Однокурсники
Шрифт:
Раздались вежливые аплодисменты.
Оставшись наедине с аудиторией, Тед начал рисовать картину, поражающую воображение.
— Представьте себе, что Софокл — в свои сорок лет уже признанный драматург, победивший к этому времени в театральном состязании самого великого Эсхила, — сидит в театре Диониса и смотрит первое произведение неизвестного молодого автора по имени Еврипид…
Отныне вся публика была в его руках. Ведь эти слова перенесли всех присутствующих в прошлое — в Афины пятого столетия до нашей эры. У слушателей создавалось впечатление, будто им сейчас рассказывают о ныне живущих драматургах. И в самом деле, Тед Ламброс говорил об авторах греческих трагедий как о своих современниках.
+Завершая свое выступление, он взглянул на часы, висевшие на дальней стене. Его лекция длилась ровно сорок девять минут. Он идеально уложился. Хлопали все, и явно от души. И даже обе шотландские овчарки, похоже, одобрительно смотрели на него.
Билл Фостер подошел к нему, чтобы пожать руку, и шепнул:
— Просто блестяще, Тед. Найдешь в себе силы ответить на один-два вопроса?
Тед оказался в ловушке: ясное дело — если он откажется, это будет выглядеть как малодушие и как проявление научной несостоятельности.
И словно в кошмаре, ставшем явью, первым поднял руку Камерон Уайли. «Ладно, — подумал Тед, — вряд ли он задаст вопрос труднее, чем я задавал себе всю ночь напролет».
Англичанин встал с места.
— Профессор Ламброс, ваши наблюдения, безусловно, располагают к размышлениям. Но мне интересно, находите ли вы сколь-нибудь значительное влияние Еврипида в «Антигоне»?
Кровь снова заструилась по венам Теда. По сути дела, Уайли метнул не копье, а лавровый венок.
— Разумеется, хронологически это возможно. Но я не разделяю взглядов на «Антигону», сложившихся в ученых кругах девятнадцатого века благодаря исследованиям Джебба, который идеализировал их отношения.
— Совершенно верно, совершенно верно, — согласился Уайли. — Эти попытки истолковывать все с романтической точки зрения — глупость и вздор, которые совершенно не находят подтверждения в текстах.
Пока Уайли садился на место, одобрительно улыбаясь, Тед кивнул, давая слово кудрявой девушке из последнего ряда, которая отчаянно тянула руку.
Она поднялась и заговорила с пафосом:
— Я думаю, всем тут не очень-то понятно, что происходит. Например, какое отношение имеют эти ребята, о которых вы столько рассказывали, ко дню сегодняшнему? Вы же ни разу не произнесли слово «политика». Например, какова была позиция древних греков относительно свободы слова?
По залу пронесся недовольный ропот. Тед услышал, как кто-то из студентов произнес: «О черт!»
Билл Фостер подал знак, что можно не отвечать на этот вопрос, если он не желает. Но Тед, воодушевленный похвалой старшего коллеги, решил все же не оставлять вопрос студентки без ответа.
— Начнем с того, — приступил он к объяснению, — что, поскольку каждая греческая драма выносилась на суд перед всем населением полиса, она по сути своей и становилась политическим событием. А темы на злобу дня были так важны, что даже авторы комедий ни о чем другом и не говорили. И никаких запретных тем для Аристофана и его братии не существовало, есть даже такое греческое понятие, как parrhesia— право смело высказываться. В некотором смысле театр является неизменным подтверждением существования демократии в Древней Греции, становлению которой он непосредственно способствовал.
Девушка, задавшая вопрос, была поражена. Во-первых, тем, что Тед воспринял ее всерьез — а ведь она хотела просто заварить небольшую интеллектуальную бучу, а во-вторых, качеством его ответа.
— Ну, профессор, вы даете, — буркнула она и села.
Билл Фостер встал, сияя от удовольствия.
— На этой волнующей ноте, — объявил он, — я бы хотел поблагодарить профессора Ламброса за изумительную беседу, которая оказалась и логичной, и филологической.
Тед чувствовал себя триумфатором.
Прием в их честь проводился в доме Фостеров, в районе Беркли-хиллс. Казалось, здесь присутствовало все научное сообщество с берегов залива, не говоря уже об одном выдающемся профессоре из Оксфорда.
Настроение царило праздничное, и все разговоры были только о Теде.
— Я слышала, ваша лекция взволновала всех даже больше, чем наши недавние студенческие беспорядки, — пошутила Салли Фостер. — Я так сожалею, что пропустила ее, но мне пришлось. Кто-то ведь должен был остаться дома и приготовить все эти вкусности. А Билл заверил, что мои пирожки «тако» позволят соблазнить вас, чтобы вы остались в Беркли.
— Меня они уже соблазнили, — сказала Сара Лампрос, счастливо улыбаясь.
Почувствовав, что своей случайной репликой она поставила Теда в несколько неловкое положение, Салли быстро добавила:
— Конечно, мне не надо бы говорить такие вещи, правда? Вечно я попадаю впросак, стоит только рот открыть. Как бы там ни было, Тед, мне строго-настрого велено следить за тем, чтобы вас все время окружали различные литературные светила.
Здесь и в самом деле находились такие яркие интеллектуалы Сан-Франциско, что от высокого напряжения потрескивало в воздухе. Тед заметил, что Сара оживленно беседует с одним типом, который удивительно похож на поэта-битника Аллена Гинзберга. Присмотревшись, он увидел, что это и есть Гинзберг.
Теду пришлось в свое время ознакомиться с творчеством автора «Вопля», с его радикальными завываниями в стихах, которые вызывали так много литературных споров в студенческие годы. Когда он подходил к беседующей паре, то услышал, как Гинзберг описывает некие личные трагические переживания.
— Смотрел я сквозь окно на небо, и внезапно мне показалось, будто я заглянул в бездну вселенной. Небо вдруг как-то очень постарело. И вокруг меня то самое древнее место, о котором еще Блейк говорил, — «блаженная золотистая страна», куда так стремился попасть его подсолнух. И я вдруг понял, что само мироздание — это она и есть! Сара, ты врубаешься, о чем я?
— Привет, милая, — улыбнулся Тед, — надеюсь, не помешал.
— Вовсе нет, — ответила она и представила своего мужа бородатому барду.
— Кстати, я слышал, что вы, ребята, можете перебраться на Западное побережье, — сказал Гинзберг. — Надеюсь, вы так и поступите — здесь прана ощущается особенно сильно.
И в эту минуту их разговор прервал Билл Фостер.
— Прости, что вмешиваюсь, Аллен, но декан Ротшмидт отчаянно желает сказать Теду несколько слов перед уходом.