Образ жизни

Тублин Яков

Из биографии

Жили в бедности мать и отец — Значит, с ними и я, малец. В предвоенные годы те Жили в бедности, но в чистоте. Я работал, завёл семью, Даже крышу обрёл свою, Но в родной для меня стране Не судилось остаться мне. К ней я так прикипел, привык. Мой родной — лишь русский язык, А другой не освоить вновь, Как из жил не выпустить кровь. Эх, едрит твою разъедрит, Переломанный мой иврит, Или даже какой иной — Лишь от русского я хмельной. И по-русски поют мозги. Повзрослели чада мои, Нарожали кучу внучат. Стал я сыт и почти богат. День

сегодняшний увидать, Жаль, не могут отец и мать. Жизнь наладилась, наконец. Жаль, что ей и самой конец.

Белый налив

Вместе с годами уплыло, В дальней исчезло дали: Ах, как давно это было — Яблоко белый налив! Радостей стало негусто — Всё-таки, надобно жить. Незабываемым хрустом Зубы не освежить. Май откатился куда-то, Стужа грядёт декабря, Льдистою глыбой горбатой На горизонте горя. Снежная пыль оседает, И облетела листва, Но молодыми садами Жёлтая бредит трава. Кое-что всё же осталось Даже на этой мели, Но что-то давно не встречалось Мне яблочко — белый налив.

Воспоминание о празднике

Юноша при пиджаке и галстуке, Под червоным знаменем стою. Что-то очень бодрое, горластое, Что-то очень звонкое пою. Духовой оркестр надрывается, И горилка льётся, как вода. А всё вместе это называется «Светлый праздник мира и труда» Банты кумачовые повязаны, И вожди с портретов шлют привет. Порошком зубным с утра намазана Парусина праздничных штиблет. Барабаны, как чумные, бухают, И плывут бутылки по рукам. Даже сам парторг в стаканы булькает, Как перед атакой штрафникам. И шагаю я в колонне пьяненькой, Ошалелый, глупый, молодой. …Это навсегда застряло в памяти — Время между счастьем и бедой.

В том августе…

Зиночке

В твоём животе наш ребёнок живёт, И пахнет божественно круглый живот, А волосы пахнут ромашкой. В том августе так полыхала гроза! Восторг и тревога в небесных глазах Твоих. Даже делалось страшно. Мы вечером плыли по тихой реке — И молния вспыхнула вдруг вдалеке, Стремительно к нам приближаясь. Мы чуть было не потеряли весло, И к берегу нас на волне принесло. А ты животом прижималась Ко мне. Я почувствовал это спиной — Какая отныне забота со мной, Какая серьёзная ноша. Что это отныне — судьба и семья, И если опорою буду не я, То кто же! С тех пор пролетели не дни, а года, И десятилетия. Но всегда Нести эту ношу не тяжко, Поскольку тот запах со мною живёт: Как пахнет божественно круглый живот, И волосы пахнут ромашкой!

* * *

Мне отрадно этой мыслью греться: Вот билет на теплоход возьму — Прикачу в осеннюю Одессу. Просто так — в Одессу, ни к кому. Несколько глотков степного ветра Мне напомнят ту, иную жизнь. И ещё сто двадцать километров По разбитой трассе потрястись. Здесь мне каждый поворот приметен, Долететь до Буга — ерунда. Подо мною скрипнет мост: «Приветик! Ты, земляк, откуда и куда?» Воротился я к тебе из Рая, Но уже остаться не могу. Есть на свете край такой — Израиль, Там — на левантийском берегу. Я — не прогуляться и не в гости — Прибыл на короткий срок опять. Мне и дел всего-то: на погосте, Рядом с мамой, молча постоять. Побродить у старого причала Молодых, невозвратимых дней. Покурить на берегу Печали, Над рекой былой Любви моей.

Горькая шутка

Остановился, тяжело дыша — Пришло богатство, Но ушла душа. Рассвет

забрезжил — Некому светить. Откупорил вино — Да не с кем пить. Хоть ангела, Хоть чёрта попроси: Любовь пришла — Да не осталось сил. Есть дом, Да только некому в дому Жить. И невыносимо самому. И крылья есть — Да некуда лететь. И голос — Да желанья нету петь. И трубы медью звонкою трубят — О том, что победил ты сам себя. А о победе главной всё равно Тебе узнать при жизни не дано.

В девятой палате

Я умер весною, на тихом закате, Двадцатого мая в девятой палате. В больничном дворе, под акацией белой Огромные розы кроваво алели; Мохнатые пчёлы носили добычу, Над крышею небо свистело по-птичьи. Но я их не видел, но я их не слышал: Душа отлетала всё выше и выше. Душа где-то более суток летала, А сердце зачем-то тихонько стучало. Стучало, стучало — и достучалось: Глаза приоткрыл я на самую малость. Увидел фонарь в переплёте оконном; Запахло холодною кашею пшённой. И так показался мне запах тот кстати На позднем закате, В девятой палате.

Баллада полёта

Тыщу раз обласкан и обруган, И не понят, может быть, вдвойне, Чтобы до конца не сбиться с крута, Я хочу побыть наедине. Что вам образ жизни мой! Мне странно Слушать вас — кружится голова. Я давно открыл другие страны, Острова, и горы, и слова. Я всю жизнь на двух полях трудился: Строил корабли, Строку ковал. Но при этом как-то умудрился — Крылья про запас ещё таскал. Занимался добываньем хлеба, Возводил стропила под дождём. Крылья всё взлететь хотели в небо — Я шептал им: «Небо подождёт». А теперь, когда все силы вышли, Крылья съела моль — не залатать, А теперь, когда — и хлеб, и крыша, Не на чем и незачем летать. Как ни крой себя беззвучным матом — Не подняться в небо всё равно. Был крылатым, А служил горбатым. Вот и всё! Вот то-то и оно…

* * *

Иначе, видимо, нельзя. О прошлом сны кричат. Мои российские друзья Мне снятся но ночам. Когда над Храмовой горой Три звёздочки взойдут, Они мне видятся порой, Назад меня зовут. И вот я снова на лугу, На берегу Днепра, И вот я снова в их кругу, Где тосты до утра, Где льётся сизый самогон В стакан гранёный мой… Как хорошо, что это сон, Что я давно другой, Что я ушёл от тех дверей, Где часто слышал я: «Ты парень свой, хоть и еврей, А мы — твои друзья.»

Исповедь старого фонаря

Вот так оно и будет, Как повелося встарь, Покуда грешных нас земля вращает. Кого интересует, Как выглядит фонарь, Который вам дорогу освещает?! И стало так привычно До утренней зари, Что я последним светом изливаюсь. Кого интересует, Что у меня внутри, Когда я им счастливо улыбаюсь? Давно уже забыли Меня мои друзья: Одни с пути сошли, одни уснули. Кого интересует, Чем вылечился я, Когда все на меня рукой махнули? Но даже столб фонарный Не выдержал, подгнил, — Моя опора для такого дела. Светил и без него бы, Да не хватило сил: Спираль в душе моей перегорела. И так же, как явился Я на исходе дня, Вот так же и исчезну я негромко. Никто и не заметит, Что нет уже меня, Поскольку им привычнее — в потёмках.