О смысле жизни
Шрифт:
— «Меня зоветъ городъ,? говоритъ онъ.? Мн чужды облака, эти безформенныя, безобразныя груды сгустившихся паровъ; холодомъ и тиною дышетъ на меня плескъ волны, безразличіемъ вчности пугаетъ меня огненный закатъ. Я хочу милыхъ, подвижныхъ людей, которые говорятъ такъ понятно; я хочу каменныхъ домовъ, я хочу электричества, которое я самъ зажигаю, самъ гашу. Ты помнишь, какъ ночью подъ окнами поютъ гудящіе трамваи, какъ по асфальту щелкаютъ копыта, какъ пахнетъ мокрой пылью, какъ тсно движется горячая толпа, какъ надъ громадою домовъ горятъ на черномъ неб огненныя слова? золотыя, зеленыя, красныя…
— „Шоколадъ и какао“… Ты про эти слова говоришь?»…? слышитъ онъ груст-ное, расхолаживающее возраженіе, но оно не останавливаетъ его, его не останавливаетъ эта эмблема пошлости и безсмысленности не только одинокой, но и массовой жизни:? «да „шоколадъ и какао“,? вызывающе отвчаетъ онъ.? А что говоритъ мн солнце? Вчность. А что говорятъ луна и звзды? Вчность и тайна. Я не хочу вчности и тайны. Я хочу шоколада и какао. Я хочу, чтобы и на неб было написано то, что я понимаю, что сладко и не пугаетъ меня»… Какъ видите, это уже намренный самообманъ, попытка уйти отъ проклятыхъ вопросовъ и одиночества мысли въ сутолоку жизни, попытка найти истину если не въ свт солнца, то хоть въ электрическомъ освщеніи, вра въ то, что «шоколадъ и какао» имютъ, говоря фигурально, тотъ объективный смыслъ, который мы не можемъ открыть въ звздахъ, лун и солнц. Стоитъ ли говорить подробно, въ чемъ здсь ошибка героя Л. Андреева?? она слишкомъ бросается въ глаза, такъ какъ черезчуръ наивно искать все того же объективнаго смысла жизни и въ области трансцендентнаго («вчность и тайна») и въ области имманентнаго («шоколадъ и какао»); почему-то не хотятъ сразу увидть, что въ этой послдней области рчь можетъ быть только о субъективной, а не объективной цлесообразности. Не видитъ этого и Л. Андреевъ, упорно ища въ массовой человческой жизни того объективнаго смысла, какого нтъ въ жизни каждаго отдльнаго человка; ясно, что поиски эти кончаются гнетущей душу неудачей? и въ этомъ весь смыслъ разсказа «Проклятіе звря», смыслъ, быть можетъ,
VI
Крайняго своего развитія и наивысшаго напряженія эта тема достигаеть въ «Жизни Человка»; на этомъ произведеніи Л. Андреева мы остановимся особенно подробно. Здсь передъ нами выступаетъ «Нкто въ сромъ», на голову котораго Л. Андреевъ обрушивалъ свои проклятія съ первыхъ же шаговъ своего художественнаго творчества, придавая ему, этому «Нкоему въ сромъ», различныя имена. Василій ивейскій просто и торжественно врилъ въ Бога, но читателю ясно, что вмсто Бога въ темномъ углу поповскаго дома все время стоялъ Нкто въ сромъ; «надъ всей жизнью Василія ивейскаго тяготлъ суровый и загадочный рокъ»? этими словами начинается разсказъ о жизни Василія ивейскаго. И «молитвенный вопль, похожій на вызовъ», и проклятія Богу измученнаго жизнью попа? все это мы найдемъ и въ «Жизни Человка»… И когда гимназистъ Павелъ (изъ разсказа «Въ туман») думаетъ о «печальной и лишенной смысла жизни», «о жизни, въ которой все непонятно и совершается съ жестокой необходимостью», то читатель невольно вспоминаетъ олицетвореніе этихъ мыслей въ образ Нкоего въ сромъ. И когда (въ «Елеазар») люди чувствуютъ себя «покорными рабами требовательной жизни и безотвтными слугами грозно молчащаго Ничто», то мы знаемъ, что это «грозно молчащее Ничто» и есть именно Нкто въ сромъ. «И отвтомъ ему было молчаніе»? на этой фраз построенъ цлый разсказъ Л. Андреева («Молчаніе»), и черточка эта получила свое развитіе опять-таки въ образ Нкоего въ сромъ. И тотъ «городъ», который ненавистенъ Л. Андрееву за то, что въ его громадности «было что-то упорное, непобдимое и равнодушно-жестокое»? разв не является онъ адекватнымъ выраженіемъ той силы, олицетвореніемъ которой является Нкто въ сромъ? Наконецъ, у Л. Андреева есть цлый разсказъ «Стна», посвященный все тому же образу. Нкоторые объясняли этотъ разсказъ съ чисто «политической» точки зрнія, считая эту «Стну» олицетвореніемъ русскаго политическаго строя и чуть ли не режима Плеве… Нечего и говорить, насколько неудачно подобное «объясненіе»: посл «Жизни Человка» для каждаго должно быть ясно, что «Стна»? это судьба, рокъ, Мойра, Нкто въ сромъ. И право же слишкомъ много чести не только режиму Плеве, но и всему русскому абсолютизму XIX вка сравнивать его съ вчной, неизмнной, фатальной силой, какою представляется Л. Андрееву «Стна». Помните: «мы ударились грудями о стну и она окрасилась кровью нашихъ ранъ, но осталась глухой и неподвижной……Неподвижна и высока была стна и равнодушно отражала она вой…? Отдай мн мое дитя!? сказала женщина. И вс мы молчали, и яростно улыбались, и ждали, что отвтитъ стна…, мы ждали нетерпливо, грозно, что отвтитъ подлая убійца… А она? она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышитъ, и злобный смхъ сотрясъ мои изъязвленныя щеки, и безумная ярость наполнила наши изболвшіяся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гнвно потрясла тощими желтыми руками и бросила неумолимо:? Такъ будь же проклята, ты, убившая мое дитя!…И звенящимъ тысячеголосымъ стономъ повторила вся земля:? Будь проклята! Проклята! Проклята!»… Если вспомнить это мсто и сравнить его съ соотвтственными положеніями «Жизни Человка», то «Стна» и «Нкто въ сромъ» станутъ двумя выраженіями одной и той же мысли.
Позволю себ сдлать небольшое отступленіе или, врне, немного забжать впередъ и указать на одно мсто изъ Л. Шестова, освщающаго эту же «Стну» съ нсколько иной точки зрнія: Л. Шестовъ видитъ въ этой «Стн» логическія и этическія нормы, за предлы которыхъ человку закрытъ путь. Онъ приводитъ слдующія извстныя слова Достоевскаго (изъ его геніальныхъ «Записокъ изъ подполья»): «передъ стной непосредственные люди… искренно пассуютъ. Для нихъ стна не отводъ, какъ, напримръ, для насъ… не предлогъ воротиться съ дороги. Нтъ, они пассуютъ со всей искренностью. Стна иметъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разршающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое»… Приведя эти слова Достоевскаго, Л. Шестовъ замчаетъ: «…кто не узнаетъ въ этой стн кантов-скихъ а priori, поставленныхъ передъ Ding an sich? Философовъ они очень удовлетворяли, но Достоевскій… сознательно предпочитаетъ лучше расшибить голову о стну, чмъ примириться съ ея непроницаемостью»… (Л. Шестовъ, «Достоевскій и Нитше», стр. 95). За Достоевскимъ идетъ и Л. Андреевъ; хотя онъ понимаетъ подъ «стной» не логическія нормы, a отвлеченное понятіе рока, судьбы, мойры, воплощая ихъ въ Нкоего въ сромъ, но и для него легче разбить себ голову объ эту стну, чмъ примириться съ нею. И пусть «стна» всегда остается побдительницей, но непримиримое проклятіе Человка, объективно побжденнаго, длаетъ его побдителемъ съ нашей субъективной, человческой точки зрнія.
Это? основной выводъ изъ «Жизни Человка», къ которой мы теперь и переходимъ. Мы видли, что въ цломъ ряд произведеній Л. Андреева разсяны черточки, собранныя имъ во-едино въ образ Нкоего въ сромъ; въ цломъ ряд произведеній Л. Андреева ставятся т же вопросы о смысл жизни, соединенные имъ теперь какъ въ одномъ фокус въ «Жизни Человка»; вещь эта можетъ поэтому считаться синтетической для цлой полосы творчества Л. Андреева. Не будемъ останавливаться на частностяхъ и мелочахъ, а перейдемъ къ центральному пункту этого произведенія Л. Андреева? къ ничтожеству Человка и его отношенію къ той сил вещей, которую олицетворяетъ собою Нкто въ сромъ. Здсь мы имемъ попрежнему дв точки зрнія на человка и на смыслъ его жизни: объективная безсмысленность этой жизни ярко противопоставляется ея субъективной осмысленности, и весь вопросъ въ томъ? какой изъ этихъ двухъ точекъ зрнія даетъ Л. Андреевъ окончательную побду? Казалось бы, не можетъ быть двухъ отвтовъ на этотъ вопросъ, такъ какъ побда Нкоего въ сромъ предршена еще задолго до рожденія Человка: «прійдя изъ ночи,? говоритъ про Человка Нкто въ сромъ,? онъ возвратится къ ночи и сгинетъ безслдно въ безграничности временъ, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый никмъ»… (Прологъ). Для этого Нкоего въ сромъ и его свиты, врод Старухъ, жизнь Человка есть сплошная, несознаваемая имъ безсмыслица: - зачмъ он рожаютъ?? пересмиваются между собой Старухи:? это такъ больно.? А зачмъ они умираютъ? Это еще больне!? Да. Рожаютъ и умираютъ.? И вновь рожаютъ… И Старухи тихо смются. Смется надъ Человкомъ, быть может, и «Нкто въ сромъ, именуемый Онъ»: - говорятъ, что Онъ смется самъ, перешептываются между собой Старухи.? Кто это видлъ? Вы передаете просто слухи: о Немъ такъ много лгутъ… Но отчего бы Ему и не смяться, если вся жизнь есть только діаволовъ водевиль, если люди родятся и умираютъ, и вновь родятся и вновь умираютъ? Точка зрнія субъективнаго телеологизма Ему не можетъ быть понятна, а съ высоты объективнаго міропониманія разв не забавенъ этотъ человческій театръ маріонетокъ, этотъ безсмысленный круговоротъ человческой жизни? Разв не смшно, что безслдно погибаетъ въ безграничности временъ жизнь Человка, что въ его свтломъ и богатомъ дом выбиты рамы, что втеръ ходитъ по всему дому и шуршитъ соромъ, а въ дтской кроватк «крысы завели свое гнздо и выводятъ дтей? такихъ миленькихъ, голенькихъ крысятокъ»… Итакъ, сомнній нтъ: побдилъ Нкто въ сромъ и рабы его празд-нуютъ эту побду…
Такъ ли это, однако? Не слишкомъ ли торопится Молохъ объективизма, говоря словами Блинскаго, праздновать свою слишкомъ легкую побду? Не упускаетъ ли онъ изъ виду, что кром объективнаго телеологизма существуетъ еще телеологизмъ субъективный? Послушаемъ самого Человка; извиняюсь за длинную цитату. «Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: Рокъ, дьяволъ или жизнь, я бросаю теб перчатку, зову тебя на
— Зачмъ ходитъ сюда Человкъ? Онъ пьетъ мало, а сидитъ много. Не надо его.
— Пусть идеть въ свой домъ. У него свой домъ.
— Пятнадцать комнатъ.
— Не трогайте его, ему больше некуда ходить… Здсь настигаетъ его смерть. И Человкъ умираетъ побдителемъ: онъ «встаетъ, выпрямляется, закидываетъ сдую, красивую, грозно прекрасную голову и кричитъ неожиданно громко, громко, призывнымъ голосомъ, полнымъ тоски и гнва:…„Гд мой оруженосецъ?? Гд мой мечъ?? Гд мой щитъ?? Я обезоруженъ!? Скоре ко мн!? Скоре!? Будь прокля…“ Падаетъ на стулъ и умираетъ»… Умираетъ, до послдняго дыханія не признавая власти Рока, умираетъ побдителемъ, ибо тотъ
…..кто смерть пріялъ въ бою, Тотъ разв палъ и побжденъ??говоря словами М. Горькаго. И если даже согласиться, что Человкъ умеръ не поб-ди-телемъ, то разв не ясно зато во всякомъ случа, что онъ умеръ не побжденнымъ?
VII
Что же это за странный поединокъ, въ которомъ, быть можетъ, есть два побдителя и наврное нтъ ни одного побжденнаго? Отвтъ на это мы уже дали выше: здсь передъ нами человческая жизнь разсматривается съ двухъ противоположныхъ точекъ зрнія? съ точекъ зрнія объективнаго и субъективнаго телеологизма. Объективнаго смысла человческой жизни нтъ? вотъ что еще и еще разъ говорить намъ Л. Ан-дреевъ образомъ Нкоего въ сромъ. И тщетна надежда найти этотъ смыслъ, перенося свои упованія съ человка на человчество; такія тенденціи иногда замтны и у Л. Андреева, но онъ самъ ихъ ядовито высмиваетъ въ «Жизни Человка». Вотъ небольшой діалогъ между Человкомъ и его женой, когда уже жизнь прошла въ вчномъ стремленіи къ чему-то впереди, къ какой-то несуществующей цли, когда впереди только смерть и когда Человкъ цпляется за послднюю надежду жизни въ человчеств: «это сдлано хорошо,? говоритъ Человкъ про построенный имъ домъ,? и, можетъ быть? какъ ты думаешь?? переживетъ меня хоть немного?..
— Около того дома (отвчаетъ жена) я видла молодого художника. Онъ внимательно изучалъ зданіе и срисовывалъ его въ альбомъ.
— А, какъ же ты не сказала мн этого, мой другъ. Это очень важно, очень важно. Это значитъ, что моя мысль передается другимъ людямъ, и пусть меня забудутъ, она будетъ жить. Это очень важно, жена, чрезвычайно важно»…
Если Нкто въ сромъ способенъ смяться, то вроятно Онъ смялся при произнесеніи Человкомъ этихъ словъ. Это все та же престарлая и худосочная иллюзія о безсмертіи въ потомств, которой человкъ склоненъ утшать себя за неимніемъ вры въ настоящее безсмертіе. Человкъ смертенъ? но человчество безсмертно; человкъ несчастливъ? человчество будетъ счастливо: мы уже сказали, что Л. Ан-дреевъ иногда готовъ проповдывать подобныя мысли, производить эту продажу безсмертія оптомъ и въ розницу; но въ данномъ случа онъ, повидимому, какъ и Нкто въ сромъ, самъ смется надъ Человкомъ. По крайней мр эти же мысли онъ вкладываетъ въ уста одного изъ Родственниковъ, изрекающаго пошлйшія сентенціи во всей второй половин первой картины. Цль жизни онъ видитъ въ воспитаніи дтей: «воспитывая ребенка, устраняя отъ него т ошибки, жертвой которыхъ мы были, укрпляя его умъ нашимъ собственнымъ богатымъ опытомъ, мы, такимъ образомъ, создаемъ лучшаго человка и медленно, но врно движемся къ конечной цли сущест-вованія? къ совершенству»… Къ совершенству, «къ звздамъ»… Если бы рчь шла о субъективной, нами поставленной цли, то эта рчь почтеннаго филистера была бы хоть отчасти пріемлемой; но господа объективисты упорно твердятъ намъ о конечной цли, предуказанной намъ Богомъ, природой, ходомъ вещей и вообще кмъ-то или чмъ-то со стороны. Надъ этой врой намренно или ненамренно поставилъ крестъ Л. Андреевъ образомъ Нкоего въ сромъ; объективнаго смысла, объективной цли въ жизни человка нтъ? вотъ что говоритъ намъ это его произведеніе. Но субъективная дль, субъективный смыслъ? Ихъ Л. Андреевъ затушевываетъ и во всякомъ случа не показываетъ ихъ такъ ясно, какъ могъ бы сдлать; и намъ, читателямъ, приходится иногда договаривать за него, ставить точки надъ і. Происходитъ это оттого, что Л. Андреевъ далеко не съ той силой убжденъ въ субъективной осмысленности человческой жизни, съ какой силой онъ убжденъ въ ея объективной безсмысленности; онъ все какъ-то не можетъ вполн согласиться съ тмъ, что жизнь сама по себ минутная человческая жизнь, иметъ свои цли въ настоящемъ и что здсь безсиленъ передъ человкомъ Нкто въ сромъ, кто бы онъ ни былъ. Любопытно вотъ что: на Василія ивейскаго Л. Андреевъ обрушилъ кучу бдствій; но на Человка онъ ихъ вовсе не обрушиваетъ до самой его старости. Это сдлано намренно, такъ какъ если и такая жизнь заслуживаетъ только проклятій, то что же говорить о всякой другой жизни? Здсь и счастливое дтство, и веселая бдность, и проходящая черезъ всю жизнь любовь, и яркая молодость, и слава, и богатство, и сынъ, у котораго кудри какъ солнечные лучи… Когда Человкъ уже состарился, то этому сыну его кто-то разбилъ голову камнемъ; ударъ камнемъ въ голову? и «молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго калку», боле того? умираетъ (мы уже приводили эти слова Л. Шестова и встртимся съ ними еще разъ). Это проявленіе безсмысленнаго мірового зла ожесточаетъ душу Человка, онъ апеллируетъ къ міровой справедливости. «Поврь мн, выздороветъ нашъ сынъ,? говоритъ жена,? разв это будетъ справедливо если молодое умретъ раньше стараго»…? «А гд ты видла справедливое, жена?»? съ горечью отвчаетъ Человкъ, но все же хватается, какъ утопающій за соломинку, за послднюю надежду: «быть можетъ, отзовется вчная справедливость, если преклонятъ колни старики»… Но вдь Нкто въ сромъ? это мертвая, механическая сила, рокъ, мойра, судьба: какъ же можно предъявлять къ ней требованія справедливости? Какъ можно ждать и жаждать отъ косной и слпой силы объективнаго телеологизма? Конечно, утопая, можно хвататься и за соломинку; но нельзя основывать свое міровоззрніе на какомъ-нибудь момент аффекта или на какомъ-нибудь единич-номъ импульс. Смот-ря прав-д см-ло въ глаза, мы должны признать неотвратимость мірового зла и искать противоядія не за предлами нашего разума, а въ самой нашей многоликой и многообразной жизни. Мертвая механическая сила не можетъ услышать живого человческаго голоса; молитвы тутъ такъ же безсильны, какъ и проклятья. Но это не мшаетъ нашей жизни имть вполн ясно выраженный субъективный смыслъ.
Цль жизни? въ настоящемъ, а не въ будущемъ; цль жизни? въ каждомъ данномъ момент; цль жизни? во всей полнот ея переживаній. Этого человкъ не хочетъ видть, этого онъ не хочетъ понять. Когда къ нему приходитъ гнетущее горе? онъ проклинаетъ свою жизнь, а долгіе годы свтлой радости онъ торопится прожить скоре, лихорадочно стремясь къ какой-то призрачной цли, стоящей на его пути гд-то въ будущемъ, въ то время какъ она стоитъ за его спиной. И какъ это трудно? осознать, что каждый данный моментъ и есть цль; какъ это трудно, если судить по тому, что во всей русской литератур ХІХ-го вка одинъ только Герценъ осмлился стать на эту точку зрнія (объ этомъ еще будетъ рчь ниже) и стоять на ней до конца, не впадая въ то же время ни въ абсолютный эгоизмъ, ни въ штирнеріанство. Очевидно, не всмъ подъ силу эта точка зрнія субъективизма, лишающая человка права и возможности опираться на объективное и подбадривать себя иллюзіями міровой гармоніи, человчества, прогресса. Не вс поэтому могутъ и хотятъ видть, что въ «Жизни человка» была не только смерть сына и не только нелпый «балъ», но была и любовь, и борьба, и слава, и радость побды… Что перевшиваетъ?? это дло психологіи человка; оптимизмъ или пессимизмъ равно недоказуемы и неопровержимы логическими посылками. Но не надо все-таки забывать, что если у Человка есть «часы унынія и тоски, когда смертнымъ томленіемъ омрачается душа», то есть у него и «часы радости, когда высоко паритъ его свободный и смлый духъ» такъ говоритъ Нкто въ сромъ (Прологъ). И когда Человкъ умираетъ, а Старухи злорадно шепчутъ ему на ухо: «ты сейчасъ умрешь, а ты помнишь?»? и напоминаютъ ему вс свтлыя минуты его жизни, чтобы подчеркнуть ихъ безсмысленность, то отъ лица Человка мы можемъ сказать: «да, вы правы? во всхъ моихъ переживаніяхъ нтъ и не было объективнаго смысла. Но вдь это прошедшее было когда-то для меня настоящимъ? и ясный внутренній смыслъ носила тогда моя жизнь. Я страдалъ, я любилъ, я хотлъ; вмст съ другими людьми я ставилъ себ субъективныя, но общія многимъ цли и боролся за ихъ осуществленіе; я жилъ всей полнотой доступной человку жизни и съ гордостью носилъ имя Человка. Теперь я умираю; умрутъ когда-нибудь вс люди до послдняго, но это отсутствіе объективнаго смысла въ жизни человка и человчества не страшитъ меня, такъ какъ я искалъ смысла не въ будущемъ, а въ настоящемъ. И пусть потухнетъ солнце, пусть разсыплется пылью земля, но то, что было? было; моя любовь, моя ненависть, вся полнота моихъ переживаній дали моей жизни тотъ внутренній смыслъ, посл котораго я не нуждаюсь въ безсмертіи ни на земл, ни на неб…