Обнаженная
Шрифт:
Но Котонеръ настоялъ на томъ, чтобы онъ пригласилъ одного своего пріятеля врача.
Хосефина разсердилась, догадавшись объ опасеніяхъ, внушаемыхъ ея здоровьемъ. Она чувствовала себя хорошо. Все ея нездоровье состояло въ пустяшной простуд изъ-за перемны погоды. И въ глазахъ ея свтился оскорбительтельный упрекъ мужу за вниманіе, въ которомъ она видла одно лицемріе.
Когда, посл внимательнаго осмотра больной, врачъ и художникъ заперлись наедин въ кабинет, докторъ помолчалъ въ нершимости, словно боялся высказать свои мысли. Онъ не могъ сказать ничего опредленнаго; съ этимъ истощеннымъ организмомъ легко можно было ошибиться, такъ какъ жизиь теплилась въ немъ лишь
Реновалесъ запротестовалъ. Куда же хать въ начал зимы, когда она захотла вернуться домой даже лтомъ! Докторъ пожалъ плечами и написалъ рецептъ; видно было, что онъ прописываетъ лкарство только, чтобы не уйти безслдно. Онъ объяснилъ мужу нсколько симптомовъ для наблюденія ихъ въ больной и ушелъ, снова пожавъ плечами въ знакъ колебанія и безсилія.
– Да, почемъ знать! Можетъ-быть!.. Въ организм человческомъ происходитъ иногда реакція, появіяется поразительная сила для борьбы съ болзнью.
Эти загадочныя слова утшенія испугали Реновалеса, Онъ сталъ слдить за женою потихоньку, прислушиваясь къ ея кашлю и внимательно приглядываясь къ больной, когда она не смотрла. Они устроили себ теперь отдльныя спальни. Посл свадьбы Милиты отецъ занялъ комнату дочери. Они разорвали рабскія узы, переставъ спать на одной постели и мучить другъ друга. Реновалесъ старался сгладить эту отчужденность, входя по утрамъ въ комнату жены.
– Хорошо-ли ты спала? He надо ли теб чего-нибудь?
Жена встрчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.
– Ничего.
И произнеся этотъ лаконическій отвтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрніе.
Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполн равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.
Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, посл дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о жен.
– Я буду приходить теперь рже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.
– Очень? – спросила Конча.
И Реновалесъ узналъ въ искр, вспыхнувшей въ ея взгляд, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мрак ночей и мучившее его совсть.
– Нтъ, надо надяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нтъ.
Онъ чувствовалъ потребность лгать и искалъ утшенія въ томъ, что легко отзывался о болзни, воображая, что сознательный самообманъ избавитъ его отъ безпокойства. Онъ лгалъ, чтобы оправдать себя въ своихъ глазахъ, длая видъ, что не знаетъ всего причиненнаго имъ зла.
– Это пустяки, – говорилъ онъ дочери, которая была взволнована видомъ матери и проводила у нея вс ночи. – Простая простуда отъ перемны погоды. Это пройдетъ, какъ только настанетъ тепло.
Онъ веллъ топить вс печи въ дом; въ комнатахъ было невыносимо жарко. Онъ громко заявлялъ твердымъ голосомъ, что жена простудилась, а внутренній голосъ нашептывалъ ему: «Это ложь, она умираетъ. Она умираетъ, и ты это знаешь».
Симптомы, о которыхъ предупредилъ его врачъ, появлялись теперь одинъ за другимъ съ педантичною точностью, ведя за собою смерть. Въ начал Реновалесъ замчалъ только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечеръ, прерываясь
Такъ прошелъ мсяцъ. Реновалесъ, со своимъ оптимизмомъ, заставлялъ себя врить тому, что болзнь не пойдетъ дальше.
– Она не умретъ, Пепе, – говорилъ онъ энергичнымъ тономъ, словно готовъ былъ поссориться съ каждымъ, кто не согласится съ нимъ. – Она не умретъ, докторъ. Разв вы не согласны со мною?
Докторъ, по обыкновенію, пожимая плечами въ отвтъ. «Можетъ-быть… Мыслимо». И ввиду того, что больная упорно отказывалась отъ врачебнаго осмотра, докторъ судилъ о болзни по симптомамъ, сообщаемымъ ему мужемъ и дочерью.
Несмотря на невроятную худобу, нкоторыя части тла Хосефины значительно увеличились въ объем. Животъ вздулся; въ ногахъ замчалась странная особенность: на одной ног, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которыхъ не осталось ни намека на жиръ, другая же, огромная, пополнла, какъ никогда, и подъ блою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубыя, змящіяся вены.
Реновалесъ наивно разспрашивалъ доктора. Что онъ полагалъ объ этихъ симтомахъ? Врачъ опустилъ голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подноситъ сюрпризы. Но затмъ, словно принявъ вдругъ ршеніе, онъ попросилъ позволенія прописать лкарство и увелъ подъ этимъ предлогомъ мужа въ кабинетъ.
– Я долженъ высказать вамъ всю правду, Реновалесъ… Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедіи; она годится для другихъ людей. Вы, вдь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянетъ нсколько дней, а можетъ-быть нсколько мсяцевъ, но умретъ несомннно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консиліумъ.
Она умираетъ! Реновалесъ былъ такъ пораженъ, какъ-будто мысль о такомъ исход никогда не приходила ему въ голову. Она умираетъ! Когда докторъ вышелъ изъ комнаты твердыми шагами, съ видомъ человка, снявшаго съ себя тяжелую отвтственность, художникъ повторилъ мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатлнія, оставляя его совершенно равнодушнымъ. Но неужели дйствительно можетъ умереть эта маленькая женщина, которая такъ угнетала его и такъ пугала, несмотря на свою слабость?
Онъ зашагалъ по мастерской, повторяя вслухъ:
– Она умираетъ? умираетъ!
Онъ. произносилъ эти слова, желая прочувствовать ихъ, застонать отъ горя, но ничто не помогало – онъ попрежнему оставался безчувственнымъ.
Хосефина умирала, а онъ былъ невозмутимъ! Онъ попробовалъ плакать, властно заставляя себя исполнить этотъ долгъ, замигалъ глазами, сдерживая дыханіе и стараясь охватить свое несчастіе воображеніемъ. Но глаза его остались сухими, легкія съ наслажденіемъ вдохнули воздухъ, непокорныя мысли не пропустили ни одного печальнаго образа. Это было чисто вншнее, поверхностное огорченіе, выливавшееся лишь въ словахъ, жестахъ и хожденіи по комнат; душа же оставалась безчувственною, какъ-будто застыла въ мирномъ равнодушіи отъ увренности въ смерти жены.