ лапъ; у него человческое лицо, закрытое маской, изъ-за которой свтятся только узкіе прорзы огненныхъ глазъ; вокругъ головы? сіяніе. А внизу, на каменномъ полу, между широко раздвинутыми липкими лапами паука, въ покорномъ оцпенніи движется безконечнымъ кольцомъ толпа людей… Это? міръ, это? жизнь, это? смыслъ жизни… И одинъ изъ этой толпы, авторъ «Записокъ», двигаясь между лапами паука, проповдуетъ въ то же время окружающимъ о великой цлесообразности этой тюрьмы…
Нтъ необходимости слдить за тмъ, какъ доказываетъ свои мысли авторъ «Записокъ»; да впрочемъ онъ ихъ не доказываетъ, какъ не доказываютъ ихъ и вс объективисты: это? область вры, гд доказательства излишни и невозможны. «Цлесообразность тюрьмы», это? его вра; безъ этой вры ему нечмъ было бы жить; эта вра спасаетъ его отъ ужаса безцльности и ужаса безнадежности. Вдь именно этотъ ужасъ томилъ его душу. «Велика Твоя Голгоа, Іисусъ,? говоритъ авторъ „Записокъ“, обращаясь къ распятію,? но слишкомъ почтенна и радостна она, и нтъ въ ней одного маленькаго, но очень характернаго штришка: ужаса безцльности!» Этотъ ужасъ преодолвается врой въ высшую цлесообразность; безсмысленно двигаясь по кругу своей тюрьмы между чудовищными лапами паука, человкъ тшитъ себя врой въ объективную осмысленность жизни. «Я перевернулъ міръ!? восклицаетъ авторъ „Записокъ“.? Моей душ я придалъ ту форму, какую пожелала моя мысль; въ пустын, работая одинъ, изнемогая отъ усталости, я воздвигъ стройное зданіе, въ которомъ живу нын радостно и покойно, какъ царь. Разрушьте его,? и завтра же я начну новое и, обливаясь кровавымъ потомъ, построю его! Ибо я долженъ жить».
Онъ хочетъ жить; потому-то и цпляется онъ такъ за свою теорію, когда ее нарушаетъ жизнь. Все гармонично, все цлесообразно; но воть приходитъ къ нему, старику, выпущенному изъ тюрьмы, его бывшая невста, тоже уже старуха; начинается сцена любви, ревности, страсти между стариками… Это до такой степени нелпо, что никакая теорія объективной цлесообразности не выдержитъ такого испытанія… «Подъ ногами моими раскрылась бездна,? пишетъ авторъ Записокъ,? все шаталось, все падало, все становилось безсмыслицей»… Но человческая вра живуча, и черезъ немного времени авторъ «Записокъ» снова возвращаетъ своему поколебленному міросозерцанію «всю его былую стройность и желзную непреодолимую крпость». Все цлесообразно, все осмысленно,? но вотъ кончаетъ въ тюрьм самоубійствомъ его товарищъ по заключенію, художникъ, и снова хаосъ торжествуетъ надъ цлесообразностью: зачмъ лгать, зачмъ строить, обливаясь потомъ, тяжелое зданіе теоріи объективной цлесообразности, разъ можно такъ легко побдить стны и замокъ, правду и ложь, случайныя радости и безсмысленныя страданія? Но и на это авторъ «Записокъ» находитъ отвтъ: «Мой дорогой юноша,? мысленно обращается онъ къ самоубійц,? мой очаровательный глупецъ, мой восхитительный безумецъ, кто сказалъ вамъ, что наша тюрьма кончается здсь, что изъ одной тюрьмы вы не попали въ другую, откуда ужъ едва ли придется вамъ бжать?»… И даже загробный міръ онъ склоненъ представлять себ въ вид величественной тюрьмы, гд есть и г. главный начальникъ тюрьмы, и прекрасные тюремщики съ блыми крыльями за спиной… Вдь надъ всмъ равно царствуетъ общій великій законъ? «священная формула желзной ршетки»,? великое начало причинности и объективной цлесообразности… Одно только огорчаетъ немного автора «Записокъ»,? то, что онъ не могъ узнать имени строителя тюрьмы: «Такъ неблагодарна память у лучшихъ людей! Впрочемъ,? утшаеть онъ себя и насъ,? анонимность въ строеніи нашей тюрьмы нисколько не мшаетъ ея солидности и не уменьшаетъ нашей благодарности къ неизвстному творцу»… Эта парянская стрла? быть можетъ одна изъ самыхъ удачныхъ во всемъ разсказ Л. Андреева…
Итакъ? сомнній нтъ? съ Сергемъ Николаевичемъ Л. Андреевъ разошелся окончательно; въ «Моихъ Запискахъ» онъ свелъ послдніе счеты со своей былой мимолетной врой въ объективную цлесообразность жизни. Но мы снова спрашиваемъ: уйдя отъ Сергя Николаевича, пришелъ ли Л. Андреевъ къ Марус? Вопросъ этотъ остается пока открытымъ, хотя, повидимому, наиболе близкимъ къ истин былъ бы утвердительный отвтъ. Въ «Тьм» Л. Андреева мы какъ-разъ имемъ противопоставленіе двухъ тхъ же самыхъ воззрній? «привтъ теб, мой далекій, мой неизвстный другъ» и «привтъ теб, мой милый, мой страдающій братъ»; любовь къ дальнему и любовь къ ближнему? вотъ, коротко говоря, тема этого разсказа. Здсь любовь къ ближнему доходитъ до своего крайняго предла, до абсурда, до сознательнаго отреченія отъ свта во имя страдающаго брата, осужденнаго жить во тьм? «ибо стыдно зрячимъ смотрть на слпыхъ отъ рожденія… Если нтъ рая для всхъ, то и для меня его не надо? это уже не рай…а просто-напросто свинство»… Какъ далеко это отъ міровоззрнія Сергя Николаевича и насколько это ближе къ мыслямъ Ивана Карамазова! Вдь это тоже своеобразное возвращеніе Господу Богу билета на право входа во всемірную гармонію… Не останавливаемся подробне на этомъ разсказ, такъ какъ въ немъ Л. Андреевъ слишкомъ перегибаетъ лукъ въ другую сторону и толкуетъ любовь къ ближнему, цль въ настоящемъ и человка-самоцль слишкомъ узко, слишкомъ мелко; здсь онъ, двигаясь прочь отъ Сергя Николаевича, съ разбга проходитъ мимо Маруси и изъ «сверхъ-человчнаго» становится уже «слишкомъ человчнымъ», настолько «человчнымъ», что почти переходитъ въ область пародіи надъ тмъ взглядомъ, который онъ проводитъ въ этомъ разсказ [8] . Онъ, конечно, не остановился на такой точк зрнія; но къ чему онъ еше прійдетъ? это вопросъ, который пока остается открытымъ и на который можно
8
Л. Андреевъ, вроятно, и не подозрваетъ, насколько близко онъ подошелъ въ разсказ «Тьма» (а отчасти и въ «Цар Голод») къ взглядамъ такъ называемой «махаевщины», требующей во имя равенства низведенія всего и всхъ до одного общаго уровня.
XI
Мы уже видли, какое значеніе играетъ Смерть въ творчеств Л. Андреева; мы знаемъ, что она для него обезсмысливаетъ жизнь: «Зачмъ все это? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы? Зачмъ?…» Въ этомъ отношеніи? и это уже отмчено выше? Л. Андреевъ представляетъ собою полную противоположность . Сологубу: оба они вскрываютъ безсмысленность человческой жизни, но въ то время какъ для . Сологуба смерть является желаннымъ избавленіемъ отъ «діаволова водевиля», отъ дебелой и безобразной бабищи жизни, для Л. Андреева смерть есть послдняя нелпость, длающая жизнь той безсмыслицей, какою она является на дл. Для Л. Андреева смерть есть тотъ фактъ, который заставляетъ его признать нашу жизнь несчастной, жалкой, нелпой; смерть? объ этомъ была уже рчь? является «органнымъ пунктомъ» всего творчества Л. Андреева. Нелпость смерти за-слоняетъ въ гла-захъ Л. Андреева нелпость какой бы то ни было жизни; и кто бы ни умиралъ? гордый ли Человкъ («Жизнь Человка»), тюлень ли въ клтк зоологическаго сада («Проклятіе звря»), или страстный винтеръ при объявленіи большого шлема въ безкозыряхъ («Большой шлемъ»)? смерть всегда нелпа и ужасна; да и ужасъ самой жизни заключается прежде всего въ томъ, что проклятіе смерти стоитъ надъ каждой ея минутой. Мотивы ужаса жизни самой по себ, столь рзкіе у . Сологуба, встрчаются и у Л. Андреева? достаточно вспомнить разсмотрнный выше разсказъ «Проклятіе звря» и незатронутый нами разсказъ «Іуда Искаріотъ и другіе», одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Л. Андреева; но не эти мотивы характеризуютъ его творчество. И если . Сологубъ въ ужас стоитъ передъ дебелой и безобразной бабищей Жизнью, то Л. Андреевъ съ еще большимъ ужасомъ останавливается передъ обезсмысливающей жизнь Смертью.
Не всякій человкъ? или, врне, изъ тысячъ одинъ? можетъ взглянуть Смерти прямо въ глаза. Блаженъ, кто вруетъ? тотъ, по крайней мр, можетъ утшиться надеждою на область трансцендентнаго, отложить до своего перехода въ эту область свои поиски объективнаго смысла жизни; «тамъ видно будетъ!»? какъ говоритъ одна чеховская старушонка. И этотъ взглядъ Смерти часто является толчкомъ, принуждающимъ человка судорожно ухватиться за вру, чтобы найти смыслъ жизни. Типичнйшій примръ этого мы имемъ передъ собою въ одномъ изъ величайшихъ произведеній русской литературы? въ «Исповди» Льва Толстого. Окруженный житейскимъ благополучіемъ, во всеоружіи таланта, славы, здоровья, счастья, богатства? Левъ Толстой вдругъ затосковалъ, точно въ глаза ему взглянулъ андреевскій Елеазаръ. Въ чемъ смыслъ жизни, если существуетъ смерть?? этотъ вопросъ неотвязно сталъ передъ его сознаніемъ. Я не буду приводить эти геніальныя страницы «Исповди», гд Толстой разсказываетъ о своихъ душевныхъ мученіяхъ, о смертельной тоск, даже о стремленіи къ самоубійству; лучше напомню параллельное мсто изъ «Елеазара», разсказывающее о томъ, что длалось съ людьми, взглянувшими въ глаза Елеазара-Смерти. «Не переставало свтить солнце, когда онъ смотрлъ, не переставалъ звучать фонтанъ, и такимъ же безоблачно синимъ оставалось родное небо, но человкъ, подпавшій подъ его загадочный взоръ, уже не чувствовалъ солнца, уже не слышалъ фонтана и не узнавалъ родного неба. Иногда человкъ плакалъ горько; иногда въ отчаяніи рвалъ волосы на голов и безумно звалъ другихъ людей на помощь? но чаще случалось такъ, что равнодушно и спокойно онъ начиналъ умирать, и умиралъ долгими годами, умиралъ на глазахъ у всхъ, умиралъ безцвтный, вялый и скучный, какъ дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почв. И первые, т, кто кричалъ и безумствовалъ, иногда возвращались къ жизни, а вторые? никогда»… Левъ Толстой кричалъ и безумствовалъ? и вернулся къ жизни; онъ ухватился за вру и нашелъ въ ней спасеніе отъ смерти и отъ безсмыслицы жизни. Но вдь вра не длается по заказу; и какъ быть тому человку, который даже подъ взглядомъ Елеазара не можетъ отказаться отъ своей имманентной точки зрнія? Л. Андреевъ говоритъ, что такіе люди чаще всего умирали долгими годами, умирали безцвтные, молчаливые, вялые, скучные… Да, есть и такіе: вспомнимъ прелестную сказочку Салтыкова о премудромъ пискар, который всю жизнь, сто лтъ, дрожалъ въ своей нор, какъ бы его щука не слопала… Разница лишь въ томъ, что пискарь премудрый былъ типичный мщанинъ и дрожалъ въ своей нор передъ лицомъ жизни, а люди эти всю жизнь дрожатъ передъ лицомъ смерти. Типичнйшимъ примромъ такого рода людей мн представляется одинъ французскій мыслитель, переведенный въ отрывкахъ на русскій языкъ тмъ же Ль-вомъ Толстымъ: это? Henri Amiel, оставившій посл своей смерти своеобразнйшій и цннйшій document humain, свой дневникъ за тридцать лтъ. Я не имю возможности подробно остановиться на этомъ единственномъ въ своемъ род произведеніи, составляющемъ десятокъ громадныхъ томовъ, изъ которыхъ опубликована только незначительная часть («Fragments d'un journal intime»); но нсколько словъ о немъ будутъ не излишни, такъ какъ они прямо касаются разбираемаго нами вопроса. Аміель былъ именно тмъ человкомъ, который молчаливо умиралъ въ теченіе всей своей долгой жизни, умиралъ вяло, скучно, безцвтно, занося каждую свою мысль и ощущеніе на страницы своего дневника. Что это за потрясающая книга! Вы видите передъ собой человка, взглянувшаго еще въ молодости прямо въ глаза Елеазара-Смерти; взглянувъ, онъ не кричалъ, не безумствовалъ, а медленно и безропотно умиралъ изо дня въ день въ теченіе всхъ остальныхъ тридцати-пяти лтъ своей жизни, умиралъ тоскливо и одиноко…«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя поврить другому; есть печали, которыя не раздляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»,? пишетъ онъ въ своемъ дневник. Вра? Но за нее онъ не могъ ухватиться. Любопытны слдующія его слова: «равнодушная природа? Сатанинская сила? Или добрый, праведный Богъ?? три точки зрнія. Вторая (т.-е. та, что вся міровая исторія есть „діаволовъ водевиль“? И.-Р.) неправдоподобна и ужасна…..Одна третья точка зрнія можетъ дать радость. Но допустима ли она? Есть ли особый Промыселъ Божій, руководящій всми обстоятельствами нашей жизни и, слдовательно, посылающій намъ наши несчастія въ воспитательныхъ цляхъ? Эта героическая вра трудно совмстима съ ныншнимъ знаніемъ законовъ природы. Трудно…» Послднее, конечно, неврно, такъ какъ законы природы и религіозная вра находятся въ двухъ неперескающихся плоскостяхъ и вполн совмстимы логически; но что же длать, если эта религіозная плоскость находится вн предловъ моей или вашей досягаемости, какъ это было и съ Амеліемъ? Неужели же только и остается умирать изо дня въ день подобно ему, всю жизнь дрожать въ своей нор отъ страха смерти? Неужели же, взглянувъ въ глаза Елеазара-Смерти, мы можемъ только или схватиться за вру, или впасть въ ироцессъ хроническаго умиранія?
Нтъ, есть и третій выходъ, открывающійся на той же почв имманентнаго субъективизма, на которой мы стояли все время выше; выходъ этотъ заключается въ отрицаніи объективнаго и въ признаніи субъективнаго смысла жизни, въ признаніи самодовлющей цнностью широты, полноты и интенсивности человческихъ переживаній. «Жизнь для жизни намъ дана». И, смотря въ глаза Елеазара-Смерти, мы по-вторяемъ слова Пети («Къ звздамъ»), почувствовавшаго цну жизни самой по себ: «…я попрежнему не понимаю, зачмъ жизнь, зачмъ старость и смерть?? а мн все равно»… Смерть неотвратима? и въ этомъ счастье человчества, какъ мы еще увидимъ, говоря о Л. Шестов; вс мы умремъ? но именно потому жизнь наша и иметъ такую большую субъективную цнность. Очень часто не страхъ смерти, а жалостъ жизни является у человка, взглянувшаго въ глаза смерти; стоитъ вспомнить разсказъ Л. Андреева «Жили-были» и центральную сцену этого разсказа.- Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать? (спрашиваетъ умирающій купецъ Лаврентій Петровичъ своего сосда по койк, тоже умираюшаго отца діакона).