О смысле жизни
Шрифт:
Взамнъ такого отношенія къ красот человческаго тла . Сологубъ рисуетъ намъ наготу «осіянную чистымъ свтомъ», и это не мшало бы понять всмъ блю-стителямъ строгой нравственности, столь возмущеннымъ эпизодомъ съ Людмилой и Сашей въ «Мелкомъ Бс» и готовымъ счесть этотъ эпизодъ просто вкрапленнымъ въ романъ порнографическимъ элементомъ. Думать такъ? значитъ не понимать ни этого романа, ни всего творчества . Сологуба. Людмила и Саша для . Сологуба? не только не эпизодъ, а одинъ изъ центральныхъ пунктовъ романа, такъ какъ именно въ «красот» . Сологубъ хочетъ найти выходъ изъ передоновщины. Мрачную, срую, безсмысленную жизнь онъ хочетъ осмыслить культомъ тла, чистымъ эстетическимъ наслажденіемъ, «радостью взоровъ». Насколько это удается или неудается ему? мы скоро увидимъ; теперь же достаточно подчеркнуть, что именно въ этомъ заключенъ весь смыслъ эпизода съ «язычницей» Людмилой, влюбившейся въ подростка-гимназиста Сашу, который отвчаетъ ей такою же любовью, еще не осознавшей своей физіологической подпочвы. «Сколько прелести въ мір!? думаетъ Людмила:? люди „закрываютъ отъ себя столько красоты; зачмъ?..“ „Точно стыдно имть тло, что даже мальчишки прячутъ его“,? думаетъ она другой разъ… И, къ ужасу стыдливыхъ критиковъ? идейные предки которыхъ ужасались во время оно неприличію „Графа Нулина“,? она раздваетъ Сашу и цлуетъ его „плечи…“ Да зачмъ теб это, Людмилочка?? спрашиваетъ Саша.
– Зачемъ??
— Да и страдатъ вдь можетъ,? тихо сказалъ Саша.
— И страдать, и это хорошо,? страстно шепнула Людмила.? Сладко и когда больно, только бы тло чувствовать, только бы видть наготу и красоту тлесную… (ibid., стр. 320? З22).
Вотъ отвтъ . Сологуба на карамазовскіе вопросы. Оказывается, что «красота» не только открываетъ выходъ изъ передоновщины, но и оправдываетъ ирраціональное по своей сущности зло; вопросъ о людскихъ страданияхъ покрывается идеей красоты страждущаго тла… Но въ томъ-то и бда, что именно только «вопросъ» покрывается «идеей», а вовсе не страданія тла? красотой его; въ этомъ пункт напрасна попытка устранить съ дороги карамазовскіе вопросы повтореніемъ излюбленнаго Достоевскимъ мотива: «сладко и когда больно»… И если даже «сладко» и «больно» относятся не къ двумъ различнымъ субъектамъ, созерцающему и страдающему, а къ одному и тому же, какъ мы скоро услышимъ отъ сологубовской Нюты Ермолиной, то все же на такомъ общемъ мст далеко не удешь. И при чемъ «тлесная красота» въ случа хотя бы съ тмъ мальчикомъ, котораго «мать съ отцомъ замучили: долго палкой били, долго розгами терзали»? Вся красота всего міра? стоитъ ли она одной слезинки этого замученнаго ребенка? Со стороны глядя? быть можетъ; «страдать? и это хорошо»? но только когда страдаетъ другой… Вотъ и Людмила любитъ не только одно «голое тло, которое можетъ наслаждаться», но любитъ и «Его… знаешь… Распятаго… Знаешь, приснится иногда? Онъ на крест, и на тл кровавыя капельки» (ibid., стр. 323), подобно тому какъ и Лиза (въ «Братьяхъ Карамазовыхъ») хотла бы сидть противъ распятаго на крест и, глядя на его крестныя муки, сть «ананасный компотъ»… Но одно дло? сть ананасный компотъ, а другое дло? быть распятымъ самому; оправдывать страданія одного человка эстетическими переживаніями другого человка? значитъ ставить въ причинную или телеологическую зависимость два явленія, связанныя исключительно своей одновременностью и ничмъ больше. Я поставилъ палку въ уголъ и въ тотъ же моментъ полилъ дождь? отсюда знаменитое умозаключеніе: baculus in angulo, ergo pluit… Пусть ананасный компотъ одновреме-ненъ съ крестными муками, но значитъ ли это, что «компотъ» оправдываетъ эти муки? И какія эстетическія переживанія могутъ оправдать человческую муку, если ее не оправдываетъ даже всемірная гармонія, даже будущее райское блаженство?
Нтъ, красота не «оправдываетъ» жизни, не уравновшиваетъ человческія страданія; довольно и того, что она, быть можетъ, открываетъ выходъ изъ передоновщины; съ этой послдней точки зрнія особенно интересны вс сцены между Людмилой и Сашей, особенно въ ихъ сопоставленіи съ аналогичными сценами между другими лицами романа. Такое сопоставленіе все время длаетъ самъ . Сологубъ, подчеркивая разницу между чистымъ свтомъ осіянной наготой и грязнымъ мщанскимъ отношеніемъ къ ней; это особенно слдовало бы имть въ виду тмъ читателямъ, которые возмущаются порнографичностью этого романа . Сологуба. Безпрестанно предлагаетъ онъ читателю сравнивать отношеніе къ «тлесной красоте» с одной стороны? Саши и Людмилы, съ другой? «пьяныхъ и грязныхъ людишекъ», Передонова и присныхъ его. «Воистину въ нашемъ вк надлежитъ красот быть попранной и поруганной»? говоритъ онъ про послднихъ; и попираютъ они красоту тла не только закутывая его въ капустныя одежки, но и открывая его грубо и цинично. Культъ красоты, культъ тла? это культъ . Сологуба; но когда Грушина (въ «Мелкомъ Бс») собирается на маскарадъ и одвается «головато», то авторъ замчаетъ отъ себя: «все такъ смло открытое у Грушиной было красиво? но какія противорчія! На кож? блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная тлесная красота!» (ibid., стр. 347). Еще боле намренно противопоставлены другъ другу главы ХII-ая и ХIII-ая романа: въ первой изъ нихъ обрисовываются «чистымъ свтомъ осіянныя» отношенія Саши и Людмилы, а во второй, непосредственно рядомъ? мимолетная и циничная связь Передонова и Гудаевской; и если блюстители мщанской нравственности, по всей вроятности, склонны будутъ снисходительно отнестись къ этой связи и строго осудить странныя отношенія Саши и Людмилы, то . Сологубъ, наоборотъ, осуждаетъ первую и пытается идеализировать вторыя. Удается ли это ему? Или, иными словами: дйствительно ли найденъ выходъ изъ передоновщины? окончательно ли побжденъ страхъ жизни? отогнана ли срая недотыкомка мщанства завтнымъ словомъ «красота»?
И да, и нтъ. Мы увидимъ ниже, что въ своей попытк выхода . Сологубъ несомннно стоялъ на врномъ пути въ томъ отношеніи, что онъ пересталъ искать цли и смысла жизни въ мір трансцендентнаго? на земл Ойле или въ царств блаженнаго безумія; онъ ищетъ его въ мір имманентнаго? и не черезъ двсти-триста лтъ, а немедленно, сейчасъ же, въ настоящій моментъ. И въ этомъ онъ правъ. Правъ ли онъ однако, когда весь смыслъ даннаго момента, всю полноту переживаній онъ хочетъ заключить въ рамки одного слова «красота»? Конечно нтъ, и по многимъ причинамъ. Начать съ того, что весь эпизодъ Саши съ Людмилой, какъ выходъ изъ передоновщины? неубдителенъ. Саша и Людмила? это еще дти, т самыя дти, которыхъ . Сологубъ называетъ сосудами Божьей радости надъ землею и которыя пока еще свободны отъ гнетущаго вліянія передоновщины; но вдь этому «еще» и «пока» долженъ прійти конецъ. Безобразная бабища жизнь уже стоитъ за ихъ плечьми, заглядывая въ ихъ лица глазами, полными угрозъ… Угрозы эти заключаются въ томъ, что физіологическая подпочва отношеній Саши и Людмилы сдлается скоро для перваго настолько же ясной, насколько и для второй; это подчеркиваетъ и самъ . Сологубъ (ibid., стр. 327? З28). А когда Людмила дйствительно «приготовишку родитъ», какъ слишкомъ преждевременно увряетъ всхъ Передоновъ, то въ чемъ же тогда будетъ выходъ изъ передоновщины? Этотъ фактъ опять вдвигаетъ автора въ область обыденнаго, и ему приходится изобртать новые варіанты «осіянной чистымъ свтомъ красоты» для избавленія отъ передоновщины. Такъ, напримръ, въ разсказ . Сологуба «Красота» (въ сборник «Жало Смерти») мы снова встрчаемся съ попыткой оправдать жизнь красотою.
Мы снова встрчаемся здсь съ Людмилой, но уже безъ Саши; Елена? героиня этого разсказа? влюблена въ свое тло, наслаждается его красотою и повторяетъ сама надъ собою то, что Людмила продлывала надъ Сашей. Своимъ одиночествомъ она спасается отъ передоновщины? но ненадолго: вдь она живетъ среди людей, она связана съ ними тысячью нитей. Закупорить окна и
Попытка найти спасеніе отъ безсмысленной передоновщины въ культ красоты человческаго тла оказалась полна невозможностями и противорчіями.
VII
Несмотря на вс эти невозможности и противорчія, . Сологубъ крпко дер-жится за красоту, какъ за избавленіе отъ мщанства жизни, какъ за спасеніе отъ страха; онъ только расширяетъ рамки и отъ красоты тла переходитъ къ красот вообще, красот природы, красот духа, красот вымысла. Отъ мщанства жизни, отъ ея нелпости и безсмысленности онъ хочетъ спрятаться за стнами призрачнаго міра, за твореніемъ своей собственной фантазіи; въ этомъ? связь . Сологуба съ моло-дымъ русскимъ романтизмомъ, однимъ изъ крупныхъ представителей котораго онъ и является. Пусть жизнь безсмысленна, безцльна, пусть на земл царитъ передоновщина; не будемъ и искать смысла въ безсмысленномъ по существу, но уйдемъ отъ этого міра «за предлы предльнаго», въ создаваемый нашей фантазіей міръ четырехъ измреній? такъ говоритъ намъ поэтъ.
Не я воздвигъ ограду? Не мн ее разбить. И что-жъ! Найду отраду За той оградой быть. И что мн помшаетъ Воздвигнуть вс міры, Которыхъ пожелаетъ Законъ моей игры? Я призрачную душу До неба вознесу, Воздвигну? и разрушу Мгновенную красу. Что бьется за стною? Не все ли мн равно! Для смерти лишь открою Потайное окно.Такъ говорилъ . Сологубъ въ начал четвертой книги своихъ стиховъ; то же онъ повторяетъ и въ самое послднее время, въ своемъ роман «Творимая легенда» («Навьи Чары»). «Беру кусокъ жизни, грубой и бдной, и творю изъ него сладостную легенду, ибо я? поэтъ. Коснй во тьм тусклая, бытовая, или бушуй яростнымъ пожаромъ? надъ тобою, жизнь, я, поэтъ, воздвигну творимую мною легенду объ очаровательномъ и прекрасномъ»… Это достаточно опредленно сказано и, какъ говорится, «въ комментаріяхъ не нуждается». Теперь становится ясно, какимъ образомъ . Сологубъ собирается зачураться отъ передоновщины словомъ «красота»: онъ хочетъ жить въ мір фантазіи, въ области «творимой легенды», онъ пытается запереться отъ міра дйствительности, оградиться отъ него стною красоты своего вымысла. Пусть жизнь человка и жизнь человчества равно безсмысленны? «что бьется за стною? не все ли мн равно!» Я, поэтъ, замкнусь въ башн своего творчества и буду творить жизнь по собственному усмотрнію, ибо «что мн помшаетъ воздвигнуть вс міры, которыхъ пожелаетъ законъ моей игры?» Конечно, что помшаетъ! но разв это отвтъ на вопросы о смысл жизни? . Сологубъ и не собирается дать на нихъ отвтъ: чувствуя свое безсиліе, онъ торопится уйти за стны творимой легенды…
Но если это не отвтъ, то во всякомъ случа это исходъ, спасеніе отъ передоновщины. И въ сущности вдь это только повтореніе словъ, когда-то сказанныхъ Иваномъ Карамазовымъ: «я не Бога не принимаю, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять»… . Сологубъ тоже не принимаетъ окружающаго его дйствительнаго міра, но зато хочетъ утшиться творчествомъ своего міра, создаваемаго художественнымъ произволомъ поэта, «закономъ игры» его воображенія; реалистическому міру передоновщины онъ хочетъ противопоставить романтическій міръ красоты. «Вся область поэтическаго творчества явственно длится на дв части, тяготя къ одному или другому полюсу,? говоритъ . Сологубъ въ одной изъ позднйшихъ своихъ статей „Демоны поэтовъ“ (въ журнал „Перевалъ“, 1907 г. No№ 7 и 12).? Одинъ полюсъ? лирическое забвеніе даннаго міра, отрицаніе его скудныхъ и скучныхъ двухъ береговъ, вчно текущей обыденности и вчно возвращающейся ежедневности, вчное стремленіе къ тому, чего нтъ. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточнаго, и для предваренія того, чего нтъ, сожигается огнемъ сладкаго пснотворчества все, что есть, что дано, что явлено. Всему, чмъ радуетъ жизнь, сказано нтъ». Вчнымъ выразителемъ такого лирическаго отношенія къ міру является, по мннію . Сологуба, Донъ-Кихотъ, который изъ данной ему реальнымъ міромъ Альдонсы творитъ романтическій обликъ Дульцинеи Тобозской. «Донъ-Кихотъ зналъ, конечно, что Альдонса? только Альдонса, простая крестьянская двица съ вульгарными привычками и узкимъ кругозоромъ ограниченнаго существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы нтъ. Альдонсы не надо. Альдонса? нелпая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый капризъ пьяной Айсы»… И . Сологубъ такъ относится къ окружающей дйствительности: на что она ему? ея нтъ, ея не надо; дйствительность? нелпая случайность, капризъ пьяной Судьбы… И это уже вполн опредленный отвтъ на вопросы о цли и смысл нашей жизни, жизни человка, жизни человчества: ни смысла, ни цли? нтъ, все случайно, все безцльно.
Зачмъ же мы живемъ? и стоитъ ли въ такомъ случа жить, играть какую-то безсмысленную роль въ «діаволовомъ водевил»? не проще ли сразу оборвать нить жизни, которую съ насмшливой улыбкой прядетъ намъ «пьяная Айса»? и не достойне ли человка самому задуть ту свчу, которую держитъ въ своихъ безстрастныхъ рукахъ «Нкто въ сромъ»? Мы еще увидимъ, какъ можно и какъ надо отвтить на такіе вопросы; теперь же для насъ интересенъ только отвтъ самого . Сологуба. Этотъ отвтъ намъ извстенъ; . Сологубъ скрывается отъ «пьяной Айсы» за стнами «творимой легенды», отъ вульгарной Альдонсы за поэтическимъ обликомъ Дульцинеи, отъ передоновщины міра за красотою вымысла; онъ живетъ красотою творимаго имъ міра, а въ переживаніяхъ творчества онъ черпаетъ силы для побды надъ страхомъ жизни… Къ окружающей жизни онъ безразличенъ? не все ли ему равно, «что бьется за стною»?? къ реальной, страдающей душ онъ глухъ. Но зато? «я призрачную душу до неба вознесу», я самъ? Айса своего міра и я живу лишь этимъ міромъ и для этого міра. Допустимъ, что это исходъ, но несомннно во всякомъ случа одно: это исходъ? вполн индивидуальный, обособляющій поэта отъ всего міра людей, замыкающій его стной одиночества. Конечно, поэту никто и ничто не можетъ помшать «воздвигнуть т міры, которыхъ пожелаетъ законъ его игры»; но вдь «законъ игры» . Сологуба является «закономъ» только для одного его, вотъ чего не надо забывать. Божьяго міра не пріемлю, а свой міръ созидаю? пусть такъ; но не будемъ забывать, что въ «божьемъ» мір живутъ люди, а въ «своемъ» мір живу одинъ «я». Окружая себя стной отъ вншняго міра, я тмъ са-мымъ обрекаю себя на искусъ одиночества: