О смысле жизни
Шрифт:
Бездна, неутолимая бездна человческихъ страданій, безсмысленной боли, безвинныхъ мукъ гнететъ своимъ ужасомъ безсильнаго ихъ утолить человка. Безсиль-нымъ чувствуетъ себя Василій ивейскій и только остатками вры цпляется за Бога, отсылаетъ къ Нему измученнаго жизнью человка. Его проси! Бога проси!? но если бы Богъ слушалъ просьбы Семеновъ Мосягиныхъ, то давно уже не было бы самого во-проса о томъ? какъ можетъ существовать Богъ, если есть зло на земл… Для Василія ивейскаго это зло наконецъ перевшиваетъ? онъ проклинаетъ Бога. Въ приступ страшнаго отчаянія онъ мечется по своей комнат «какъ зврь, у котораго отнимаютъ дтей», и изъ устъ его мы слышимъ безпредльно скорбныя слова: «бдная. Бдная. Вс бдные. Вс плачутъ. И нтъ помощи! О-о-о!? Онъ остановился и, поднявъ кверху остановившійся взоръ, пронизывая имъ потолокъ и мглу весенней ночи, закричалъ пронзительно и изступленно:? И Ты терпишь это! Терпишь! Такъ вотъ же…» Разрывъ совершился. Василій ивейскій ршаетъ снять съ себя свой санъ; въ немъ больше нтъ вры въ справедливость Промысла, его побдила безсмысленность мірового зла, его побдило невріе въ тотъ нуменальный смыслъ человческой жизни, какимъ обольщаютъ себя вс врующіе, въ Бога или въ прогрессъ? безразлично. Бога нтъ; объективнаго смысла жизни нтъ. Однако его ждала еще послдняя вспышка этой вры въ нуменальное? вспышка, закончившаяся гибелью. Онъ потрясенъ внезап-нымъ уда-ромъ? попадья сгораетъ живою при пожар дома; еще одна нелпость, еще одно проявленіе мірового зла. И нелпость эта привела его къ послдней, отчаянной попытк осмыслить все окружающее, осмыслить свою жизнь. Быть можетъ, смыслъ этотъ настолько глубокъ, что только избраннымъ дано его видть? «Непоколебимая и страшная вра» вливается въ потрясенную и измученную душу Василія ивейскаго; онъ мгновенно испытываетъ «неизъяснимую и ужасную близость Бога» (II, 154)? «Нтъ! нтъ!? заговорилъ попъ громко и испуганно.? Нтъ! Нтъ! Я врю. Ты правъ. Я врю.? Онъ палъ на колни…
— Зрячимъ, Вася, зрячимъ!? грозно крикнулъ попъ и, сорвавшись съ мста, быстро заходилъ по комнат. Потомъ остановился посреди нея и возопилъ:
— Врую, Господи! Врую!
И тихо стало. И громкій скачущій хохотъ прорвалъ тишину, ударилъ въ спину попа? и со страхомъ онъ обернулся.
— Ты что?? испуганно спросилъ онъ, отступая. Идіотъ смялся. Безсмысленный, зловщій смхъ разодралъ до ушей неподвижную огромную маску, и въ широкое отверстіе рта неудержимо рвался странно пустой, прыгающій хохотъ:
— Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!»
Этотъ смхъ идіота? приговоръ вр безумнаго. Но въ то же время эта вра Василія ивейскаго въ здшнее земное чудо? незамтное возвращеніе его въ область человческой этики. Онъ, который на мгновеніе увровалъ въ объективный смыслъ жизни, въ высшій смыслъ страданія, зла, смерти и возсталъ противъ эмпирической очевидности во имя вры въ сверхъ-человческую справедливость? онъ не ищетъ теперь оправданія несчастію этого слпого отъ рожденія человка въ области трансцендентнаго; нтъ, слпой этотъ долженъ сдлаться зрячимъ здсь, на земл; здсь феноменальное одерживаетъ въ душ его побду надъ нуменальнымъ, субъективное надъ объективнымъ; изъ забитаго попа онъ обращается въ гордаго человка. Ярко и рзко проявляется эта побда въ заключительной сцен разсказа? при похоронахъ Семена Мосягина, такъ нелпо и случайно погибшаго. Василій ивейскій не утшаетъ ни другихъ, ни себя той мыслью, что Мосягинъ теперь знаетъ истину о жизни, что душа его смется; эта сверхъ-человческая, нуменальная истина не нужна живому человку, человкъ возвращаетъ Господу Богу билетъ для входа въ эту всемірную гармонію. Съ безконечной силой вритъ Василій ивейскій, что такъ не должно быть, что такъ не будетъ; съ безконечной силой вры подходитъ онъ къ разлагающемуся трупу и говоритъ: «теб говорю? встань!»… Онъ, Василій ивейскій, избранъ совершить это чудо, претворить правду нуменальную въ правду феноменальную… И когда гніющій трупъ попрежнему безъ движенія лежитъ въ гроб, то Василій ивейскій съ бшенымъ крикомъ обращается къ Богу:
– Ты долженъ! Отдай ему жизнь! Бери у другихъ, а ему отдай! Я прошу.
Обращается къ молчаливо-разлагающемуся тлу и приказываеть съ гнвомъ, съ презрніемъ:
— Ты! Проси Его! Проси!
И кричитъ святотатственно, грозно:
— Ему не нужно рая. Тутъ его дти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сними съ головы моей внецъ небесный, ибо тамъ? тамъ соромъ и грязью покрываютъ головы моихъ дтей. Онъ скажетъ! Онъ скажетъ!…
Вы ясно слышите во всемъ этомъ мотивы Ивана Карамазова: нуменальнаго смысла человческой жизни мы не хотимъ, ибо никакая вселенская гармонія не оправдаетъ одну слезинку ребенка, одно проявленіе безсмысленнаго мірового зла; мы ищемъ этого смысла здсь, въ нашей земной жизни, и разъ Богъ не хочетъ намъ его открыть, то мы не хотимъ Бога, какъ не хочетъ и какъ отвергаетъ его Василій ивейскій:
– Такъ зачмъ же я врилъ?
— Такъ зачмъ же ты далъ мн любовь къ людямъ и жалость? чтобы посмяться надо мною?
— Такъ зачмъ же всю жизнь мою Ты держалъ меня въ плну, въ рабств, въ оковахъ? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все однимъ Тобою, все для Тебя! Одинъ Ты! Ну, явись же? я жду…
Но почему-то Богъ давно уже пересталъ появляться: не хочетъ жизни Богъ и жизнь не хочетъ Бога.
Несмотря на это, конечно, всегда останутся врующіе въ объективный смыслъ жизни и міровую гармонію, признающіе, что по частнымъ случаямъ нельзя судить Промыслъ, царящій надъ міромъ; мы вдь знаемъ, что признаніе объективной цлесообразности человческой жизни? дло вры, а вра во что бы то ни было всегда непобдима: она покоится не на логик, а на психологіи человка. Но зато вра эта и необязательна: вы вруете въ царящую надъ міромъ гармонію, а я? нтъ; вы врите, что вс земныя слезы получатъ себ объясненіе по ту сторону бытія, а я ищу смысла жизни въ нашемъ мір трехъ измреній? и убдить другъ друга логическими доводами мы, конечно, не можемъ: на моей сторон? эмпирическая очевидность, на вашей? религіозная увренность, а это дв величины несоизмримыя.
IV
Зло? ирраціонально, и не должно быть оправдываемо идеей «Бога»? вотъ основной смыслъ «Жизни Василія ивейскаго»; предоставляя врующимъ врить, мы должны искать ршенія проблемы о смысл жизни въ границахъ нашего человческаго познаванія, не переходя въ область трансцендентнаго. Для многихъ это трудно, это тяжело; и даже отказавшись отъ вры въ Бога, многіе торопятся вставить новую вру въ старую рамку? вру въ человчество, въ общество, въ государство. Жизнь въ ея цломъ безсмысленна, а слдовательно ея смысла надо искать вн ея: вотъ обычное умозаключеніе, хромающее на об ноги. Отчего «слдовательно»? Откуда такая презумпція, что въ человческой жизни во что бы то ни стало долженъ быть объективный смыслъ?? Эти вопросы обыкновенно трусливо обходятся сторонкой или затушевываются догматическимъ утвержденіемъ, что вра въ объективный смыслъ жизни неотъемлемо присуща каждому человку. Дйствительно, человку трудно отказаться отъ такой иллюзіи; но съ какихъ же это поръ трудность преодолнія иллюзіи является аргументомъ въ пользу ея истинности? Въ такомъ случа ужъ не вертится ли солнце вокругъ неподвижной земли,? ибо эта иллюзія наиболе непреодолимая изъ всхъ? И за иллюзію объективнаго смысла жизни человкъ склоненъ цпко держаться; онъ не хочетъ выпустить ее изъ рукъ, чтобы не остаться одинокимъ и случайнымъ звеномъ въ міровой цпи событій; разорвавъ съ Богомъ, человкъ нервно ищетъ за предлами своей жизни нчто такое, что осмыслило бы навсегда его существованіе. Подобно андреевскому Сашк (изъ разсказа «Ангелочекъ»), человкъ жаждетъ «увидть то, чего не хватаетъ въ картин его жизни и безъ чего кругомъ такъ пусто, точно окружающіе люди не живые»… Сашка увидлъ это нчто въ восковомъ ангелочк, потому что ангелочекъ этотъ «былъ безконечно далекъ и непохожъ на все, что его здсь окружало» (I, 28? 29). Въ этомъ все дло: безсмысленную жизнь должно осмыслить нчто лежащее за ея предлами? таковы всегда поиски за объективнымъ смысломъ жизни [7] . Таковы поиски и Павла (изъ разсказа «Весной»), у котораго «крылатая душа трепетала и билась, какъ въ клтк, и непонятна и враждебна была вся эта красота міра, которая зоветъ куда-то, но не говоритъ куда. Потерявшійся, онъ шелъ къ людямъ съ безмолвнымъ вопросомъ? и вс людскія лица казались ему плоскими и тупыми, какъ у зврей, а рчи ихъ ненужными, вздорными и лишенными смысла»… Этого же смысла искала и попадья, жена Василія ивейскаго: подавленная безсмысленностью жизни, она искала смысла впереди? когда она удетъ съ мужемъ далеко, неизвстно куда, «за предлы знакомаго ей и попрежнему страшнаго міра»… «Тамъ будетъ другое,? думала она, озаренная свтомъ неопредленной и прекрасной мечты»… (II, 151). И мечта ея? это все тотъ же самый сашкинъ восковой ангелочекъ, безконечно непохожій на окружающую дйствительность, а потому якобы осмысливающій жизнь. А въ разсказ «Иностранецъ» трогательная вра студента Чистякова въ «за-границу», гд жизнь такъ свтла, гд все дешево и только одни люди дороги, гд радостно и умереть? разв эта вра не тотъ же восковой ангелочекъ Сашки? И разв не тотъ же самый восковой ангелочекъ то «инспекторское мсто» Передонова, о которомъ у насъ уже была рчь? И не тотъ ли же самый восковой ангелочекъ земля Ойле . Сологуба, или религія человчества, или марксистскій Zukunftstaat? Все это? попытки найти
7
См. на эту тему статейку проф. Александра Введенскаго: «Условіе позволительности вры въ смыслъ жизни» (въ его книг: «Философскіе очерки», Спб. 1901 г.).
Какъ и когда растаяла эта иллюзія у Л. Андреева? это выяснитъ его будущій критикъ и біографъ; мы же будемъ смотрть на этотъ фактъ, какъ на un fait accompli. Иллюзія растаяла и человкъ почувствовалъ себя одинокимъ, созналъ себя случайнымъ звеномъ міровой цпи событій. Какимъ образомъ сознаніе безсмысленности жизни приводитъ людей къ страху передъ жизнью, а страхъ этотъ? къ одиночеству, мы достаточно выяснили на примр . Сологуба; въ произведеніяхъ Л. Андреева легко разглядть этотъ же процессъ въ нсколько иной модификаціи. Л. Андреевъ любитъ рисовать людей боящихся жизни или утомленныхъ жизнью; а что же значитъ быть утомленнымъ жизнью, какъ не то, что сумятица, нелпость, безсмысленность жизни измучили человка? Въ великолпномъ разсказ Л. Андреева «Жили-были» купецъ Кошевровъ радуется при вид небольшого отведеннаго ему угла больничной палаты: «это было очень маленькое мсто, только уголъ палаты, но именно поэтому оно понравилось измученному жизнью человку»… Хижняковъ (изъ разсказа «Въ подвал») спасается отъ жизни въ углу какого-то подвала и хочетъ только, чтобы его оставили одного. Но положимъ, что это слишкомъ рзкіе примры: и Хижняковъ и Кошевровъ? оба они умираютъ, а умирать надо одиноко, это инстинктъ и человка и животнаго. Умирать? пусть такъ; но жить?.. Человкъ, потерявшій вру въ смыслъ жизни, на первыхъ порахъ не видитъ ни въ чемъ спасенья и хочетъ жить такъ же одиноко, какъ одиноко онъ и умретъ. И не только какой-нибудь жалкій Андрей Николаевичъ (изъ разсказа «У окна») «испытываетъ тотъ страхъ, который идетъ вмст съ жизнью», и создаетъ себ изъ своей комнаты «крпость, гд онъ отсиживается отъ жизни»; не только символическіе Пьяницы (изъ «Жизни Человка») спасаются отъ жизни въ грязномъ кабак:
— «Мы вс пьяницы. Позовемъ всхъ сверху сюда. Наверху такъ мерзко…
— Мы вс пришли сюда. Мы пьемъ спиртъ, и онъ даетъ намъ веселье.
— Онъ даетъ ужасъ. Я весь день трясусь отъ ужаса.
— Лучше ужасъ, чмъ жизнь. Кто хочетъ вернуться туда?
— Я? нтъ.
— Не хочу. Я лучше издохну здсь. Не хочу я жить.
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!»…
Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ одиночеству; его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразумвшій, что у жизни нтъ объективнаго смысла. И даже тотъ, кто? подобно андреевскому Савв? ничего на свт не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на свт. «А ты? неужели ты ничего не боишься?»? спрашиваетъ Липа Савву. «Я-то?? отвчаетъ онъ:? пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшне того, Липа, что человкъ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увидлъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нтъ на ней ничего страшне человка и человческой жизни»… Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: «я былъ везд,? говоритъ онъ,? и страшне всего у человка»… Человческая жизнь страшна, потому что безсмысленна; одиночество спасаетъ человка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной безсмыслицы человческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ человческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщин массы, толпы; мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у едора Сологуба, а приводитъ его къ рзкому отрицанію города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркал.
О солипсизм у Л. Андреева много говорить не придется; въ противоположность . Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблем серьезно; онъ только высмялъ ее въ тип семинариста Сперанскаго («Савва»), который сомнвается даже въ собственномъ своемъ существованіи, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что «никого нтъ. Никого, понимаешь? И Бога нтъ, и человка нтъ, и звря нтъ. Вотъ столъ? и стола нтъ. Вотъ свчка? и свчки нту. Одн рожи, понимаешь?»… Если вспомнить убжденіе . Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только «личины» людей, что дьяволъ смется надъ нимъ, «лпитъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза», что «дьяволъ прячется подъ уродливыми, слпленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ»? если вспомнить и сопоставить это съ философіей Тюхи: «ничего нтъ. Рожи одн есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень смшныя рожи»,? то можно прійти къ предположенію, что такое совпаденіе, пожалуй, и не случайно… Во всякомъ случа, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы имемъ намренную или? что вроятне? ненамренную пародію на солипсизмъ . Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполн ясно выражаетъ свое отношеніе къ проблем солипсизма; больше онъ на ней не останавливается. Но зато тмъ мучительне звучитъ у него мотивъ одиночества.
V
Вс герои Л. Андреева? одиноки: это сразу и всмъ бросается въ глаза при знакомств съ его творчествомъ; и почти въ каждомъ изъ этихъ героевъ рано или позд-но «сознаніе одиночества какъ молніей освщаетъ черную пропасть, отдляющую его… отъ всего міра и отъ людей», какъ замчаетъ Л. Андреевъ въ разсказ «Праздникъ». «Смертельно одинокъ онъ былъ,? говоритъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ („Губернаторъ“),? и даже не (по)чувствовалъ этого, словно всегда, во вс дни его долгой и разнообразной жизни одиночество было естественнымъ, ненарушимымъ его состояніемъ, какъ сама жизнь»… (IV, 85). И чмъ больше людей окружаетъ человка, тмъ больне чувствуеть онъ свое смертельное одиночество, тмъ ясне видитъ онъ, что нтъ ни малйшей возможности связать свою жизнь крпкой нитью съ жизнью другихъ людей, связать такъ, чтобы весь этотъ жизненный потокъ сталъ объективно-цлесообразнымъ. Экономическіе интересы, несчастія, общіе вкусы, стремленіе къ общимъ идеаламъ? все это сближаетъ людей, но это сближеніе, по Л. Андрееву, не уничтожаетъ ужаса одиночества, ибо не иметъ объективнаго смысла. Тмъ-то и страшна для Л. Андреева городская толпа, что въ ней мы видимъ безсмыслицу отдльной человческой жизни утысячеренной, повторенной сотни тысячъ, милліоны разъ. Этой тем Л. Андреевъ уже давно посвятилъ небольшой разсказъ «Городъ», а поздне развилъ эту тему въ разсказ «Проклятіе звря». «Всего ужасне было то,? такъ намчается эта тема въ первомъ разсказ,? что во всхъ домахъ жили люди, и по всмъ улицамъ двигались люди. Ихъ было множество, и вс они были незнакомые и чужіе, и вс они жили своей особенной скрытой для глазъ жизнью, непрерывно рождались и умирали и не было начала и конца этому потоку»… И въ этомъ многолюдіи «было что-то упорное, непобдимое и равнодушно-жестокое»… (III, 158? 159). Поздне это непобдимо-жестокое равнодушіе Л. Андреевъ олицетворилъ въ сакраментальной фигур «Нкоего въ сромъ», и мы на этомъ еще остановимся; а теперь два слова о «город», какъ о подобномъ же олицетвореніи всей неизбжности того объективно-безсмысленнаго процесса, который мы называемъ человческой жизнью. Въ разсказ «Проклятіе звря» эта тема переплетается со многими родственными другими? здсь и психологія толпы, здсь и старые герценовскіе мотивы о шаблон и мщанств массы, о раствореніи въ ней всякаго индивидуальнаго «я». Л. Андреева ужасаетъ даже «эта роковая, трагическая похожесть того, что должно быть различно, эта убійственная необходимость для каждаго влзать въ одну и ту же форму; имть носъ, желудокъ, чувствовать и мыслить по однимъ и тмъ же учебникамъ логики и психологіи»…; его ужасаютъ въ город эти «два милліона жи-выхъ людей, два милліона разъ повторяющихъ одно и то же безумно сходственное я»… Онъ чувствуетъ, что въ этой толп его «я уже начало расплываться въ многоликую, то смющуюся, то плачущую гримасу», ему казалось, что въ толп «я что-то потерялъ, а это потерянное есть мое я». И сначала, въ одиночеств лса и моря, ему кажется, что въ город, въ толп онъ спасется отъ своего одиночества, и скоре спшитъ онъ въ городъ, чтобы «поскоре стать одною изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, умножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое, сумасшедшее я въ однородности всхъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сдлавшихся мы»… Свое одиночество среди равнодушной природы онъ хочетъ утопить въ волнахъ городской жизни, единичную жизнь онъ хочетъ осмыслить жизнью массы: какъ видимъ, это все та же попытка человка найти спасеніе въ человчеств, это все то же самоотсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Солнце, луна и звзды говорятъ человку о вчности и тайн, говорятъ ему о ничтожеств и безсмысленности его личной мгновенной жизни,? и отъ ужаса этихъ рчей человкъ хочетъ загипнотизировать себя толпой, массой, человчествомъ: вдь толпа? безсмертна, а потому, можетъ быть, и жизнь ея иметъ больше смысла, чмъ мгновенная личная жизнь? Человкъ старается спасти себя иллюзіей будто неопредленно-большое количество отрицательныхъ чиселъ можетъ дать въ сумм положительное число… И отъ пугающей его природы онъ бжитъ къ людямъ, къ масс, къ сумм.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
