Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
состраданием, принялся приводить его в чувство, и это ему
удалось, но самообладания он ему не вернул. Конахар
спрятал лицо в ладони, и слезы, обильные и горькие, по-
катились по его щекам.
– Ради пречистой богородицы, – сказал старик, – ус-
покойся и возьми назад подлое слово! Я знаю тебя лучше,
чем ты сам, не трус ты! Ты только молод и неопытен, да и
воображение у тебя слишком живое – потому и невоз-
можна для тебя та стойкая доблесть, какой обладает боро-
датый муж. Скажи мне кто другой о тебе такую вещь, Ко-
нахар, я назвал бы его лжецом… Ты не трус – я видел, как
загорались в тебе жаркие искры отваги, стоило только чуть
тебя раздразнить.
– Жаркие искры гордости и гнева! – сказал несчастный
юноша. – Но когда ты видел, чтоб их поддержала реши-
мость? Искры, о которых говоришь ты, падали на мое
робкое сердце, как на кусок льда, который ничто не зажжет
огнем… Если оскорбленная гордость понуждала меня к
борьбе, малодушие тотчас же толкало меня на бегство…
– Ты просто не привык, – сказал Саймон. – Перелезая
через стены, юноши научаются карабкаться по кручам над
крепостью. Начни с легких ссор – изо дня в день упражняй
свое оружие в поединках с приспешниками.
– Есть ли еще время? – вскричал молодой вождь и со-
дрогнулся, словно что-то мерзкое представилось его во-
ображению. – Сколько дней осталось от этого часа до
вербного воскресенья? И что ждет меня в тот день? Огра-
жденная арена боя, с которой никому нельзя будет уйти,
точно бедному медведю, прикованному цепью к своему
столбу. Шестьдесят бойцов лучших и самых свирепых (за
одним-единственным исключением), каких порождали
когда-либо горы Альбиона! И каждый из них горит жаждой
пролить кровь противника, а король со своими вельможами
и тысячи горлопанов за ними – все ждут, как в театре,
разжигая их бесовскую ярость! Звенят клинки, льется кровь
– все быстрей, все гуще, все алее… Они как безумные
устремляются друг на друга… рвут друг друга, как дикие
звери… раненых затаптывают насмерть их же товарищи!
Кровавый поток идет на убыль, ослабевают руки… Но
недопустимы никакие переговоры, никакое перемирие или
перерыв, пока еще жив хоть один из всех этих искале-
ченных, обреченных людей! И тут не притаишься за бой-
ницей, сражаешься не метательным оружием – только
врукопашную, до тех пор, когда больше не поднять руки,
чтобы дальше вести ужасный спор! Если в помыслах так
ужасно это поле, каково же будет оно в действительности?
Гловер хранил молчание.
– Еще раз спрашиваю: что ты думаешь об этом?
– Я только могу пожалеть тебя, Конахар, – сказал
Саймон. – Тяжело это – быть потомком прославленных
предков, сыном благородного отца, прирожденным пред-
водителем отважного воинства – и чтобы тебе недостава-
ло… или думать, что тебе недостает (я все же убежден – вся
беда в живом воображении, преувеличивающем опас-
ность)… недоставало бы того заурядного качества, каким
обладает каждый боевой петух, если не зря он получает
свою горсть зерна, каждая гончая, если она недаром жрет
варево из требухи. Но как же это ты, сознавая себя неспо-
собным сразиться в этом бою, все-таки предлагаешь моей
дочери разделить с тобою высокое положение вождя? Твоя
власть зависит от того, как проведешь ты битву, а в этом
деле Кэтрин не может тебе помочь.
– Ошибаешься, старик, – возразил Эхин. – Когда бы
Кэтрин взглянула благосклонно на мою глубокую к ней
любовь, я с пылом боевого коня устремился бы на врагов.
Как ни угнетен я чувством собственной слабости, сознание,
что Кэтрин смотрит на меня, придало бы мне силы. Скажи
– о, скажи мне: «Она будет твоей, если ты выиграешь
спор», и увидишь: сам Гоу Хром, чье сердце из одного
куска с его наковальней, не хаживал в битву так легко, как
ринусь я! Чувство страха, как он ни силен, будет побеж-
дено другим сильным чувством.
– Это безумие, Конахар. Неужели забота о твоей же
пользе, о чести твоей, о клане не придаст тебе столько же
отваги, как мысль о надменной, взбалмошной девчонке?
Ну как тебе не стыдно, милый мой!
– Ты мне говоришь только то, что я сам себе твердил, но
тщетно, – вздохнул Эхин. – Только спарившись с ланью,
робкий олень становится отчаянным и опасным. Что тому
виной – мой ли природный склад, молоко ли белой лани,
как уверяют наши гэльские кейлахи, мирное мое воспита-
ние, знакомство с вашей строгой сдержанностью или же,
как мнится тебе, раскаленное воображение, которое рисует
мне опасность грозней, чем она есть, – не скажу. Но я знаю
свой недостаток и не утаю: я ужасно боюсь, что не смогу
преодолеть свою трусость! Так боюсь, что, склонись ты на
этом условии к моему желанию, я тут же на месте покончил
бы со всем, сложил бы с себя свое новое звание и вернулся
бы к прежней незаметной жизни.
– Что, опять кроить перчатки, Конахар? – усмехнулся