Обнаженная
Шрифт:
Воображеніе рисовало ему подъ непріятнымъ мраморомъ маленькій черепъ съ насмшливою гримасою, хрупкія кости, закутанныя въ остатки кожи, и это видніе оставляло его вполн холоднымъ и равнодушнымъ. Какое ему, правда, дло до этихъ ужасовъ? Нтъ, Хосефины не было здсь. Она дйствительно умерла, и, если ему придется увидть ее когда-либо, то отнюдь не у ея могилы.
Онъ заплакалъ снова, но на этотъ разъ невидимыми слезами; онъ оплакивалъ въ душ свое горькое одиночество и невозможность обмняться съ Хосефиною мыслями. Онъ испытывалъ горячую потребность высказать ей столько вещей, которыя жгли ему душу! Какъ поговорилъ-бы онъ теперь съ женою, если бы таинственная сила вернула ему ее на одну мкнуту!.. Онъ сталъ бы молить ее о прощеніи, бросился бы къ ея ногамъ, оплакивая свое крупное заблужденіе, тяжелый обманъ, заставившій его равнодушно жить рядомъ съ нею и гоняться за призрачными иллюзіями, подъ которыми скрывалась одна пустота, а теперь томиться
Но это было невозможно, Они были обречены на вчное взаимное молчаніе. Художнику предстояло жить цлую вчность съ этою исповдью въ душ, подъ тяжелымъ гнетомъ ея, безъ малйшей возможности избавиться отъ нея. Хосефина ушла изъ міра съ злопамятствомъ и презрніемъ въ душ, забывъ о первыхъ временахъ любви, и никогда не могла узнать, что эти времена воскресли посл ея смерти.
Художникъ не могъ оглядываться назадъ. Хосефины не было на свт и никогда не могло быть впредь. Что бы онъ ни длалъ и ни думалъ, сколько бы ни проводилъ безсонныхъ ночей, призывая ее ласковою мольбою, сколько бы ни глядлъ на ея портреты, она ничего не могла узнать его о любви. А съ его смертью отчужденіе между ними должно было стать еще больше. Все, чего онъ не могъ высказать ей, должно было умереть вмст съ нимъ, а они двое сгнить въ земл, чуждые другъ другу. Жалкое заблужденіе его уйдетъ въ вчность, и они никогда не смогутъ увидться, сблизиться, произнести спасителыюе слово. Они были заране обречены на страшную и безконечную пустоту, по безграничному равнодушію которой незамтно скользили желанія и страданія людскія.
Несчастный художникъ бсился отъ безсилія. Какая жестокость окружала людей! Какой мрачный, неумолимо-насмшливый рокъ гналъ ихъ другъ къ другу, чтобы раздлить ихъ потомъ навки, навки!.. и не дать имъ возможности обмняться взглядомъ прощенія или однимъ словомъ, которое исправило бы ихъ заблужденія и позволило-бы имъ вернуться къ вчнымъ мечтамъ со спокойною душою.
Всюду ложь, всюду обманъ вокругъ человка, словно спасительная атмосфера, которая охраняетъ его на пути черезъ жизненную пустоту. И эта могила съ ея надписями была сплошнымъ обманомъ; здсь не было Хосефины; въ могил лежали только жалкіе останки, такіе-же, какъ отъ другихъ людей, и никто не могъ узнать ихъ, даже онъ самъ, который такъ любилъ это тло прежде.
Отчаяніе заставило художника поднять глаза кверху на чистое, блестящее небо. О, это небо! Оно тоже было сплошнымъ обманомъ. Эта небесная лазурь съ золотыми лучами и капризными, игривыми облаками была лишь незамтною пленкою, обманомъ зрнія. За обманчивою паутиною, окутывавшею землю, находилось настоящее небо, безграничное пространство, и оно было черно и зловще-мрачно и сверкало горячими слезами, безконечными мірами-факелами вчности, въ пламени которыхъ жили рои невидимыхъ атомовъ. И ледяная, слпая и жестокая душа этого мрачнаго, безграничнаго пространства смялась надъ стремленіями и страстями людей и надъ ложью, которую люди создавали постоянно для укрпленія своего кратковременнаго существованія, въ желаніи продлить его иллюзіей о безсмертной душ.
Смерть разсивала всю эту ложь тмъ, что сталкивала людей съ жизненнаго пути, усяннаго иллюзіями, длая это такъ же равнодушно, какъ теперь Реновалесъ раздавилъ и обратилъ ногами въ бгство вереницы муравьевъ, пробиравшихся по усянной костями трав.
Реновалесъ почувствовалъ потребность бжать изъ этого мста. Что онъ тутъ длалъ? Что ему за дло до отчаянія и пустоты въ этомъ уголк земли? Передъ тмъ, какъ уйти съ твердымъ намреніемъ никогда боле не возвращаться, онъ поискалъ около могилы цвтокъ или нсколько травинокъ, чтобы взять ихъ съ собою на память. Онъ прекрасно сознавалъ, что Хосефины не было тутъ, но онъ испытывалъ, какъ вс влюбленные, особое чувство ко всему, до чего дотрагивалась любимая женщина.
Онъ не пожелалъ сорвать пучекъ полевыхъ цвтовъ, пышно раскинувшійся въ ногахъ могилы. Ему хотлось имть цвты, растущіе у головы, и онъ сорвалъ нсколько блыхъ бутоновъ у самаго креста въ надежд, что корни этого куста касаются можетъ быть лица покойной и сохраняютъ въ лепесткахъ что-нибудь отъ ея глазъ, и губъ.
Онъ вернулся домой подавленный, грустный; мысли его притупились, въ душ была смерть.
Но въ теплой атмосфер особняка любимая женщина снова вышла ему навстрчу. Она окружала его, улыбалась изъ рамъ, стояла на большихъ портретахъ. Реновалесу чудилось ея теплое дыханіе, какъ будто вс эти портреты дышали одновременно, наполняя домъ роемъ воспоминаній, витавшихъ, казалось, въ воздух. Все окружающее напоминало здсь о ней; все было пропитано этимъ неуловимымъ ароматомъ прошлаго. Тамъ наверху, на зловщемъ холм, осталась жалкая оболочка, бренное одяніе Хосефины. Это не могло
Реновалесъ заперся въ особняк; его мрачный и угрюмый видъ наводилъ на лакея страхъ. Онъ отдалъ ему нсколько распоряженій. Если придетъ Котонеръ, надо сказать, что его нтъ дома, если принесутъ письма отъ графини, оставить ихъ въ прихожей въ старой ваз, гд лежатъ ненужныя визитныя карточки, если графиня явится лично, не пропускать ее къ нему. Онъ желалъ быть одинъ и писать, не отвлекаясь. Даже обдъ онъ веллъ подавать себ въ мастерскую.
И онъ принялся работать одинъ, безъ модели, съ такимъ упорствомъ, что онъ простаивалъ передъ холстомъ до самыхъ сумерекъ. Случалось, что лакей, входившій въ мастерскую подъ вечеръ, находилъ завтракъ нетронутымъ на стол. Вечеромъ же, одинъ въ столовой, художникъ молча набрасывался на ду и угрюмо пожиралъ, по властной, животной потребности, все, что ему подавали, не разбирая, что онъ стъ и устремивъ неподвижный туманный взоръ въ пространство.
Котонеръ, чувствовавшій себя слегка оскорбленнымъ тмъ, что ему былъ запрещенъ входъ въ мастерскую, являлся къ другу по вечерамъ и тщетно пытался развлечь его встями изъ вншняго міра. Въ глазахъ маэстро свтилось что-то ненормальное, огонекъ безумія.
– Какъ подвигается твоя картина?
Реновалесъ отвчалъ уклончивымъ жестомъ.
– Она еще не готова… вотъ скоро.
Когда Котонеръ заговорилъ о графин де-Альберка, Реновалесъ снова отвтилъ равнодушнымъ жестомъ. Старый художникъ разсказалъ о безпокойств графини и объ удивленіи, вызванномъ у нея поведеніемъ маэстро. Она призвала его къ себ, чтобы разспросить про Маріано и пожаловаться ему съ влажными глазами на отсутствіе маэстро. Два раза явлалась она въ особнякъ, но не была допущена къ другу; она жаловалась на лакея и на эту таинственную картину. Хоть-бы онъ написалъ ей по крайней мр и отвтилъ на письма, полныя нжныхъ жалобъ; она и не подозрвала, что ея письма еще не вскрыты другомъ и преданы полному забвенію среди груды пожелтвшихъ визитныхъ карточекъ. Но художникъ выслушивалъ все это, равнодушно пожимая плечами, какъ будто ему разсказывали о страданіяхъ на другой планет.
– Пойдемъ провдать Милиту, – говорилъ онъ. – Театры закрыты сегодня.
Единственное, что связывало его съ вншнимъ міромъ въ теперешнемъ одиночеств, было страстное желаніе постоянно видть дочь и разговаривать съ нею, какъ будто онъ полюбилъ ее новою любовью. Милита была частью плоти Хосефины, она была выношена ею. Здоровьемъ и крпостью сложенія она походила на отца, и не напоминала матери ни одною чертою; но она была женщиною, и это тсно связывало ее съ обожаемымъ образомъ матери.
Реновалесъ таялъ отъ восторга передъ дочерью и улыбался отъ благодарности, видя съ какимъ участіемъ она относится къ его здоровью.
– Ты не боленъ-ли, паггочка? Ты похудлъ. И глаза твои мн не нравятся… Ты слишкомъ много работаешь.
Но онъ успокаивалъ дочь, вытягивая свои сильныя руки и выпячивая впередъ крпкую грудь. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя такъ хорошо. И онъ разспрашивалъ Милиту подробно, точно добродушный ддушка, о мелкихъ непріятностяхъ ея жизни. Мужъ ея проводилъ вс дни съ пріятелями, а она скучала дома и находила развлеченіе только въ томъ, что ходила въ гости или за покупками. И вс эти разсказы кончались неизбжно одною и тою же жалобою, о которой отецъ догадался съ первыхъ-же словъ. Лопесъ де-Соса былъ эгоистомъ и урзывалъ жену во всемъ. Онъ швырялъ деньги только на свои удовольствія и на себя и старался экономить на расходахъ жены. Впрочемъ, онъ любилъ ее. Милита не отрицала этого; у него не водилось ни любовницъ, ни мелкихъ супружескихъ измнъ. Положимъ, она и сама не такъ глупа, чтобы стерпть подобныя шутки! Но денегъ у него хватало только на лошадей и автомобили. Милита подозрвала даже, что онъ увлекается игрою; а бдной жен предоставлялось ходить чуть не голою и плакать и умолять каждый разъ, какъ присылали какой-нибудь ничтожный счетъ въ одну или дв тысячи песетъ.