Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
делая вид, что не различает лесенку, по которой ему над-
лежало подняться на верхний этаж дома скорби.
– Это же только достойный мастер Хенбейн Двайнинг,
– отозвалась одна из сивилл.
– Мастер Двайнинг? – более спокойно подхватила та,
которая заговорила первой. – Наш верный помощник в
нужде? Тогда, конечно, то была капля бальзама.
– Нет, – сказала другая, – это все-таки могла быть и
кровь, потому что лекарю, когда нашли труп, власти при-
казали поковыряться в ране инструментами, а откуда бед-
ному мертвому телу знать, что это делалось с добрыми
намерениями?
– Верно, соседушка, верно! Бедный кум Оливер и при
жизни частенько принимал друзей за врагов, так уж нечего
думать, что он теперь поумнел.
Больше Двайнинг ничего не расслышал, потому что его
втащили по лестнице в горенку вроде чердака, где Магда-
лен сидела на своем вдовьем ложе, прижимая к груди
младенца. У крошки уже почернело личико, и он, задыха-
ясь, выдавливал из себя похожие на карканье звуки, по
которым и получила в народе свое название эта болезнь.
Казалось, недолгая жизнь младенца вот-вот оборвется.
Возле кровати сидел монах-доминиканец со вторым ре-
бенком на руках и время от времени произносил слова
духовного утешения или ронял замечания о болезни.
Лекарь бросил на монаха беглый взгляд, полный того
невыразимого презрения, какое питает человек науки к
знахарю. Его собственная помощь оказалась мгновенной и
действенной. Он выхватил младенца из рук отчаявшейся
матери, размотал ему шею и отворил вену, из которой
обильно полилась кровь, что немедленно принесло облег-
чение больному крошке. Все угрожающие симптомы бы-
стро исчезли, и Двайнинг, перевязав вену, снова положил
младенца на колени полуобезумевшей матери.
Горе несчастной по утраченному супругу, отступившее
было перед смертельной опасностью, угрожавшей ребенку,
теперь нахлынуло на Магдален с новой силой, как река в
половодье, когда она вдруг сокрушит плотину, прегра-
дившую на время ее поток.
– Ах, мой ученый господин, – сказала она, – перед вами
бедная женщина, которую вы знавали раньше богатой…
Но тот, кто вернул мне мое дитя, не оставит этот дом с
пустыми руками. Великодушный, добрый мастер Двай-
нинг, примите эти его четки… они черного дерева и отде-
ланы серебром… Он любил, чтобы вещи были у него кра-
сивые, как у джентльмена. Ну, он больше всякого другого,
равного ему по состоянию, был похож в своих обычаях на
джентльмена, оттого и погиб как джентльмен.
С этими словами в немом порыве скорби она прило-
жила к груди и губам четки своего покойного мужа и снова
стала настойчиво совать их в руки – Двайнингу.
– Возьмите, – сказала она, – возьмите из любви к тому,
кто сам искренне вас любил. Ах, он, бывало, говаривал:
«Если кто может оттащить человека от края могилы, так
только мастер Двайнинг…» И вот его родное дитя воз-
вращено к жизни в этот божий день, а он лежит непод-
вижный и окоченевший и не знает ни здоровья, ни болез-
ни!. Ох, горе мне, горе!. Но возьмите же четки и вспоми-
найте о его чистой душе, когда станете перебирать их, он
скорей освободится из чистилища, если добрые люди будут
молиться за спасение его души.
– Убери свои четки, кума, я не умею показывать фо-
кусы, не знаю никаких знахарских ухищрений, – сказал
лекарь: растроганный сильнее, чем сам ожидал при чер-
ствой своей натуре, он упирался, не желая принять жуткий
дар. Но последние его слова задели монаха, о чьем присут-
ствии он забыл, когда произносил их.
– Это что же, господин лекарь? – сказал доминиканец. –
Молитву по усопшему вы приравниваете к скоморошьим
фокусам? Слыхал я, будто Чосер, английский стихотворец,
говорит о вас, лекарях, что вы хоть и ученые, да не по
святому писанию*. Наша матерь церковь долго дремала, но
глаза ее ныне раскрылись, и она начинает различать, где ее
друзья, а где враги. Я верно вам говорю…
– Что вы, досточтимый отец! – перебил Двайнинг. – Вы
же не дали мне договорить! Я сказал, что не умею творить
чудеса, и собирался добавить, что церковь, конечно, могла
бы сотворить непостижимое, а потому богатые четки сле-
дует передать в ваши руки, ибо вы, перебирая их, прине-
сете больше пользы душе усопшего.
Он набросил четки на руку доминиканца и выбрался за
порог дома скорби.
«Удивительно, что меня привели сюда – и в этот час! –
сказал он про себя, когда вышел на улицу. – Я не больно-то
верю в такие вещи… а все же, хоть это и пустая блажь, я
рад, что спас жизнь младенца, висевшую на волоске… Но
пойду-ка я поскорей к другу Смазеруэллу, он мне, конечно,
понадобится в деле с Бонтроном. Вот и выйдет, что я в этом
случае спас две жизни, а сгубил только одну».
ГЛАВА XXIII
То кровь его, а не бальзам*,
Он кровью умащен …