Обнаженная
Шрифт:
Голосъ его зазвучалъ серьезно при этихъ словахъ, и на безобразномъ и циничномъ лиц появилось благородное выраженіе заботливой, отеческой любви.
– Я длаю для сына, что могу, дорогой маэстро. Если понадобится, я пойду воровать. Это единственное дорогое мн существо на свт. Мать умерла отъ голода въ больниц. Я мечталъ сдлаться чмъ-нибудь, но малышъ не позволяетъ думать о глупостяхъ. Когда приходится выбирать между надеждою стать знаменитостью и возможностью пость… то выбираешь послднее.
Но нжный, растроганный тонъ маленькаго человка скоро исчезъ, и Малтрана снова обратился въ дерзкаго торгаша, который проходитъ жизненный путь, закованный въ броню цинизма и подавленый горемъ, оцнивая каждый свой поступокъ на деньги. Они уговорились, что гонораръ онъ получитъ при сдач рчи.
– А
Реновалесъ провелъ нсколько недль въ приготовленіяхъ къ торжеству, какъ будто оно было величайшимъ событіемъ въ его жизни. Графиня тоже принимала дятельное участіе въ приготовленіяхъ и старалась обставить торжество пышно и элегантно, чтобы оно походило на вступленіе новыхъ членовъ во Французскую Академію, не разъ описанное въ газетахъ и романахъ. Вс ея знакомые собирались присутствовать на немъ. Великій художникъ доженъ былъ прочитать свою рчь подъ сотнями любопытныхъ глазъ, среди шелеста веровъ и сдержаннаго говора. Его огромный успхъ не могъ не возбуждать зависти у многихъ художниковъ, которые мечтали создать себ положеніе въ высшемъ обществ.
За нсколько дней до торжества Котонеръ передалъ другу свертокъ бумагъ. Это была копія рчи, переписанная великолпнымъ почеркомъ. Деньги были уже уплочены. Актерскій инстинктъ не позволялъ художнику ударить лицомъ въ грязь; цлый вечеръ шагалъ онъ по мастерскимъ, съ тетрадкою въ рук, сопровождая громкое чтеніе энергичными жестами другой руки. Этотъ нахалъ Малтранита былъ способный малый! Художникъ былъ чуждъ всего, что не касалось живописи, и пришелъ въ восторгъ отъ этого литературнаго произведенія; оно состояло изъ ряда громкихъ восклицаній, къ которымъ примшивались знаменитыя имена – много именъ – изъ риторическихъ восторговъ и изъ историческихъ обобщеній, столь полныхъ и столь глубокихъ, что, казалось, человчество жило съ начала міра, думая только о рчи Реновалеса и регулируя свои поступки такимъ образомъ, чтобы онъ могъ уложить ихъ въ опредленныя рамки.
Художникъ чувствовалъ божественный подъемъ духа при краснорчивомъ повтореніи греческихъ именъ, изъ которыхъ многія нравились ему по звуку, несмотря на то, что онъ точно не зналъ, кому они принадлежали – великимъ скульпторамъ или поэтамъ-трагикамъ. Встрчаясь дале въ рчи съ Шекспиромъ и Данте, маэстро пріобрталъ нкоторый апломбъ. Объ этихъ онъ уже кое-что слыхалъ и зналъ, что они не занимались живописью, но должны были фигурировать въ каждой приличной рчи. А дойдя до того мста, гд говорилось о современномъ искусств, Реновалесъ почувствовалъ себя на твердой земл и улыбнулся съ видомъ превосходства. Малтранита немного понималъ въ этой области и разсуждалъ поверхностно, какъ профанъ. Но писалъ онъ все-таки хорошо, очень хорошо; самъ Реновалесъ не написалъ бы лучше… И онъ изучилъ свою рчь такъ основательно, что запомнилъ многое даже наизусть, упражняясь въ произношеніи наиболе трудныхъ именъ и спрашивая совтовъ у друзей, лучше образованныхъ, чмъ онъ.
– Я хочу отличиться, – говорилъ онъ простодушно. – Хотя я только художникъ, но не желаю, чтобы надо мною смялись.
Въ тсржественный день онъ позавтракалъ много раньше полудня. Предстоящая церемонія, которой онъ никогда въ жизни не видалъ, волновала его, и онъ почти не прикасался къ д. Къ возбужденію присоединилось еще непріятное чувство, которое появлялось у него каждый разъ, какъ надо было позаботиться о своемъ туалет.
Въ теченіе долгихъ лтъ брачной жизни Реновалесъ привыкъ жить беззаботно, не занимаясь мелочами обыденной жизни. Когда приходилось одваться по парадному, руки жены или дочери быстро и легко помогали ему привести свою вншность въ порядокъ. Даже въ періодъ наибольшей вражды, когда они съ Хосефиной почти не разговаривали, Реновалеса окружалъ полнйшій порядокъ, поддерживаемый женою – прекрасною хозяйкою, которая избавляла его отъ всхъ домашнихъ заботъ.
Котонера не было въ Мадрид; лакей ушелъ къ графин отнести нсколько пригласительныхъ билетовъ, потребованныхъ ею чуть не въ послднюю минуту для знакомыхъ. Реновалесъ ршилъ одться самъ. Зять и дочь должны были пріхать за нимъ въ два часа. Лопесъ де-Соса
Реновалесъ одлся посл нкоторой борьбы съ мелкими трудностями, происходившими отъ отсутствія привычки къ самостоятельному одванью. Онъ дйствовалъ съ неловкостью ребенка, который лишился вдругъ помощи матери. Когда же въ конц концовъ онъ съ удовольствіемъ взглянулъ въ зеркало и увидлъ свою фигуру въ черномъ фрак и прилично завязанномъ галстух, у него вырвался вздохъ облегченія. Наконецъ-то!.. Теперь ордена и ленту. Но куда двались эти важныя игрушки? Онъ не надвалъ ихъ со свадьбы Милиты. Эти вещи хранились всегда у бдной покойной. Гд найти ихъ теперь? И боясь, что время уйдетъ, и дти застанутъ его неготовымъ, Реновалесъ сталъ быстро искать вещи по комнатамъ, пыхтя, ругаясь отъ нетерпнія и злясь, что приходится искать зря, неизвстно, гд именно. Онъ прошелъ въ поискахъ въ уборную жены, въ нздежд найти тамъ ордена, и сталъ нервно открывать двери большихъ шкафовъ, вдланныхъ въ стну. Но всюду висли платья и только платья.
Къ бальзамическому запаху дерева, наводившему на мысли о безмолвной тишин полей, присоединилось тонкое, загадочное благоуханіе, говорившее о прошлыхъ временахъ, объ умершихъ красотахъ, объ исчезнувшихъ воспоминаніяхъ. Это было чтото похожее на ароматъ засушенныхъ цвтовъ. Запахъ шелъ отъ развшанныхъ въ шкафу платьевъ – блыхъ, черныхъ, розовыхъ, голубыхъ, скромнаго или полинявшаго цвта, со старыми, пожелтвшими кружевами. Въ складкахъ ихъ сохранилось благоуханіе тла, которое они покрывали. Все прошлое покойной было собрано здсь. Съ суеврною тщательностью собрала она здсь платья разныхъ періодовъ своей жизни, какъ-будто боялась равстаться съ ними, бросить часть своей жизчи, своей кожи.
Художникъ глядлъ на нкоторыя изъ этихъ платьевъ съ такимъ волненіемъ, точно это были старые, забытые друзья, которые появились вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Одна розовая юбка напомнила ему чудныя времена въ Рим, голубое платье вызвало въ его памяти площадь Святого Марка, и ему почудился шепестъ голубиныхъ крыльевъ и, словно далекое жужжанье, шумный полетъ валкирій. Темныя и скромныя платья, изъ періода жестокой борьбы съ нуждою, висли отдльно въ глубин шкафа, напоминая о принесенныхъ жертвахъ и о тяжелыхъ униженіяхъ. Одна соломенная шляпа съ красными цвтами, виноградными листьями и вишнями, веселая, какъ лтняя зелень въ лсу, улыбалась ему съ верхней полки. Ее онъ тоже зналъ! Много разъ впивался въ его лобъ ея зубчатый соломенный край, когда, въ часы заката, во время прогулокъ по окрестностямъ Рима, онъ наклонялся, обнимая свою жену за талью и ища ея губы, которыя дрожали отъ удовольствія; а вдали звенли колокольчики стадъ и жалобныя псни пастуховъ.
О прошломъ говорилъ также, вызывая воспоминанія объ исчезнувшихъ радостяхъ, этотъ юношескій запахъ, сохранившійся въ запертомъ помщеніи и вырывавшійся теперь изъ шкаповъ волнами, точно газы стараго вина изъ запыленной бутылки. Чувства Реновалеса были сильно напряжены; запахъ этотъ опьянялъ его. Ему казалось, будто онъ упалъ въ озеро духовъ, которое стало захлестывать его своими волнами, играя имъ, точно безжизненнымъ тломъ. Это былъ ароматъ вернувшейся юности, иміамъ счастливыхъ летъ, но, конечно, боле слабый и нжный, чмъ прежде, вызывавшій тоску по прежнимъ годамъ. Это было благоуханіе чудныхъ магнолій на тл Хосефины, шелковистаго, легкаго пушка подъ скрещенными за головою руками, благо, двственнаго живота, отливавшаго перламутромъ, однимъ словомъ всего того, что заставило Реновалеса воскликнуть въ порыв восторга вь первую ночь въ Рим:
– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты красива, какъ маленькая Обнаженная Гойи. Ты – Обнаженная.
Сдерживая дыханіе, точно пловецъ, Реновалесъ проникалъ въ глубину шкаповъ, жадно протягивая руки и стремясь поскоре выбраться оттуда, вернуться снова на поверхность, на чистый воздухъ. Руки его натыкались на картонки, на пакеты съ лентами и старыми кружевами, не находя того, что искали. И каждый разь, какъ дрожащія руки перерывали старыя платья, мертвый и неопредленный запахъ, который онъ вдыхалъ больше воображеніемъ, чмъ обоняніемъ, отдлялся отъ вещей и окутывалъ его своими волнами.