Осень матриарха
Шрифт:
Главная Дженова ухоронка изменилась мало: так же нависал потолок, так же слегка пахло сероводородом. На завитках каменной мебели ни пылинки, от пола исходит внесезонное тепло, вода в чаше налита с краями. Некто заранее навёл порядок на складе, поставил несколько безделушек на выступ, служащий столом, выложил на видное место свечу в подсвечнике, огниво и светодиодную лампу в виде полусферы: чтобы зажечь, достаточно было нажать на широкий прозрачный колпак. И вот что еще: рядом с нею лежала книга, написанная на полузабытом мною арабском. Старинные стихи...
Меня здесь ждали. Дженгиль не напрасно перекодировал замок: он уже тогда собирался уйти. До убийства побратима. Не желая развязывать ещё и этот узел, хотя пришлось.
А
Это была моя воля. Как и предрекал Хорт, безрассудно, поперёк любых установлений, в миг, когда рушилось всё, что было мне дорого, и душа моя нигде не находила опоры, и сама я думала лишь о том, чтобы уйти из-под любого крова и от любой защиты, - я зачала ребёнка. Суда по тому, что он укоренился и жил, то была дочь. На сей раз настоящая.
Стало ли это для меня потрясением? Нисколько. Плоть знает о таком раньше, чем разум хотя бы начинает догадываться. Я охотно погрузилась в рутину: спала сколько хотелось, готовила еду из здешних сублимированных сухарей, меняла постельное бельё, содержала себя в чистоте. Как пишут учёные, жизненный ритм под землёй замедляется - доказательство нашей инопланетности. Или того, что Земля со временем усохла, как апельсин, и вращается относительно быстрее. Также я по многу раз наведывалась в кладовые и разбирала, перетасовывала запасы: каждый найденный предмет был обыденным открытием. Думаю, в темноте и тишине вещи охотнее раскрывают свою суть. К тому, кто не напрягает рассудок, понимание приходит само.
Никогда не любила покоя, но этот приняла охотно: он мог научить. Книга тоже. Естественно, в первый же день я погрузилась в классические стихи. Без словаря, распутывая контекст. Арабское узорное письмо похоже на иврит тем, что там нет гласных букв. И в корне отличается от него, потому что нет и согласных букв, обычных для слогового письма, - то, что там имеется, именуется харф и более сходно с древнегреческой морой. Есть три употребительных гласных фонемы и три варианта каждого харфа, но какой бы ты ни выбрал - тебе придётся петь его, словно стихи. И смысл текста оттого становится непривычно глубок и многослоен.
Вот такую шараду мне приходилось разгадывать в качестве добровольного послушания. Тишина, в которой каждая падающая капля звучит аккордом хрустальной челесты, строки, что расшифровывают сами себя, твой собственный голос, что отдаётся от всех шести сторон твоего света.
Забытая поговорка, что всплыла из окружавшего меня небытия: "Мора и мара дают миру меру". В старину её употребляли, чтобы описать бытийственность и небытийственность, пребывающие в одном флаконе. Ойкумена есть нечто сущее, но форма, в которой она днесь пребывает, не более чем каприз и ложь, которыми нас потчуют. Однако просодия и любой вид истинного искусства, в котором её используют, проясняют сущность мироздания путём упорядочения последнего.
Какова философия? И любая фраза книги порождала подобный всплеск. Немудрено, что я слегка тронулась умом и наяву созерцала инобытие: мириад возможностей, сплетение прядей. Каждая из них знаменовала вселенную, возникшую из мелкого изменения, и распутать коллизию в одной пряди можно было, решив аналогичную задачу в какой-нибудь другой. Вначале это были сны - иного человека они бы устрашили тем, что шли вразрез с обычными представлениями о добре и зле, красоте и уродстве, возможном и небывалом. Но не меня: я понимала их как зов чего-то давным-давно и как следует позабытого, колыбель, где пребывают младенцы. Как отраду.
("Один рутенский монах поясняет, как отшельничий затвор действует на его собратьев, проходящих через искус. В состоянии сенсорной депривации каждый из них
Та-Циан усмехнулась своим мыслям и продолжила:
– После снов настали голоса: в пещерном лабиринте обитали мёртвые, которые не придавали значения своей смерти. Существа, для которых не было собой разницы между тем или иным способом существования. Между твоим и моим, "Я", "Ты" и "Оно". Между смертью и жизнью. Возможно, они говорили даже не со мной, а с той, кого я укрывала в себе. Она кормилась от моей плоти; я поглощала камень. Томас Манн в романе "Избранник" упоминает о некоем молоке земли, выделившемся из твёрдой почвы. Оно спасло жизнь великого грешника, когда он предался покаянию на крошечном, негодном для жизни островке. Я не раз проводила такую параллель, хотя что до возможностей выжить - их у меня по сравнению с героем было больше стократ. С другой стороны, он был рождён единоутробными сестрой и братом и в юности оплошно женился на матери - я же всего-навсего переспала с побратимом, и то буквально. Герой начинал клириком, последовательно низвёл себя до состояния солдата, супруга, отца и мелкого животного, в награду возвысился до Папы Римского - мои взлёты и падения были не настолько рельефны. Сходство было, положим, бесспорным, но первые две стадии для меня миновались, в третьей я была не отцом, а матерью, последняя выглядела куда как сомнительно. Магистр - только звучит громко, а по сути...
Ещё один плод разнообразных и не вполне трезвых раздумий. Первое время я полагала выносить родить и выкормить дитя здесь, в уютном каменном лоне, чьи возможности казались неисчерпаемыми. Снова бросание жребия, но отчасти известность против неизвестности: бросать вызов непонятному лучше, когда ты не рискуешь никем помимо себя. Однако что ждало мою девочку здесь, помимо ущерба? К тому же я знала, что дети подземелий часто слепнут, будучи выведены на яркий дневной свет.
"Правда, но не вся правда и явно не только правда, - усмехнулась Та-Циан. - Моя дочь не осталась бы одинокой, перейдя на иную, незнаемую сторону бытия. Как нам с ней пояснили, это была бы не совсем смерть - в узком человеческом понимании, - но приобщение к роду, который живёт вечно. И мне - нет, нам, ибо я была неотделима от моей дочери, - показали, как это выглядит. Прекрасные мужчины и женщины; рядом с ними почти нет детей, но имеется некий третий пол, соединивший в себе лучшее из крайностей. Единая раса, но много более разнообразная внутри себя самой, чем известная нам триада: кожа всех оттенков смуглоты, волосы цвета белого, вороного, зелёного или червонного золота, глаза под тёмными "союзными" бровями - длинные, как лист ивы, и переливчатые. Все не столько одеты, сколько задрапированы и не стыдятся наготы, сквозящей изо всех прорех. А вокруг - неяркое солнце и бесконечные рощи живого гранита, мрамора и базальта. Даже не знаю, как описать то, чему нет примеров в земных - наземных - культурах.
Думаю, это мои незримые собеседники подарили моей девочке её многогранное и воистину сказочное имя: Ра-и-ма. Рима - белая антилопа. Райма - невысокое дерево наподобие тиса, с крепкой древесиной. Раима - природная владычица, которую противостояние заведомо сильнейшему не пугает, но лишь раззадоривает.
А уже она сама - не голосом, но через тайные связи, которыми соединено дитя с родительницей - настояла на том, чтобы взломать уютную раковину и вывести себя на свет".
– Рима или Райма - имя из сказки, такая дриада, - вспомнил Рене.